Георгій ПОЧЕПЦОВ, rezonans.asia
Ми постійно жили у пріоритетності віртуального, коли релігія та ідеологія, будучи віртуальними, видавали себе за реальність. Вони всіма силами визначали наше життя та поведінку в реальності. Тому така важлива смерть як остаточний перехід із віртуальності в реальність, який у всіх культурах обставляється багато в чому як торжество віртуального шляхом моделювання зовсім іншого типу поведінки.
Віртуальність краще моделює реальність, ніж реальність сама себе. Насправді завжди присутні позасистемні елементи, які піддаються єдиному узагальнення. Віртуальність у цьому плані завжди системна, вона моделює реальність, якої насправді в такому вигляді немає, оскільки це той образ реальності, який сконструювали у нашій голові.
Конструкторів дійсності в наших головах не менше, ніж будівельників реальної дійсності. Саме голова є метою та пріоритетом для великої кількості завдань та підготовлених фахівців. При цьому нам продиктовуються насамперед пріоритети та інтереси влади, оскільки саме вона має якщо не найсильніший інструментарій впливу, то завжди наймасовіший. Владу неможливо не почути.
ПРОДОВЖЕННЯ РОСІЙСЬКОЮ
Симулякр Ж. Бодрийара как раз акцентирует силу виртуального над реальным, когда он пишет так: “Сегодня абстракция это больше не абстракция карты, дубликата, зеркала или концепта. Симуляция это больше не симуляция территории, референтного существа, субстанции. Она есть порождение моделями реального, лишенного происхождения и реальности: гиперреального. Территория больше не предшествует карте, ни переживает ее. Отныне территории предшествует карта – прецессия симулякров – теперь она [карта] порождает территорию” [1].
И еще: “Скрывать значит делать вид, что не имеешь того, что есть на самом деле. Симулировать значит делать вид, что имеешь то, чего нет на самом деле. Одно отсылает к присутствию, другое – к отсутствию”.
Два “домашних” примера превращения виртуального в реальное. “Лебединое озеро” не только “знаменовало” ГКЧП, но до этого стало выступать в виде музыки на похоронах первых лиц: “Зрители советского телевидения привыкли к телеконцертам по большим государственным праздникам. Так, на День милиции 10 ноября 1982-го они приготовились смотреть выступления звёзд эстрады и СССР, однако вместо концерта начался балет “Лебединое озеро”. Праздничную программу отменили из-за смерти генерального секретаря Леонида Брежнева. Почему работники телевидения выбрали из всей культурной коллекции Союза именно “Лебединое озеро”? Точно неизвестно. Возможно, роль сыграла популярность балета. Или кто-то вспомнил историю его написания, когда Чайковский заканчивал работу над балетом в неделю после Пасхи, так называемую Фомину неделю, на которую выпадает праздник поминания усопших Радоница. В любом случае, из балета-любимчика “Лебединое озеро” превратилось в поминальную песню. Через два года его покажут по телевизору опять, на этот раз скончается генсек Юрий Андропов. Потом снова через год зрителям придётся смотреть балет по случаю смерти генсека Константина Черненко” [2].
И такой же пример перехода из виртуальности в реальность дал В. Жириновский и его партия, созданные ЦК и КГБ, чтобы забрать голоса недовольных. А. Яковлев писал в своей книге “Сумерки”: “Я помню, как во время перерыва между заседаниями какого-то очередного собрания члены политбюро сели пообедать. Михаил Сергеевич был хмур, молча ел борщ. Поднялся Крючков и сказал примерно следующее: «Михаил Сергеевич, выполняя ваше поручение, мы начали формировать партию, назовем ее по-современному. Подобрали несколько кандидатур на руководство». Конкретных фамилий Крючков не назвал. Горбачев промолчал. Он как бы и не слышал, а может быть, и действительно ушел в себя. А вот что рассказывает по этому поводу Филипп Бобков («Диалог», № 10, 2000): «В русле идей Зубатова ЦК КПСС предложил создать псевдопартию, подконтрольную КГБ, через которую направить интересы и настроения некоторых социальных групп. Я был категорически против, это была чистая провокация». Тогда за это взялся сам ЦК. Один из секретарей партии занимался этим. Так они «родили» известную либеральную демократическую партию и ее лидера, который стал весьма колоритной фигурой на политическом небосклоне». Лукавит Филипп Денисович. Партию создавали совместными усилиями ЦК и КГБ. Да и название, по моим догадкам, придумал Бобков. Удачное, кстати сказать, название” ([3], см. также [4]).
Удачность названия несколько условна, ведь она просто повторяла известное: КПСС – Коммунистическая Партия Советского Союза и ЛДПР – Либерально-Демократическая Партия России. И почему-то главный “демократизатор” не возмутился и не сказал там, что партии создают не КГБ. И удача была не в названии, а в самом Жириновском, который привлекал внимание своим нестандартным поведением.
Привлечение внимания и удержание внимания – разные процессы, но все равно акцент на внимании тут является главным. Государство должно создавать такую коммуникацию, которой поверят. Для государства не так важна правда, как вера в нее. И сама эта вера делает такую информацию правдой.
Сводки Совинформбюро, которые правил Сталин, все равно были сильнее реальности, даже тогда, когда они от нее отклонялись. А реальность такова, что 28 панфиловцев не было. Это так в то время “отрапортовали” корреспондент и редактор газеты [13]. Это было подхвачено пропагандой и переведено на другой уровень, где уже не работает разница между правдой и неправдой. На уровне виртуальном, где “живет и здравствует” пропаганда, действуют другие закономерности. На этом уровне находится кино, литература, искусство, которые, в отличие от пропаганды, даже не скрывают того, что они не являются точным и достоверным отражением действительности.
Еще более запутанной выглядит история “Молодой гвардии”, где виртуального оказалось даже больше, чем правды. Уже в 1947 году была секретная докладная, вскрывавшая массу несоответствий: “Считаю своим долгом довести до сведения секретариата ЦК ВЛКСМ следующее: роман Фадеева “Молодая гвардия” подвергается самой беспощадной и, надо сказать, справедливой критике. Молодежь, учительская общественность и родители молодогвардейцев обвиняют Фадеева в том, что он незаслуженно выдвинул на первый план Кошевого, снизил образ Громовой и особенно Ивана Земнухова, которого весь город считает организатором, руководителем и душой “Молодой гвардии”. Жители Краснодона, не стесняясь, открыто, рассказывают об этом всем приезжающим экскурсантам, делегациям и одиночкам. Они обвиняют Фадеева в том, что он ни у кого из краснодонцев, кроме Кошевой, не был. Они, в частности, утверждают, что Фадеев неверно показал и всю организацию в целом. В то время как в действительности “Молодая гвардия” представляла из себя большую серьезную организацию, делавшую часто больше, чем другие партизанские подпольные организации области, в романе этого нет. В романе Фадеев изображает, наоборот, какую-то детскую игру школьников в подполье. Не удались ему и образы основных героев. Их внутренний, духовный облик не раскрыт писателем. В действительности каждый из них был гораздо ярче, самобытнее и глубже. А получилось это потому, что Фадеев ограничился рассказами Кошевой, которая, как многие утверждают, не имеет ни малейшего представления о деятельности “Молодой гвардии”. Ее обвиняет (при том не столько родители, которые больше молчат, сколько сверстники молодогвардейцев и другие жители города) в том, что она умело использовала обстановку и приписала то, что делали другие, своему сыну” [14].
Многое и многое другое вскрывается, когда в сторону отходят требования идеологии и пропаганды. Это было невозможно в кризисной ситуации, когда война удерживала свои требования, жестко наказывая за отступления от них.
Под валом критики оказался и Фадеев, но ничего изменить уже было нельзя, даже было в результате запрещено, так как книга была запущена в социальную память, а это изменить невозможно.
Фадеев нашел себе формулу защиты, что он писатель и ситуация для него была такой: “Почему же Фадеев вывел в романе “Молодая гвардия” под именем Стаховича – Третьякевича? Приписал ему роль предателя? Мы несколько раз задавали Фадееву эти вопросы. Фадеев умный человек, хороший писатель, он обычно отвечал так:
– Я имел полное право, как писатель, так как я находил нужным писать. Вот и все.
А в действительности получается, что под именем предателя Стаховича в книге “Молодая гвардия” имеется в виду Третьякевич. Это видно на многих фактах. Кто-то сжигает биржу труда в Краснодоне. Третьякевич участвовал реально в этой операции, наряду с другими. В книге это делает Стахович. В книге содержится и ряд других эпизодов. Значит, где Третьякевич выполнял боевые задания, они приписываются Стаховичу, поэтому, хочешь – не хочешь, у нас все так и понимал, и в Ворошиловграде, и в Краснодоне, как по линии комсомольской, так и по линии партийной, что Стахович Фадеева – это и есть Третьякевич. Только не всегда ясно, почему своего Стаховича Фадеев писал с Третьякевича и сделал его предателем” [15].
Близкая ситуация развернулась и вокруг З. Космодемьянской, которая не была гражданским лицом, как повествовала пропаганда, а была в числе заброшенной группы разведчиц, которые поджигали дома жителей, чтобы у немцев не было возможности селиться. И тут тоже возникли родственники, получавшие награды: “Анатолий Найман вспоминал, что для прекращения спора Ахматова любила внезапно заявить: “Кто здесь мать Зои Космодемьянской – вы или я?” Оказывается, однажды Анна Андреевна во время какой-то поездки оказалась в составе делегации вместе с матерью культовой героини, которая к месту и не к месту бравировала этой фразой. Рассказ Наймана напомнил мне архивный документ, в котором инструктор ЦК ВЛКСМ сетовал на мать Олега Кошевого главному комсомольскому секретарю А. Н. Шелепину (или “железному Шурику”, как его называли за глаза). В отличие от родителей других погибших участников овеянной легендами “Молодой гвардии”, только Елена Кошевая ездила в составе делегаций за границу и по городам СССР. Более того, она еще была награждена орденом Красной Звезды. Даже бабушка Кошевого Вера Коростылева “за активную помощь “Молодой гвардии” в деле ее конспирации” была представлена к медали “За боевые заслуги”. Однако на поверку выяснилось, что ни мать, ни бабушка не имели никакого отношения к подпольной деятельности молодогвардейцев. Но дело было сделано, и срывать награды с них никто не стал. В то же время ряд настоящих подпольщиков вообще не был представлен к государственным наградам, так как их имена в момент сотворения мифа о “Молодой гвардии” не были известны” [16].
В тексте Фадеева обнаружили искажения из-за того, что он полагался на малое число источников, среди которых оказалась мать О. Кошевого: “Не улучшило, а скорее обострило обстановку в Краснодоне посещение города известным писателем А. Фадеевым. Информация о том, что было в городе в период оккупации, как создавалась и что сделала “Молодая гвардия”, попала к писателю от Е.Н. Кошевой, ярко и убедительно пересказавшей все то, что она слышала от других, что знала сама. ЦК ВЛКСМ предоставило Фадееву обширный документальный материал. Писатель беседовал с работниками следственных органов. Материалы, как заявлял Фадеев, произвели на него огромное впечатление и были положены в основу романа. А.А. Фадеев сознательно нарушил неписаный закон творчества, согласно которому браться за создание произведений о важнейших исторических событиях следовало лишь после того, как они отойдут в далекое прошлое. В результате в его романе историческая действительность смешалась с вымыслом, приобрела художественную форму, но вместе с тем утратила и часть своей достоверности” [17].
Ирреальность надо было сделать реальностью, поэтому пришлось идти в народ, убеждая его, что все так и было, чтобы не получилось большего скандала: “Люди, чьи дети погибли, не находили о своих близких упоминания, или написанное не совпадало с тем реальным, что было. Возмущались искажением действительности. Особенно точным совпадением образа Евгения Стаховича, человека, предавшего организацию, с портретом Виктора Третьякевича, который был одним из организаторов и комиссаром “Молодой гвардии”. Никакие объяснения не принимались. Отстаивали правду не только родственники В. Третьякевича. Многие родители были возмущены. Обкому ЛКСМ Украины приходилось, как вспоминал в 1989 г. бывший секретарь Ворошиловградского обкома Н.В. Пилипенко, “восстанавливать взаимопонимание среди семей молодогвардейцев”. В качестве “подкрепления приехала из Киева группа комсомольских работников во главе с секретарем ЦК ЛКСМУ Митрохиным. Они прибыли выполнять специальное указание первого секретаря ЦК ЛКСМУ В. А. Костенко: «читать семьям молодогвардейцев роман “Молодая гвардия” и просить их, чтобы они знали историю создания этой организации по книге». Задание есть задание” (там же).
Пропаганда особенно хороша, когда она не соприкасается с действительностью. Никто не видит вживую голодающих американцев, поэтому о них можно рассказывать с экрана телевизора. Но когда речь идет о живых и знакомых людях, возникают проблемы соответствия или несоответствия. Для читателя книги все было хорошо, но живые люди, бывшие свидетелями событий, не могли успокоиться. Таких проблем нет только тогда, когда события уже далеки от нас. И тут вступают в действие любые ухищрения режиссеров.
Вот описание подвига молодогвардейцев в современном петербургском театре: “К образам масскульта можно отнести и «палачей», которые со зверским рыком лупят об пол резиновыми шлангами, и самих «мучеников», чьи тела выгибаются в таких корчах, словно в них вселился дьявол. Выводя пятиконечную звезду на спине Ульяны Громовой, бутафоры откровенно не пожалели краски. А гитлеровцы, бойко танцующие риверданс, или эсэсовец, ангельским голосом поющий Шуберта на фоне видео расцветающих розочек и кружащихся над ними пчелок, — и вовсе шедевр китча. Наверное, можно сказать, что такая подача материала отражает хаос современного сознания. Сознания, одинаково «травмированного» уроками внеклассного чтения про подвиги пионеров и непременными классными экскурсиями в музей-квартиру Ленина, разоблачительными кампаниями «культа личности» и реконструкцией этого культа. Сознания, предельно фрагментированного, раздробленного, внеисторического, инфантильного, в котором фантастика и реальность сопряжены как в сценарии компьютерной игры или трэшера, где эсэсовцы сражаются с инопланетянами, а из глотки Сталина, сыгранного мексиканцем Рикардо Марином, доносится рык архаического чудовища. Миф тоже противоположен историческому сознанию. Минуя конкретику, миф рассказывает сюжетархетип, законченный, универсальный и узнаваемый. Нарезка глянцевых картинок, предложенная нам в первой части, не воздействует на подсознание, не подключает к коллективной памяти страны.
«Мифом» первую часть спектакля можно назвать лишь в том смысле, в каком «мифологическим» можно назвать непросветленное, стереотипное сознание, испытавшее воздействие всех штампов героического кино и агрессивной пропагандистской риторики масс-медиа” [18].
Мы забыли о том, что основное влияние пришло из фильма, поставленного С. Герасимовым. И его тоже надо было изменять так, как этого требовала пропаганда, подгоняя под стереотип. Поэтому уже реальность должна была под него подстраиваться. Приведем воспоминание от создателей фильма: “Вот, например, что записала в те дни в своем дневнике исполнительница роли Любы Шевцовой Инна Макарова: “9 декабря 1947 года. Я встретила Сергея Аполлинариевича Герасимова в коридоре Театра – студии киноактера. Он шел в пальто, увидев меня, остановился:
– Только что говорил с Иосифом Виссарионовичем!!!
Был Сергей Аполлинариевич взбудоражен. Оказалось, что просмотрев первую серию “Молодой гвардии”, Сталин сказал, что провала взрослого, партийного подполья в фильме не должно быть, как и беспорядочного, панического отступления наших, отступали “на заранее заготовленные позиции и планомерно” [19].
Удивительно, но Сталин читал наперед и газетные статьи, а не только правил сводки Совинформбюро. Б. Полевой написал очерк о летчике Маресьеве, который летал даже после того, как у него ампутировали ноги, заменив их на протезы. На готовом оттиске материала была резолюция Сталина: «Интересно, но давать сейчас несвоевременно. Пусть тов. Полевой напишет об этом потом подробнее» [20]. И он стал героем уже не статьи, а повести.
Это усиленное внимание сверху привело к множеству героических подвигов, которых на самом деле не было, но нужда в них была столь велика, что они с неизбежностью появлялись.
Виртуальность создается в точном соответствии с тем, что хотят наши мозги, на чем работают политтехнологии и бизнес, в тоже время реальность может и имеет право отличаться от того, что приятно для разума.
И теперь о том, чего нет в случае симулякра, например, Молодой гвардии: “Музеем “Молодой гвардии” в Краснодоне заведовал Анатолий Григорьевич Никитенко, он с 1974 года по 2013-й им руководил. Так вот, я у него лично спрашивал: “Если бы существовала такая организация, какие должны были быть документы? Ну, во-первых, документы самой “Молодой гвардии” – существуют такие в природе?”. “Нет, – говорит, – не существуют”. Есть письма из тюрьмы арестованных якобы молодогвардейцев, но никаких документов непосредственно “Молодой гвардии” нет. Часть их арестовали в Краснодоне, некоторых – Любовь Шевцову и Олега Кошевого – взяли в Ровеньках, в другом районе. Есть ли документы в материалах дел, которые вела полиция, или гестапо, или СД? Нет таких документов” [21].
Есть и конкурентная версия, где “Молодой гвардии” не было вообще, а была организация “Молот”: “Одним из тех, кто пытался развенчать миф о “Молодой гвардии” или по крайней мере поставить его под сомнение, был активист Организации украинских националистов Евгений Стахов (он был национал-демократом и политическим оппонентом Степана Бандеры). Посмотрев фильм “Молодая гвардия” в США, где он жил в эмиграции после отъезда из Украины, Стахов написал статью, в которой выразил возмущение тем, что Фадеев вывел его на страницах своей книги как негативного героя – Евгения Стахевича, согласно роману и кинокартине якобы предавшего подпольщиков. О том, что роман Фадеева возникал благодаря дружбе с Анатолием Торицыным, на пике карьеры генерал-майором МВД, известно давно. Исполнитель роли Олега Кошевого в фильме “Молодая гвардия” Владимир Иванов в автобиографической книге “Самая дорогая роль” описывает свое знакомство с Торицыным, который показывал ему книгу с такой дарственной надписью Фадеева: “Дорогому Анатолию Васильевичу Торицину, чья самоотверженная и честная работа по выявлению деятельности “Молодой гвардии” послужила источником к написанию этой книги. Ал.Фадеев. 14.09.47г., г. Москва” (там же).
Эта версия, видимо, и объясняет запрет на дальнейшие изыскания, кто был кто, вышедший из ЦК комсомола. О ней подробно можно прочесть уже ближе к нашему времени [22 – 23]. Здесь Стахив говорит об организации “Молот” так: “должен сказать, что там было легко воевать против немцев. Против коммунистов – тяжелее. В 1943 году мы издали листовку, на которой в заглавии было написано: «Смерть Гитлеру, смерть Сталину». Люди должны были знать, кто мы. И тогда отношение к нам изменилось. Поскольку смерть Гитлеру – это было легко, а смерть Сталину – это воспринималось трудно”.
В жизни всегда есть место подвигу. Мы привыкли к этой аксиоме того времени. Но, видимо, в жизни всегда есть место как правде, так и неправде. И очень часто подвига становится таким из-за политической конъюнктуры.
Ряд опровергающих устоявшуюся информацию фактов можно увидеть и в других расследованиях нашего времени. Вот еще некоторые из них из передачи Эхо Москвы, где было интервью журналиста, расследовавшего ситуацию с Молодой гвардией – О. Однокленко [24]. Приведем некоторые его высказывания:
– “Если будет интересно, надо рассказать, мой визит в ЦК ВЛКСМ в архив. Когда мы разговаривали, там драматическая история персонально для меня: этот человек раскрыл папку, а в этой папке кроме трех-четырех листков, действительно Молодой гвардией подписано, какая-то сводка Информбюро, какого-то рисунка больше ничего нет. Нету этого. И не было никогда. Все остальное – это воспоминания…”;
– “одна докладная была Шелепину, секретарю ЦК ВЛКСМ, докладная была, если мне память не изменяет, 1956 года. В котором уже вся история Молодой гвардии уже официально практически, на уровне Ленинского комсомола была перевернута. И там решался вопрос: надо ли разглашать то, что известно в подробностях о Молодой гвардии. Было принято решение: не надо. И даже ошибки человеческие, которые касались судьбы некоторых людей, исправлены не были. Были исправлены постфактум и по-разному, скажем так”;
– “Это уже установленный в принципе список штаба Молодой гвардии. Виктор Третьякевич — Ворошиловоградская школа, радист-диверсант. Он в 42-м году вместе с Василием Левашовым и Любовью Шевцовой проходил это дело. Олег Кошевой вступил в комсомол за два месяца до того, как в принципе начались эти дела. Иван Земнухов, очень хороший парень, это школьник действительно. Он секретарь комитета комсомола школы был, очень активный. Ульяна Громова – понятно. Сергей Тюленин не имеет никакого отношения. Любовь Шевцова – радистка-диверсантка, работала. Иван Туркенич – офицер, кадровый офицер. Василий Левашов – та же Ворошиловградская школа”;
– “межведомственная комиссия Института Марксизма-Ленинизма занималась этим вопросом. И там впервые было сказано, что временное комсомольское удостоверение, там стояла подпись: комиссар партизанского отряда Кашук, то есть, псевдоним Кошевого. Это давно было известно. А на самом деле это было подтерто, а фамилия стояла Славин, это псевдоним Третьякевича”;
– “И в 65-м, по-моему, году сразу после 9 мая, уже 11 мая, Хрущев собрал у себя молодогвардейцев и Фадеева и первый раз начал говорить о том, что, ребята, ну, может быть, Третьякевич, так далее и тому подобное… Понимаете, надо каким-то образом… Они все восстали. Так, по крайней мере, свидетельствовала Валерия Давыдовна Борц. Да как так, мы давали клятву до последнего и так далее. Он в принципе не предатель, так что… но он не выдержал пыток. Задавали вопрос: а могли бы вы выдержать эти пытки? Ответ был такой: не знаю – приблизительно. И якобы в этот момент, когда это все происходило, подскочил Фадеев и назвал Хрущева троцкистом, вообще отступником от веры, идеи и так далее. Кстати, через два дня после этого вопрос был закрыт, так замят был. И через несколько дней после этого Фадеев застрелился”.
Посмертное письмо Фадеева было обнародовано уже только в наше время. В нем он писал: “Литература – это высший плод нового строя – унижена, затравлена, загублена. Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения даже тогда, когда они клянутся им, этим учением, привело к полному недоверию к ним с моей стороны, ибо от них можно ждать еще худшего, чем от сатрапа Сталина. Тот был хоть образован, а эти – невежды. Жизнь моя, как писателя, теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из этой жизни” [25].
Умная пропаганда – это не только борьба с врагами народа, это и создание позитивного настроя в стране. Недаром первые лица все время требовали, например, от кинематографистов кинокомедий: от Сталина до Андропова. Режиссер Г. Александров управлял массовым сознанием довоенного СССР с помощью своих комедий не менее успешно, чем это делал Сталин из своего кабинета в Кремле. Он активно создавал счастье (или иллюзию его) в душах миллионов. Его фильмы (“Веселые ребята” (1934), “Цирк” (1936), “Волга – Волга” (1938)), часть из которых пришлась на время репрессий, несомненно смягчали ситуацию страшной реальности.
Александров стал тем Александровым, которого мы знаем, после посещения Голливуда, где он “перехватил” опыт американского кино. Так что ленд-лиз в области культуры состоялся раньше военного. Александров провел за границей 3 года.
“Веселых ребят”, кстати, не пропускала цензура. Но фильм показали М. Горькому: “Ему, в отличие от советских цензоров, картина понравилась: Горький устроил встречу молодого режиссера и великого вождя на даче Александрова. «Хорошая картина, веселая, – прокомментировал фильм Сталин. — Я как будто месяц в отпуске побывал. А что, кому-то она не понравилась?» Советским зрителем картина была принята на ура” [26].
Кино оказалось самым успешным вариантом разговора с массовым сознанием. И можно понять почему это так. Это монолог, который выслушают, не прерывая. Это уровень эмоций, позволяющий получить ответную положительную реакцию. И это одновременно отдых. Кино можно трактовать как такую развлекательную пропаганду, которую не просто хочет, а даже жаждет увидеть зритель.
Но проходит время, и кумиры прошлого начинают отодвигаться в тень. О. Ковалов говорит о постсоветском восприятии Александрова: “Были времена перестройки, когда либеральная критика опрокидывала одного за другим всех кумиров советского кино, эта участь коснулась и Александрова. Его обвинили в том, что он был верным лакеем советского режима. Трудно сказать: с одной стороны, его картины были и сладким наркотиком для зрителя, а с другой стороны, они давали некий идеал свободы и некую норму поведения свободного человека в стране. Причем они это давали в форме высокохудожественной, а высокохудожественная форма всегда облагораживает человека. Я думаю, что фильмы Александрова пережили свое время” [27].
М. Туровская вспоминает о нем как о человеке: “Я работала на “Мосфильме” довольно долго в редакционной коллегии и очень часто встречала там Александрова. Мы его считали самым глупым человеком на “Мосфильме”. Он был красивый и абсолютно глупый. Но вот когда я стала заниматься им, уже давно он умер, уже ничего нельзя было спросить ни у кого, то я подумала: во-первых, стал бы Эйзенштейн брать в сорежиссеры своих картин ( а ведь он был равноправным режиссером трех картин Сергея Михайловича Эйзенштейна) человека такой эталонной глупости, каким он нам казался? Все его отношения с советской властью складывались очень странно: он мог себе позволить то, чего не мог себе позволить никто. Вот изобразить в таком виде, абсолютно оглупленном, советскую жизнь, как он – никто не мог себе, кроме него, позволить. Поэтому я думаю, это очень интересная, занимательная и даже в каком-то смысле загадочная фигура нашего кино” (там же).
Сюда можно добавить страшную популярность его комедий. О. Ковалов говорит: “При советской власти статистика кинопосещений вообще приравнивалась чуть ли не к государственной тайне: нельзя было обнародовать очевиднейший факт, что комедийную мелодраму «Цирк» зритель смотрит куда охотнее, чем фильмы «Ленин в Октябре» или «Клятва»” [28].
Жесткое довоенное время корректировалось мягкими методами, поэтому кинокомедия была очень важна. Человек вне работы – другой. Ему нужен другой контекст: “Веселые музыкальные комедии пользовались оглушительным успехом в народе. В обстановке нарастающего террора они играли роль отдушины и действительно создавали как бы фон того времени, подспудно трагического, а внешне преисполненного молодой энергии и энтузиазма. “Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек” – это пелось совершенно искренне, и зрителями воспринималось как должное. Тем более, что в Америке, как неопровержимо свидетельствовал тот же “Цирк” Александрова, “негров вешали”, а в нашем СССР колыбельную негритянскому мальчугану пел целый интернационал. Кино действительно формировало тонус времени и его эмоциональную доминанту” [29].
Сегодня место и роль Александрова понимается так: “фильмы Александрова — часть большого сталинского плана по созданию народного искусства. И Эйзенштейн, и Мейерхольд, и Маяковский — левые художники, которые, приняв революцию, активно ищут формы, понятные массам. Как шутил Эрдман в запрещенной пьесе «Самоубийца» (1928), при социализме и человека не будет — «будут массы, огромные массы масс». Но пока левые идеологи и художники дискутировали и строили планы, Сталин занялся выстраиванием новых элит: провел массовый набор в рабфаки, начал замену старых кадров в партийных органах, в ОГПУ/НКВД, а потом и в других областях. Начало тридцатых годов — время создания «Веселых ребят» — сопровождалось первыми процессами над целыми группами старой интеллигенции. Академическое дело, Шахтинское дело, процесс Промпартии, дело Чаянова (по нему, кстати, прошел и первый муж Орловой Андрей Берзин)… В это время были не просто уничтожены уникальные специалисты, но и создан прецедент, когда необразованная, дикая часть народа стала влиять на вопросы, в которых она ничего не понимала. Авангардное искусство оказалось наименее понятно массам, которых так воспевали левые энтузиасты. Зато мюзик-холльная эстетика Александрова отлично подошла для этих целей. В этом и была истинная причина прочной привязанности вождя к Орловой и Александрову, в них он видел «советский Голливуд»” [30].
Точно из таких же соображений необходимости мягкого инструментария, одновременно подкрепленных борьбой с религией, в данном случае – с рождеством, в СССР вернулась новогодняя елка. Так у нее появилась своя советская история: “Тем не менее к середине 1930-х годов ослабли позиции не только «воинствующих безбожников», но и в целом радикально прогрессивной повестки в СССР. А вместе с ней прекратилась постепенно и борьба с елкой. Как пишет в своих воспоминаниях Никита Хрущев, эпохальное решение о возвращении праздника было принято Сталиным в машине, где ехали он, Хрущев и секретарь Киевского обкома партии Павел Постышев. «Товарищ Сталин, вот была бы хорошая традиция, и народу понравилась, а детям особенно принесла бы радость — рождественская елка. Мы это сейчас осуждаем. А не вернуть ли детям елку?» — сказал Постышев. Сталин отреагировал положительно, предложил тому выступить в печати с таким предложением и пообещал его поддержать. Сказано — сделано. Знаменитая статья Постышева «Давайте организуем к Новому году детям хорошую елку» вышла в газете «Правда» в 1935 году. Партийный функционер осуждал «левых загибщиков» и призывал вернуть детям ель — только, конечно, не рождественскую, а новогоднюю. Как отмечали современники, елка вернулась в одночасье, вместе с песенкой «в лесу родилась елочка». Базары были завалены новогодними деревьями, которые теперь устанавливались в тех местах, где они «едко высмеивались», — в детсадах, школах, редакциях газет, фойе учреждений” [31]. Соответственно, в наше время и Дед Мороз стал трактоваться по-разному в Украине и России [32 – 34].
Виртуальность трансформирует реальность в лучшую или худшую сторону. А. Аузан вспоминает такой пример: “Бывают резкие перевороты вкусов и предпочтений. То, что раньше воспринималось нормально, теперь кажется плохим. Роберт Фогель, историк, лауреат Нобелевской премии, доказал, что рабство в США погибло не по экономическим причинам. А потому что люди на Севере Америки долгое время считали, что рабство — вещь хотя и неприятная, но неизбежная. А потом произошел переворот вкусов и предпочтений, после книжки Гарриет Бичер Стоу «Хижина дяди Тома», люди сказали: «Боже, какая гадость — это рабство!» В России тоже сто лет спорили, отменять ли крепостничество, потом прочли «Муму» Тургенева и сказали: «Боже, как собачку жалко, и Герасима! И что мы это все терпим?» И рухнуло крепостничество” [35].
Точно такой переход есть и в случае агрессивного поведения. Психологи связывают его с таким фактором как демонстрация насилия на экране [36]. Психологи рассматривают такое насилие в качестве одной из причин агрессии.
Теперь также ускоренный переход виртуальности в реальность обеспечивают соцмедиа: “Это сейчас очень актуальная проблема, когда большое количество людей может запросто убедить себя и других в существовании какого-то явления, например, что Земля — плоская. Это такой сетевой феномен, который является паразитическим, но не всегда деструктивным. Зависит это от комьюнити. Продвигает оно позитивные ценности — вам повезло, деструктивные — добро пожаловать в ад. Сейчас в США формируется глобальная ревизия ценностей в русле антирасистской идеологии. Это тоже работает как сетевой феномен, тысячи кейсов, как кого-то лишают званий, кого-то выгоняют из университета, и все это действует не как политическая сила, а как толпа, организованная через Сеть. Она очень быстро накидывается на ту цель, которая кажется ей противником” [37].
Есть некий миф в разных вариантах о роли “Волги-Волги” в отношениях с американцами, который тоже претворяет виртуальность в реальность: «…Сталин, когда ему захотелось в 1942 году с помощью комедии “Волга-Волга” с ее “Америка России подарила пароход… но ужасно, но ужасно, но ужасно тихий ход” намекнуть Ф.Рузвельту на совершенно непозволительную затяжку с открытием второго фронта, сделал это <…> моментально. На следующий день после того, как побывавший у Сталина специальный помощник Рузвельта Г.Гопкинс вылетел из Москвы на родину, копия “Волги-Волги” оказалась в просмотровом зале американского президента” [38].
Мы не знаем не только наш завтрашний день, но и день вчерашний, где все также уже чисто из политических соображений переформатировано. Жить в мире, в котором есть неясные прошлое и будущее очень тяжело.
Философ А. Дугин говорит, что разноплановый список кандидатов на смену Путину говорит о полной неизвестности будущего: «Путин отличается определенной непредсказуемостью. Этот список говорит о маскировке Путина. Спустя 20 лет мы рассматриваем в качестве преемников охранников, людей без качеств, без идеологии, либералов или патриотов. Это говорит, что в путинской России нет никакой идеологической доминанты, кроме него самого. За ним может последовать кто угодно, хоть кот в мешке. Кого бы он ни назначил преемником, все скажут – я так и знал! А после этого наступит конец» [39].
Мы живем в мире мифов, правильных и неправильных. Наша политическая борьба – это тоже борьба разных мифов. Такими мифами, например, являются представления, что власть всегда думает о народе, а народ всегда думает о власти. На самом деле этого нет и не может быть, поскольку и наверху, и внизу почти бесконечное количество ежедневных задач, которые нужно решать в целях выживания. Но наверху это выживание в плане удержания за собой начальственного кресла, а внизу выживание часто в истории имеет реальное биологическое значение.
О. Великанова попыталась объяснить приход большого террора в 37 г. принятием сталинской конституции и ее обсуждение в 36 г., когда с точки зрения Сталина вскрылось, что советское общество, несмотря на все усилия, так и не было построено. Обсуждение конституции вскрыло разномыслие населения, что с точки зрения власти всегда опасно.
О. Великанова пишет: “Демократический механизм самой дискуссии о конституции сталинисты использовали в своих прагматических целях — как инструмент мобилизации населения и госаппарата, чистки кадров среднего звена, но отнюдь не для ограничения диктатуры. Массам разрешалось критиковать коррумпированных местных (не высших) руководителей, но не продвигать, например, священников в советы. И конечно, одной из целей политической кампании в 1936 году была мобилизация и индоктринация населения в ходе всенародного обсуждения конституции в июне-ноябре. Однако здесь произошел серьезный сбой. Что же пошло не так? Обсуждение конституции на собраниях и в прессе, на вид демократическое, контролировалось партией и советами. Специальные усилия были направлены на мониторинг реакций людей на новую демократическую конституцию силами НКВД. Отчеты о собраниях и мнениях предоставляли также колхозы, университеты, воинские части, комсомол. До сих пор историки считали эти отклики населения результатом манипулирования и давления. Так и было, особенно если мы рассматриваем мнения, собранные партийными и советскими органами” [40].
И еще: “По сталинской логике, озвученной на пленуме ЦК в марте, как «антисоветские элементы» в обществе (особенно «церковники» и кулаки вернувшиеся из ссылки), воодушевленные новыми свободами, так и чиновники, «саботирующие» свободные выборы, нуждались в окончательной чистке («раз и навсегда») для достижения успеха в социалистических преобразованиях. Этой логикой можно объяснить политический поворот от относительной умеренности в 1933-1936 годах к Большому Террору и отмене конкурентности на выборах 1937 года, от демократической конституции к пустой бумажной декларации. Среди многих глубоких причин государственного насилия в СССР разочарование оторвавшегося от реальности диктатора в успехе социальной трансформации стало триггером неожиданного зигзага в политике в 1937 году. Историки до сих пор не могли предложить объяснения переходу от прежних верхушечных репрессий и направленных ударов по элитам к массовым операциям 1937-1938 годов против населения в целом под шапкой «антисоветских элементов». Партийно-советская элита, предупреждавшая об оживлении врагов («религиозников», например) перед выборами и несвоевременности демократии, также оставалась под ударом, скомпрометированная «саботажем» свободных выборов на местах” (там же).
Сталин, при котором текст конституции из бухаринского стал сталинским, мог усмотреть во всем этом влияние Бухарина, поэтому и направленность репрессий была такой четко направленной.
Все эти процессы против контрреволюционной/шпионской деятельности остаются загадкой, почему подсудимые, начиная с Бухарина, столь детально все рассказывали. Пока этому нет одного адекватного объяснения, хотя и существует множество попыток этого.
Все это привело к быстрой смене верхушки: “Абсолютное большинство присутствовавших на VII съезде Советов партийных, советских и военных руководителей — в том числе процитированные выше Уншлихт, Любченко, Мусабеков, Полбицын и Исакеев — были вскоре «разоблачены как шпионы и изменники» и приговорены к «высшей мере социальной защиты». Некоторых казнят даже раньше Бухарина” [41].
Бухарин понимал нависший над ним меч и прилагал все усилия, чтобы отвести удар: “С августа 1936 года Бухарин послал Сталину 43 письма, не получив ответа ни на одно. Клялся в верности, отрекался от друзей и единомышленников, умолял о личной встрече, даже сочинил “Поэму о Сталине”. “Все мои мечты последнего времени шли только к тому, чтобы прилепиться к руководству, к тебе в частности, – распинался Бухарин. – Дух Ильича почиет на тебе. Я стал к тебе питать чувство родственной близости, громадной любви, доверия безграничного. Я целиком признаю себя твоим”. За несколько часов до расстрела, будучи осужден за преступления, которых не совершал, он написал: “Стою на коленях перед родиной, партией, народом и его правительством”” [42].
Мы помним по воспоминания секретаря политбюро Б. Бажанова, что Сталин прослушивал все разговоры, ведущиеся в Кремле, для него это было важнее, чем заниматься решением проблем. Можно привести два примера:
– “Сталин сейчас же соглашается: “Хорошо, так и сделайте”. Очень скоро я прихожу к убеждению,: что я хожу к нему зря и что мне надо проявлять больше инициативы. Так я и делаю. В секретариате Сталина мне разъясняют, что Сталин никаких бумаг
не читает и никакими делами не интересуется. Меня начинает занимать вопрос, чем же он интересуется. В ближайшие дни я получаю неожиданный ответ на этот вопрос. Я вхожу к Сталину с каким-то срочным делом как всегда, без доклада. Я застаю Сталина говорящим по телефону. То есть, не говорящим, а
слушающим – он держит телефонную трубку и слушает. Не хочу его прервать, дело у меня срочное, вежливо жду, когда он кончит. Это длится некоторое время. Сталин слушает и ничего не говорит. Я стою и жду. Наконец я с удивлением замечаю, Что на всех четырех телефонных аппаратах, которые стоят на столе Сталина, трубка лежит, и он держит у уха трубку от какого-то непонятного и мне неизвестного телефона, шнур от которого идет почему-то в ящик сталинского стола. Я еще раз смотрю; все четыре сталинских телефона: этот – внутренний цекистский для разговоров внутри ЦК, здесь вас соединяет телефонистка ЦК; вот “Верхний Кремль” – это телефон для разговоров через коммутатор “Верхнего Кремля”; вот “Нижний Кремль” – тоже для разговоров через коммутатор “Нижнего Кремля”; по обоим этим телефонам вы можете разговаривать с очень ответственными работниками или с их семьями; Верхний соединяет больше служебные кабинеты, Нижний – больше квартиры; соединение происходит через коммутаторы, обслуживаемые телефонистками, которые все подобраны ГПУ и служат в ГПУ” [43];
– “Пока речи идут на этих высотах, Сталин молчит и сосет свою трубку. Собственно говоря, его мнение Зиновьеву и Каменеву не интересно – они убеждены, что в вопросах политической стратегии мнение Сталина интереса вообще не представляет. Но Каменев человек очень вежливый и тактичный. Поэтому он говорит: “А вы, товарищ Сталин, что вы думаете по этому вопросу?” – “А, – говорит товарищ Сталин, – по какому именно вопросу?” (Действительно, вопросов было поднято много). Каменев, стараясь снизойти до уровня Сталина, говорит: “А вот по вопросу, как завоевать большинство в партии”. – “Знаете, товарищи, – говорит Сталин, – что я думаю по этому поводу: я считаю, что совершенно неважно, кто и как будет в партии голосовать; но вот что чрезвычайно важно, это – кто и как будет считать голоса”. Даже Каменев, который уже должен знать Сталина, выразительно откашливается” (там же).
Бухарин реально вел разного рода переговоры, проявляя свой интерес арти-властного характера: “Здесь достаточно привести лишь один пример, имеющий отношение к Бухарину. В самом начале 1941 года, в период советско-нацистского сотрудничества, Николаевский писал в одном из своих писем: “В пятницу виделся с Оффи […] [Он] рассказывал о своих беседах с Бухариным и пр. (оказывается, Бухарин еще в 1935 г. предупреждал их, что Сталин тянет в сторону союза с Германией!)”. Через двадцать четыре года Николаевский коснулся этой темы более подробно: “Между прочим, в свое время Оффи, бывший секретарь [посла США в СССР] Буллита, мне рассказывал, что у Буллита летом 1936 г., вскоре после возвращения Бухарина из Парижа, была тайная встреча с Бухариным в поезде, по пути в Петроград, во время которой Бухарин ему рассказал, что Сталин ведет тайные переговоры с немцами. [… ] Я не писал об этом, так как меня интересует не сенсация, а материал о Бухарине. Но должен сказать, что Бухарин мне тогда [в 1936 году] говорил, что Сталин по вопросу о немцах стоит в Политбюро на особо осторожной [прогерманской] позиции” [44].
Бухарин на процессе очень детально с перечислением всех фамилий рисует заговор, в котором принимал участие. Вот одна из цитат: “В суть рютинской платформы вошли – “дворцовый переворот”, террор, курс на прямую смычку с троцкистами. К этому времени созревает в правых кругах, причем не только в верхушечных кругах, но и, сколько мне помнится, в среде части периферийных работников, идея “дворцового переворота”. Вначале эта мысль была высказана со стороны Томского, связанного с Енукидзе. Эта мысль пришла Томскому в связи с возможностями использования служебного положения Енукидзе, в руках которого тогда сосредоточивалась охрана Кремля. Мы имеем тут логику борьбы и исчезновения путей для легальной работы, развитие этой идеи, упрочение связи Томского и Енукидзе и Рыкова с Ягодой. Томский рассказывал, что Енукидзе согласен принять активное участие в этом перевороте. Томский рассказывал также, что Енукидзе завербовал Петерсона. И тут, выражаясь иронически, от академической постановки вопроса вопрос вызрел в постановку практическую, потому что были налицо элементы организации этого переворота. Следовательно, уже тогда намечался план и подбирались организационные силы для реализации этого плана, то есть вербовки людей для осуществления “дворцового переворота”. В то время возникла политическая блокировка с Каменевым, Зиновьевым. В этот период были встречи с Сырцовым и Ломинадзе. Я должен сказать, только прошу, чтобы суд не понимал это так, что я хочу смягчить свои обвинения, что в этой группе была политически не совсем безразличная тенденция, что правые не были объединены с троцкистами, троцкисты рассчитывали на террор, а правые надеялись на повстанческое движение. Правые ориентировали организацию на массовое выступление. Я думаю, что это не есть смягчение, но в данном случае я рассказываю то, что было и что было известно из докладов тогда имевших место. Мы рассчитывали привлечь массы. Я разговаривал с Пятаковым, Томским и Рыковым. Рыков разговаривал с Каменевым и Зиновьев с Пятаковым. Летом в 1932 году я второй раз разговаривал в Наркомтяжпроме с Пятаковым. Разговаривать тогда мне было очень просто, так как я работал под руководством Пятакова. Он тогда был моим хозяином. Я должен был по делам заходить к нему в кабинет, не вызывая никаких подозрений. Не вызывало никаких подозрений и то, что я долго засиживался у него в кабинете. Мало ли какие дела могли быть!” [45].
Никто не знает, что заставляло обвиняемых так говорить. Есть множество гипотез, но не ответа. Вот некоторые из рассуждений на эту тему: “Признания в чудовищных преступлениях были столь невероятны, что породили многочисленные версии об их причинах. Одной из них была версия, согласно которой в судебном зале находились “двойники” подсудимых – загримированные актеры. Об этом мы можем прочесть, например, в воспоминаниях А. Лариной, Н. Иоффе, К. Икрамова. Легенды и апокрифы такого рода десятилетиями бытовали в кругах советской интеллигенции. Другая версия сводилась к тому, что признания были добыты применением химических препаратов, подавлявших волю подсудимых. Эта версия наиболее отчетливо выражена в рассказе “Букинист” В. Шаламова, в котором излагается беседа автора с неким капитаном НКВД Флемингом. Репрессированный, подобно тысячам других чекистов, Флеминг говорил в лагере автору “Колымских рассказов”:
– Ты знаешь, какая самая большая тайна нашего времени?
– Какая?
– Процессы тридцатых годов. Как их готовили. Я ведь был в Ленинграде тогда. У Заковского. Подготовка процессов – это химия, медицина, фармакология. Подавление воли химическими средствами. Таких средств – сколько хочешь. И неужели ты думаешь, если средства подавления воли есть – их не будут применять. Женевская конвенция, что ли? Сам Шаламов явно был склонен присоединиться к суждениям своего собеседника. Комментируя его слова, он писал: “Здесь и только здесь тайна процессов тридцатых годов, открытых процессов, открытых и иностранным корреспондентам и любому Фейхтвангеру. На этих процессах не было никаких двойников. Тайна процессов была тайной фармакологии”. Эту версию как более достоверную Шаламов противопоставлял версии о “физиках”, т. е. мастерах физических пыток, добивавшихся с их помощью признаний на открытых процессах. “Физики, – писал он, – могли обеспечить материалом “особые совещания”, всяческие “тройки”, но для открытых процессов школа физического действия не годилась. Школа физического действия (так, кажется, у Станиславского) не смогла бы поставить открытый кровавый театральный спектакль, не могла бы подготовить “открытые процессы”, которые привели в трепет все человечество. Химикам подготовка таких зрелищ была по силам” [46].
Н. Бухарин пытался достучаться до своих бывших коллег. Но в этом уже не было смысла. К. Ворошилов, например, так ответил на обращение к нему Бухарина, переслав это ответ и Сталина:
(3 сентября 1936 г.) т. Бухарину. Возвращаю твое письмо, в котором ты позволил себе гнусные выпады в отношении парт. руководства. Если ты твоим письмом хотел убедить меня в твоей полной невиновности, то убедил пока в одном: впредь держаться от тебя подальше, независимо от результатов следствия по твоему делу, а если ты письменно не откажешься от мерзких эпитетов по адресу парт. руководства, буду считать тебя и негодяем [47].
Эпоха выживания строилась на материальных ценностях, Следующей за ней эпохе интересны нематериальные ценности. Этим объясняется внезапный революционный накал во многих местах, включая Беларусь.
О страхе как государственном инструментарии говорит И. Яковенко: “Подсистема страха не может бездействовать. Страх должен быть перманентно актуализуем. Время от времени людям надлежит наблюдать кару нерадивым (не важно, назовут ли их саботажниками или вредителями). По своим базовым характеристикам патриархальный субъект не вписываем в промышленные технологии. Его психофизика, культурный багаж, базовые реакции, когнитивные установки, система ценностей – все это входит в раздрай с требованиями урбанистической, промышленной среды. Необходимо невероятное насилие над природой такого субъекта для того, чтобы он сколько-нибудь эффективно вписался в систему. Такое насилие требует санкций на витальном уровне. Человек должен осознавать, что любая поломка, любая крупная ошибка, любое отступление от предписаний и указаний начальства, которое приведет к аварийным последствиям, означает для него путь в мясорубку. В противном случае общество неизбежно захлестнет неразбериха и хаос. Четыре последних десятилетия советской истории мы наблюдали, во что выливается снятие подсистемы страха в обществе, не выработавшем альтернативные санкции и консервирующем патриархальные инстинкты” [48].
И еще: “Однако, прежде всего и по преимуществу террор был избирателен. Скорее гиб кулак и середняк, то есть справный хозяин, чем бедняк, учитель, чем неграмотный, любой «бывший», интеллигент и вообще «спец», нежели быдло, со здоровым пролетарским происхождением и незапятнанным прошлым, разнообразный начальник, военный, писатель, врач и т.д. и т.д. Одним словом, по преимуществу косилка вышибала представителей большого общества, людей, вписанных в город и цивилизацию. Персонажей, воплощавших государство и историю, то есть все то, что противостояло Беловодью. Так, во всяком случае, выглядел террор в глазах толпы. Поэтому, на инстинктивном уровне террор был «наш», «правильный». Все это были баре, нахлебники, люди чуждые и враждебные простому человеку. Террор менее всего задевал варвара и архаика, а значит, освежал общество, приближал его к идеалу, нес с собой чистый свет хилиазма. В Гражданскую простой народ стихийно, в превентивном порядке избивал «бывших» в больших и малых городах, в имениях, в местечках. В этом отношении террор воспринимался как продолжение естественного очистительного движения. А вершившая террор власть только и была доподлинно народной. Избиение «бояр», людей города и цивилизации, лучше всего свидетельствовало о совпадении целей и заветных чаяний власти и народа”
И. Яковенко также имеет и другой взгляд на инструментарий репрессий: “русская культура противостоит процедуре. А значит суду и демократии. Зато неизмеримо шире европейских использует репрессивность. Германский нацизм не заслуживает доброго слова, но, объективно говоря, он уничтожил гораздо меньше немцев, чем большевизм — русских, советских людей. Это не связано с эксцессами одного только XX века, в России вообще репрессии видятся как универсальный способ подавить, решить свои проблемы. Причем репрессии эффективны только в глубоко традиционных обществах, находящихся на ранних стадиях развития. Валить лес с помощью репрессий можно: есть норма выработки, конвой и пайка за выполнение или перевыполнение нормы. А репрессии как способ организации труда на современных сложных производствах, требующих творческих подходов? Такое в принципе невозможно. Это архаический тип социального регулирования, исторически он проигрывает. Неслучайно после смерти Сталина советскому руководству пришлось двигаться от аскетического идеала к хоть какому-то потреблению. Маленков сказал, что задача промышленности — делать не только танки, но и что-то для народа, а с Хрущева начинается массовое строительство жилья: в общаге деньги пропьешь, но, если у тебя есть квартира, ты начинаешь ее обставлять” [49].
В сознание россиян и белорусов для облегчения управления вводится принципиально негативный образ Украины. Пропаганда “негативизирует” нужные характеристики, призванные заглушить позитивную информацию. А поскольку позитив может прийти только из альтернативных источников информация, формируется чисто негативная картинка, особенно для любителей телеэкрана.
Беларусь в этом плане повторяет опыт России, которая часто в своих новостях говорила об Украине больше, чем о России, вызывая нарекания зрителей. Сейчас это делает столько интенсивно Беларусь, например, такой анализ: “За прошлую неделе мы насчитали 24 сюжета в новостных выпусках на телеканале «Беларусь 1», так или иначе связанных с Украиной. Коронавирус, убыточные госпредприятия, митинги, бездействия Рады и высказывания экспертов о беларусских событиях” [50]
Упрощая мир, мы реально упрощаем и себя. Мы отдаем его в руки тех, кто может работать со сложным миром. Мир, уходящий в упрощение, это умирающий мир. Выжить можно, только работая со сложностями.
Сложный мир требует сложных мозгов. И мы вступаем именно в такой период. И вряд ли в будущем мы увидим упрощение нашего мира. Сегодняшнее образование пытается создать одинаковые мозги, а нужны мозги уникальные. Сложность еще состоит в том, что с талантливым человеком надо “возиться”, чего не любит никакая система. Она хорошо работает с виртуальностью, но плохо с реальностью. Может, потому что работу с виртуальностью она поручает специалистам, а вот с реальностью работать надо самой…
Литература
