Георгий ПОЧЕПЦОВ, rezonans.asia
Государство и общество максимально пользуются этим, чтобы скорректировать наше восприятие в нужную для них сторону. В прошлом это делалось с помощью песен, сказок, пословиц, мифов, религий. Причем сделать это удавалось без сегодняшних медиа, способных достучаться до каждого и одномоментно.
Сегодня активируют нужное в наших мозгах новости, фильмы и сериалы, литература. Соцмедиа довели до совершенства знание нашего сознания: кому и что нужно сказать, чтобы он поступил нужным способом. Наша голова получает информацию не только отобранную из миллиона позиций, но и оформленную с точки зрения той или иной интерпретации.
Пропаганда агрессивно защищает государство, а в своей активной фазе вообще становиться аналогом спецслужб. Одна виртуальность легко реагирует на другую, “играя” на том, что аудитория знает. Таким примером являются анекдоты, которые отражают четко виртуальные “отклонения” от пропаганды, например, “мудрость” Брежнева одновременно с потоком славословий с телеэкрана была высветлена во множестве анекдотов.
Сегодня анекдоты однотипно “бьют” по тому, что превозносит пропаганда. Можно привести такой пример современного анекдота с четкими ассоциациями: “Не откладывайте на завтра то, что можно сделать сегодня. Завтра это могут уже запретить”. То есть юмор может “уколоть” больнее, чем реальное обвинение.
Виртуальность более жива для любого, чем реальность, потому что виртуальность полностью соответствует чаяниям человека, чего нельзя сказать о реальности. Отсюда популярность сферы литературы, искусства, кино, а сегодня к ним добавились технозированные варианты типа видеоигр.
Известные исследования по влиянию Гарри Поттера на изменение модели мира как раз были связаны с тем, что эти навыки перенимаются в момент “погружения” в искусственный виртуальный мир. Человек ассоциирует себя с героями, оставаясь и потом с их представлениями о добре и зле.
У нас ограниченный объем возможностей, поэтому за место в нашей голове побеждает то, что будет “насильственно” повторяться в информационном и виртуальном пространствах. Повтор побеждает новизну. И на этом строится пропаганда, которая методично и многократно говорит об одном и том же, например, на телевизионных политических ток-шоу.
При этом мы не объективно следуем реальности, а ориентируемся на ее символическое отображение в нашем сознании. И там есть только то, что туда “положили”.
Власть – это те, кто умеют управлять нашим сознанием, даже вне нашего понимания этого. Кино, например, мы можем “оттолкнуть”, увидя в нем пропагандистский посыл, но определенная информация все равно отложится в нашей голове. Это как феномен опровержения, опасность которого исследователи видят в том, что оно одновременно расширяет аудитория тех, кто получает знание о выдвинутых обвинениях.
А. Колесников говорит: “В принципе все время все придумывается – это один из принципов существования этой власти. У нее выдуманные угрозы, которые она продает населению, чтобы держать население в некотором страхе и мобилизовывать его на разные ралли вокруг флага в поддержку Путина и режима, что получается все хуже и хуже. Потому что это внешнеполитическая повестка, она была интересна гражданам примерно до 2018 года, до пенсионной реформы, после этого она потеряла свое мобилизующее значение. Все знают, что мы великие, все нормально, Путин всех напугал, нас все боятся. Что дальше – с этим проблема. То, что касается выступления Лаврова, он эти все слова тоже, как и Путин, повторяет одно и то же, и одни и те же аргументы, которым можно найти массу контрагрументов” [1].
Мы, наверное, можем отсчитывать первую активизацию виртуальности уже со времен мезолита, который С. Шилин определял как “стадия развития, когда у человека появилось свободное время” [2]. Свободное время освобождает мозги для деятельности, которая не напрямую, а лишь косвенно может быть связана с физической реальностью.
Из мезолита к нам приходит часть наших сюжетов, с которыми мы живем и сегодня, например, такой: “Это сюжет изгнания из рая, где раем было сравнительно комфортное мезолитическое существование с большим количеством свободного времени, с появлением свободного искусства, серьёзных ритуалов, с весьма высокой культурой, сравнимой по уровню с культурой индейцев Хопи, Пуэбло, австралийских аборигенов, у которых даже была своя мифология…” (там же).
Это структурирование мира с помощью виртуальностей, в результате которого он становится более понятным и предсказуемым, поскольку в мире увеличивается число знакомых нам ситуаций, а число новых ситуаций падает.
Кстати, мезолит характеризуют как время, когда охота смогла стать дистантной из-за изобретения наконечников, лука и подобного инструментария. Кстати, интересен и такой факт: “к мезолитическому уровню потребления мяса европейское человечество вернулось только с появлением индустриального сельского хозяйства в конце XIX — начале XX века” (там же). Хотя исходя из более распространенных представлений именно неолитическая аграрная революция впервые создала запасы пищи.
Виртуальность защищает и нападает. Враги должны бояться нас, а мы их. И это создает порядок, который управляет нами по сегодняшний день. И сейчас, когда политики говорят о “красных линиях”, которые нельзя пересекать, это все равно разговор о врагах и с врагами.
Время неолита – это время больших миллионных поселений, когда к человечеству пришли “большие боги”, что позволило упорядочить поведение люди, поскольку боги были всезнающими и всевидящими, они могли наказать за неправильное поведение, так что лучше было их не гневить. Возникает нормировка поведения, что делает жизнь более понятной и предсказуемой.
Своя виртуальность объединяет коллектив в единое целое, что всегда сделает такую общность сильнее. Харари много писал о роли виртуальности в развитии человечества. В одной из своих интервью он еще говорит так: “Ключевой момент в том, что наши индивидуальные возможности ограниченны, но всего 15 человек, которые присоединятся к организации, будут гораздо сильнее 500 одиночек” [3].
Виртуальность всегда идеально соответствует поставленным перед ней задачам, поскольку она наименее зависима от физических ограничений. К примеру, чтобы напугать, мы можем придумать самое страшное животное, которого даже нет в природе. Государства и сегодня “раздувают” и свою силу, и силу своих врагов, что облегчает управление массовым сознанием.
Когда сталкиваются разные сообщества, роль виртуальности возрастает, поскольку она позволяет удерживать свою идентичность в противопоставлении с чужой. Всегда это были идеология и религия, хотя сегодня это квази-идеология и квази-религия, поскольку современные общества не так строги к выполнения их виртуальных постулатов.
Харари говорит о религии: “Мы находим смысл в играх виртуальной реальности тысячи лет, мы просто называем это религией. Вы можете думать о религии как об игре в виртуальной реальности. Вы придумываете правила, которых реально нет; они только в вашей голове. Но вы верите в эти правила, и всю свою жизнь стараетесь им следовать. Если вы христианин, когда вы делаете, как надо, вы получаете баллы. Если вы грешите, вы теряете баллы. Если к тому времени, когда вы заканчиваете игру, когда вы умерли, вы получите достаточно баллов, вы перейдете на следующий уровень – вы попадаете в рай. Люди играли в эту виртуальную реальность тысячелетиями, это делало их относительно удовлетворенными и счастливыми в их жизнях. В 21 столетии у нас просто появились технологии по созданию более убедительных игр виртуальной реальности, чем те, в которые мы играли последние тысячелетия. У нас есть реальные технологии создания небес и адов. Не в наших головах, а используя биты и компьютерные интерфейсы” [4].
Сюда можно добавить, что это делают не только компьютеры, но и телесериалы, в сюжеты которых вечерами уходит человечество. Переживания, получаемые в них, ничем не отличимы от реальных, а погружения в эту инореальность может даже менять наши политические предпочтения, что показали исследования читателей Гарри Поттера во времена выборов Обамы и Трампа.
И еще о роли виртуальности: “Поскольку наша сила зависит от коллективных вымыслов, мы не очень сильны в разграничении фикции и реальности. Для людей очень трудно узнать, что реально, а что фикция у них в мозгах, и это ведет к большому числу бедствий, войн и проблем. Лучшим способом узнать, является ли нечто реальным или фиктивным – это тест на страдание. Нация не может страдать, она не может чувствовать боли, она не может чувствовать страха, у нее нет сознания. Даже когда она проигрывает войну, солдат страдает, гражданские страдают, но нация не может страдать. Однотипно корпорация не может страдать, фунт стерлингов, теряющий свою цену, не страдает. Все эти вещи являются фикциями. Если люди будут держать в голове это различие, это поможет нам в том, как относиться друг к другу и другим животным. Не очень хорошо заставлять страдать реальные существа из-за фиктивных историй” [5].
Странно, но вся история человечества, как нам представляется, как раз и состоит из переживаний такого порядка, которые Харари не хочет признавать.
У него есть также интересная реинтерпретация современной войны от прошлой: “Сегодня мы имеем меньше насилия, чем когда-либо в истории. Людей больше умирает от переедания, чем от насилия, что является удивительным результатом. Мы не можем быть уверены наперед, но некоторые изменения делают этот тренд сильным. Во-первых, есть угроза ядерной войны, которая была, вероятно, главной причиной ухода от войны после 1945, и эта угроза присутствует. Во-вторых, существует изменение сущности экономики, которая переключилась от материальной экономики к экономике знаний. В прошлом основные экономические ресурсы были материальными типа пшеничных полей, шахт по добыче золота и рабов. Война имела смысл, поскольку можно было обогатиться, ведя ее против соседей. Сегодня основным экономическим активом является знание, и очень трудно захватить знание путем насилия. Большинство сегодняшних конфликтов в мире происходит на Ближнем Востоке, где основное богатство материально – это нефть и газ” (там же).
И последнее его замечание, касающееся больших сообществ людей: “Нам нужны некоторые фикции, чтобы иметь большие общества. Это правда. Но мы должны использовать их на службу нам, а не для того, чтобы быть порабощенными ими. Хорошей аналогией может быть игра в футбол. Правила игры выдуманы, они созданы людьми, нет ничего в природе, что определяет правила футбола. До тех пор, пока вы помните, что это просто правила, которые люди придумали, чтобы служить вашим целям, вы можете играть в эту игру. Если же вы вообще откажетесь от этих правил, считая их выдумкой, тогда вы не сможете играть в футбол” (там же).
Отсюда, вероятно, можно сделать вывод, что виртуальность, особенно такого рода, имеет четкие границы, где она выступает в обязательной роли, за пределами их ее обязательности нет. То есть мы привязываем правила виртуальности к границам. “Свой”/”чужой” распознаются по выполнению или невыполнению правил: от футбола до еды.
Усиливается своя виртуальность и идет борьба с чужой виртуальностью. И то, и другое делается очень активно. Пассивный и слабый гражданин не может этому противостоять. То, что можно за рубежом, запрещается внутри страны.
Нам очень сложно уклониться от той модели мира, которая настойчиво стучится в нашу голову отовсюду, начиная с детских лет. И школа тогда является главным генератором такой модели мира, которая хороша тем, что за нее тебя не накажут, а даже похвалят.
Правда, Юрчак считает, что есть возможность уклониться от навязываемой модели мира для взрослого человеку. Внешне он ей подчинен, а внутренне – нет. Для описания этого состояния он вводит термин “вненаходимость”:
“Пространства же вненаходимости были важной составной частью другого, позднесоциалистического общества. Вообще принцип вненаходимости лежал в основе функционирования всей системы позднего социализма. В Советским Союзе не было никаких изолированных от государства, автономных свободных зон вроде кухонь. Это абсурд. Скорее была вненаходимость как принцип, согласно которому функционировала вся советская система. То есть не было автономных пространств свободы, которые якобы выпадали из советской системы. Зато была масса пространств вненаходимости, когда система вроде бы полностью воспроизводилась на уровне формы, но постоянно сдвигалась на уровне смысла, иногда до полной противоположности смыслу, заявленному в идеологических высказываниях” [6].
В результате, как казалось, советский мир носил в воображении граждан вечный характер. Юрчак пишет в своей книге: “Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение” об этом так: “В первые постсоветские годы многие бывшие советские граждане вспоминали свое недавнее ощущение доперестроечной жизни схожим образом. Тогда советская система казалась им вечной и неизменной, а быстрый ее обвал оказался для большинства неожиданностью. Вместе с тем многие вспоминали и другое примечательное ощущение тех лет: несмотря на полную неожиданность обвала системы, они, странным образом, оказались к этому событию готовы. В смешанных ощущениях тех лет проявился удивительный парадокс советской системы: хотя в советский период ее скорый конец представить было практически невозможно, когда это событие все же произошло, оно довольно быстро стало восприниматься как нечто вполне естественное и даже неизбежное” [7].
Рухнула одна виртуальная система, но на ее место сразу пришла другая, поскольку без виртуальности мир становится менее понятным. Всегда есть та или иная религия или идеология, создающая свой собственный мир на базе того же физического пространства. Кстати, и воюют люди за свой виртуальный мир, на правильность которого покушаются враги. Раньше их называли врагами народа, сегодня – иноагентами.
Свою виртуальность, отличную в чем-то от других, имеют разные типы социальностей: один человек от другого, одна социальная группа от другой, и далее: одна нация и одна народность от других. Мы все понимаем и принимаем на уровне факта, но на уровне интерпретаций и мотиваций мы начинаем расходиться. По этой причине, например, телевизионные политические ток-шоу “бьются” за интерпретации фактов. Именно интерпретации определяют наше отношение к фактам.
Соцмедиа вышли вперед именно из-за того, что благодаря им индивидуальная интерпретация получила свой мощный канал распространения. Однако это одновременно стало причиной развития резкой поляризации в обществе [8 – 10].
Мир закрутился в синтезе виртуального и реального. Этот mix можно увидеть во многом:
– борьба за бренд коньяка и шампанского между Россией и Францией,
– постановку в Великобритании оперы об отравлении экс-сотрудника ФСБ А. Литвиненко [11],
– арест в Гонконге пятерых лиц за три детские книжки.
Последний случай интересен, поэтому остановимся на нем подробнее. Тем более он четко напоминает советское прошлое. Старший суперинтендант Ли увидел в серии из трех книг не только упрощение политических проблем для детей, но и попытку придать красоту незаконному поведению [12]. Овцы в книге – это как бы люди Гонконга, а волки – материковые китайцы. Книга нагнетает ненависть к юридической системе, поскольку 12 овец убьют за их оборонительную борьбу против волков. Овцы всегда очень чистые, волки – грязные. Отвечая на вопрос, будут ли теперь запрещены “1984” и “Ферма животных”, Ли сказал, что они отличны от детских, где нагнетается ненависть.
В результате издателей арестовали за подстрекательство к мятежу: “Правоохранители сообщили, что издаваемая обвиняемыми книга про волков и овец «разжигала ненависть к правительству города среди молодежи». По сюжету волки хотят захватить овечью деревню, чтобы съесть ее жителей, а те дают им отпор своими рогами. «Информации для детей, содержащаяся в книгах, меняет их мнение и развивает моральные нормы, направленные против общества», — заявил журналистам старший суперинтендант полиции Стив Ли.
Задержанные принадлежали к Союзу логопедов” [13].
Наш пока еще сложный мир пытаются такими способами резко упростить, чтобы и реальный или надуманный намек не мог проскочить в массовое сознание. Правда, для жителей эти намеки более понятны. Так в третьей книге “12 храбрецов овечьей деревни” группа овец пытается бежать на лодке, что вызывает в памяти попытку 12 гонконгцев, которые пытались бежать на Тайвань в лодке, но были задержаны береговой охраной и были отправлены в тюрьму [14].
Виртуальность интересна тем, что она может принимать любые формы. Например, в Британии сначала возникла пьеса, а уже потом и опера на тему отравления Литвиненко: “Надо заметить, что осенью 2019 года в лондонском театре OldVic состоялась премьера спектакля «Очень дорогой яд» (Very Expensive Poison) по одноименной книге журналиста газеты The Guardian Люка Хардинга. Произведение, адаптированное для театра британским драматургом Люси Преббл, также посвящено истории отравления Литвиненко. Но за два года пьеса нигде более поставлена не была. И предсказать, что счастливой окажется театральная судьба оперы сейчас тоже трудно. Но в любом случае общественный интерес к этой трагедии, расследование которой не закончилось наказанием виновных, ныне будет снова в топе новостей” ([15], см. также [16]).
Власть получила дополнительную работу в виде зачистки библиотек из-за более жестких методов новых запретов. Однако книжный иллюстратор А. Бондаренко считает так: “Инструменты власти, какими бы изощренными они ни были в своей репрессивности, к счастью, работают только в том поле и на том уровне, на котором эта власть существует, только на уровне буквальном, на уровне животного страха. Ведя войны, сажая и убивая, власть больше всего боится обвинений в фашизме, а единственный ответ — «Кто так обзывается…» Язык искусства гораздо богаче, как и язык народа” [17].
Именно власть может использовать для управления страх и тревогу. Национальный индекс тревожностей дает такие результаты для россиян: “По значимости для граждан в начале 2021 года на первое место вышел страх перед действиями полиции и судов в связи с акциями протеста. Согласно выводам доклада, эту тему в соцсетях обсуждали в 7,7 раза активнее, чем в СМИ. На втором месте оказался страх перед «нашествием волков» (обсуждалась в 5,9 раза активнее), а на третьем — угроза «революции и потрясений» из-за ситуации вокруг Алексея Навального (в 3,7 раза)” [18 – 20].
Новый мир, который строится, на самом деле покоится на старом инструментарии. Особенно на том, который имеет визуальную составляющую. Сам же инструментарий “играет” только с теми характеристиками, которые могут быть визуализированы в нашем сознании. Например, арест легко визуализировать, но научное открытие уже нет… Это связано с постепенным переходом мира от вербальной к визуальной цивилизации.
Литература:
