Беларусь показывает пример того, что сегодня разговор дубинками не работает. Мир стал иным. Пришло новое поколение (кстати, голоса молодежи помогли выиграть и Байдену), которое не нуждается в таком государстве. Агрессивные действия власти в физическом пространстве привели ее к потере легитимности. Государство как консервативная структура начало отставать от своего собственного народа. Условно говоря, возникло новой чувство собственного политического достоинства.
М. Кастельс, анализируя социальные движения времен интернета, все равно акцентирует их эмоциональную составляющую, а никак не рациональность: “На индивидуальном уровне социальные движения – это эмоциональные движения. Протесты не начинаются с программы или политической стратегии. Они могут прийти позже, когда возникнет лидерство, изнутри или извне движения, чтобы продвигать политические, идеологические или личностные цели, которые могут или нет относиться к причинам или мотивациям участников движения. Но большая часть социальных движений начинается с трансформации эмоций в действия” [1].
Типичный ответ власти на это лежит в делегитимизации протестов, например, таким путем: “Образ протестующих вновь и вновь сводили к преступным и неадекватным людям, поддавшимся агрессивным порывам под влиянием «польских» каналов, алкоголя или наркотиков” [2].
А. Лукашенко сохраняет свой оптимизм, даже когда от него отвернулись его граждане. Он чисто по-отечески пеняет им: “Наши же протестуны, и беглые особенно, которые сидят там в Польше и Литве, рассчитывают на то, что к весне экономика обвалится, как везде, и мы тут придем, возьмем Беларусь тепленькой. Ни черта подобного, не возьмут они Беларусь тепленькой. Мы выстоим. Но будет непросто. Непросто будет в экономике. Постараемся выдержать то, что есть на сегодня. Но людям надо говорить, до людей надо доносить, до трудовых коллективов, до организаций, что это время будет непростое, — сказал он и отметил, что «кто наберется мужества, силы и выдержит, тот сохранится и сохранит свое государство»” [3].
Экс-посол Беларуси в Китае К. Рудый, сопоставляя с Китаем, говорит: “Главное — это то, что сейчас происходит в белорусском обществе. Эта неопределенность — риск для бизнеса из любой страны: удорожание внутренних, внешних займов, санкции, непредсказуемость. Да, этот риск был всегда, но он рос. По Всемирной оценке ценностей, десятилетиями росло положительное отношение белорусов к демократии с 66% в 1994 г. до 87% сейчас, с другой стороны, за тот же период у части общества увеличились симпатии и к военному правлению. Схожий тренд скрыт и в китайском обществе” [4]
Экс-посол Беларуси в Словакии Игорь Лещеня, который в свое время был помощником А. Лукашенко: “Белорусы — не тот народ, где по учебнику 5% населения могут сделать революцию. Да и правитель у нас не тот, который позволит 5% совершить ее. Поэтому должна быть программа, должно быть видение, куда людей ведут лидеры. На четвертом месяце протестов мы не можем концентрироваться только на лозунге «Уходи!». Этого может быть достаточно, чтобы поддерживать в боевом состоянии 500−800 тысяч белорусов. Это много. Но меньше половины. Очень многие, кто за уход Лукашенко, все сильнее задумываются о том, что будет после. Как дипломат я убежден, что диалог — когда к нему созреет власть — был бы лучшим выходом в сложившейся ситуации” [5].
Он оправдывает протесты тем, что они подталкивают власти к диалогу: “Мирные многотысячные демонстрации и забастовки — это не что иное, как принуждение власти к диалогу. Власти было бы удобно, чтобы вышла толпа и начала громить магазины. В этом случае силовики бы играли на своем поле. Сила демонстраций — это то, что они мирные. И плюс в массовости — всех не арестуешь. Но, в общем и целом, максимум 800 тысяч человек выходили на улицы. Да, они герои. Но протестная повестка должна быть дополнена позитивной повесткой, которая могла бы объединить максимально возможное число граждан Беларуси. Надо сохранить достижения первых 30 лет формирования независимой Беларуси. Государство должно оставаться в тех сферах экономики, где оно эффективно. К этому наследию должны добавиться либерализация бизнеса, свобода волеизъявления, честные выборы, общественное обсуждение глобальных вопросов: будь то пандемия или строительство АЭС” (там же).
И у него есть важное замечание, совпадающее с Кастельсом: “У меня было такое впечатление, что единственный, кто думал, это был «Нехта». У него были инструкции и для мирных групп, и для радикалов, что так «вдохновило» наши органы правопорядка”.
Однако физическими действиями нельзя решить проблемы. Собственно говоря, ее создали не только выборы, но и дубинки. И именно дубинки остаются теперь в памяти беларусов как язык власти. Но такой язык не должен быть только физическим.
Про физическую войну человечество всегда говорит как про войну возможную и ожидаемую. В песне пелось так – “Если завтра война, если завтра в поход”… Онтологическая война за модель мира, которую ведут в головах, не ожидается, а ведется все время, поскольку человек постоянно погружен в информационные и виртуальные потоки. И они всегда в большей или малой степени направлены если не на кардинальные изменения, то на коррекцию модели мира.
Информационное и виртуальное пространства могут динамически меняться быстро, чего не скажешь про пространство физическое. Правда, и виртуальное пространство также сопротивляется изменениям, поскольку здесь находятся не только литература и искусство, но и религия и идеология, которые формируют наше ментальное пространство. То есть самое гибкое – пространство информационное, поэтому оно способно отражать динамику всех изменений, человечество даже создало для этого отдельную профессию журналиста. В первую очередь речь идет об изменениях в физическом пространстве.
В свою очередь, фейки направлены на передачу изменений не в физическом, а виртуальном пространстве, причем изменений фиктивных. Именно они, как и конспирология, призваны нарушать картину мира. В советское время в этой роли выступали анекдоты и слухи, которые точно так же разрушали советскую модель мира, поскольку несли в себе альтернативную. В первой, к примеру, Брежнев был фигурой номер один, в альтернативной – старик, читающий все по бумажке. Анекдоты и слухи в этом плане были онтологическими интервенциями, направленными на разрушение официальной модели мира.
Удерживать официальную модель в наше время очень сложно, гораздо легче это было делать в советское время, поскольку цензура не допускала никаких изменений. Сегодня в дело идут даже фейки, поскольку нужную картину мира трудно создать из правды (см. некоторые примеры из опыта российского ТВ [6 – 9]).
Заложил фундамент такой масштабной работы давным-давно В. Сурков, который то уходит, то возвращается, но именно он создал путинизм как идеологию. И. Давыдов так раскрывает особенности его деятельности:
– “Один несомненный и выдающийся талант у Суркова точно был — очень ловко он научился продавать Путину выдуманные страхи и потом осваивать выделенные на борьбу с этими страхами бюджеты. С конца 2004-го Кремль с подачи Суркова ждал русского Майдана и готовился его победить. Кстати, до сих пор ждет, так и не смог никто у них там придумать страшилку поэффективнее и посвежее. Может быть, это аргумент в защиту тезиса о том, что Сурков — главный околовластный интеллектуал, а может быть — грустная правда о мыслительных способностях прочих придворных. Хотя, конечно, одно другого не исключает”;
– “в строительстве адской машинки российской государственной пропаганды Сурков ведь тоже принимал прямое участие. По-настоящему, конечно, процвело это уродливое растение уже после того, как Сурков перестал рулить российской внутренней политикой. Но начиналось все еще при нем” ([10], см. также [11 – 12]).
Сегодня этой гигантской информационной инфраструктурой управляет А. Громов, первый зам. главы администрации: “Впрочем, ресурсы Громова гораздо шире, чем управление телевидением и пресс-секретарями. “Его главный актив в том, что он, как никто, знает, в какой момент и в каком виде подать президенту плохую информацию на кого-то”, — рассказывает бизнесмен, близкий к Кремлю. Гнева Громова опасаются даже миллиардеры, владеющие российскими СМИ. Один из них несколько лет назад получил странный факс из Кремля. На листе с оттиском президентской администрации была скопирована статья работавшего в этом издании корреспондента кремлевского пула об одном из мероприятий Путина. Текст был обильно испещрен возмущенными пометками от руки. Это были пометки Громова: ему не понравилась статья, и он не хотел, чтобы журналист дальше освещал работу президента. Именно при Громове журналистов стали отстранять от пула за негативные статьи о Путине, а позже практика будет усовершенствована, и репортеров фактически лишат «доступа к телу», заставив смотреть многие мероприятия в видео-трансляции. Впрочем, пул — это и источник заработка окружения Громова” [13].
Синхронизация информационных действий обеспечивает государству его влияние, поскольку все остальные на его фоне минимизируются, теряя даже свое имя, как это происходило с Навальным, упоминать по имени которого не может ни Путин, ни Песков [14]. Это даже начинают рассматривать как какую-то форму суеверия.
С. Белковский говорит о Громове так: “Алексей Алексеевич (менее уважительно я обратиться к нему не могу, при всем несуществующем желании) Громов — классический гебист. Его в свое время (1996 год) привел в АП РФ Сергей Ястржембский, назначенный тогда пресс-секретарем президента Ельцина. В сентябре 1998-го г-н Ястржембский был уволен за то, что поддержал — вопреки мнению семьи президента РФ — кандидатуру Юрия Лужкова на пост председателя федерального правительства — и, тем самым, де-факто президентского преемника. Но г-н Громов уцепился за должность и остался до сих пор. Он и не уйдет. Аппаратная живучесть — важное онтологическое свойство гебиста. Посмотрите хотя бы на г-на Путина, а?” [15]. В его биографии можно найти некоторые “стыковки”, работающие на эту версию [16]. В 1982 г. он закончил МГУ и в этом же году отправился работать в Генеральное консульство СССР в Карловых Варах. И еще – во время учебы в университете был комиссаром комсомольского оперотряда МГУ. И свежий скандал – на его 84-летнюю родственницу, скорее всего, тещу, оформлены квартиры за полмиллиарда [17].
В выстроенной системе информационного щита власти самым важным является устранение любого негатива, поскольку он всегда выступает в роли онтологической интервенции, разрушающей выстроенную за многие годы модель мира. Причем есть известная истина сложности создания опровержений. Она состоит в том, что опровергая одновременно расширяется число получателей исходной негативной информации. По этой причине лучше придерживаться правила, что на солнце не может быть пятен…
Нарушителей, распространяющих негатив, любая система строго наказывает. Вот пример с известным журналистом А. Карауловым: “Отстраненный полгода назад от эфира после выхода передач о шести покушениях на Владимира Путина телеведущий Андрей Караулов «бомбит» администрацию президента, правительство, Законодательное собрание и даже Федерацию независимых профсоюзов просьбами устроить ему встречу с президентом или хотя бы передать письма. Пока безуспешно” [18].
И из письма: “Дорогой Владимир Владимирович, пишу не Начальнику, а другу. Сижу без эфиров. Не понимаю, за что наказан: Алексей Алексеевич [Громов] уже дважды меня закрывал: в 2010-м, после Лужкова, и сейчас. За все эти годы я с Алексеем Алексеевичем ни разу не встретился, хотя очень хотел — сверить часы”.
Уже в 2019 г. Караулов заявил, что его молодая жена готовит его убийство из-за их нажитых в браке 12 однокомнатных квартир [19]. И вообще за этим когда-то известным журналистом тянется большой шлейф разных негативных историй [20 – 26]. И это лишь часть из них. Нахождение в центре внимание, а оно есть у каждого из тележурналистов, часто искажает самомнение человека, отсюда и такие конфликты. Та же ситуация подстерегает и В. Соловьева [27 – 31]. Видимо, это определенное свойство публичной профессии, где требуется думать о своих словах.
Это особо касается провокационных заявлений. Соловьев предложил выкупить Одессу у Украины, и это в результате развернулось в обсуждение в медиа, как это было бы прекрасно [32 – 33]:
– К. Затулин, являющийся первым зампредом комитета Госдумы по делам СНГ: “Я поддержал бы любую идею возвращения Одессы в Россию, потому что я считаю Одессу русским городом. Одесса создана была русскими солдатами, матросами, переселенцами, представителями разных народов”; “Украинский элемент не играл в Одессе столь значимую роль, как во многих других украинских поселениях. Все города Новороссии стали существовать благодаря российскому влиянию, кто бы там ни жил»”;
– доктор военных наук Константина Сивков: “Одесса – крупнейший порт и крупнейшая военно-морская база в регионе, которая контролирует весь запад Черного моря. Получив этот пункт, Россия получила бы огромные возможности влиять на весь этот регион. При этом произошла бы автоматическая деблокада Приднестровья», “в Одессе есть мощнейшие судостроительная и судоремонтная промышленность, и в советское время там располагалась важная морская база. Там можно было бы разместить не только военный флот, но и ракетные ударные комплексы. Те же «Искандеры» держали бы там под прицелом американские противоракеты, которые США разместили в Румынии”, “Те миллиарды долларов, в которые можно было бы оценить Одессу, – это фантики, ничего не стоящие: сегодня они есть, а завтра – просто бумага. Любой клочок этой земли стоит заведомо больше, в том смысле, что он бесценен”.
Можно себе представить подобное обсуждение в нормальном мире?
Интересно, что люди придумали очки черные и очки розовые, в “Волшебнике изумрудного города” были еще очки зеленые, чтобы простые камни считались изумрудами. Кстати, это тоже хорошее определение пропаганды как инструментария по превращению камней изумруды в мозгах граждан.
Все эти очки направлены на искажение действительности, и мы не знаем примера таких выдуманных очков, которые бы, наоборот, демонстрировали бы правду. Чтобы посмотрев с их помощью на дачу чиновника, можно было установить, сколько там коррупционных денег. Как и у публицистов может встретиться “машина лжи”, но никогда – “машина правды”. Все это говорит о том, что социальные коммуникации чаще искажают в сторону позитива, чем негатива. И так устроено человечество с самых давних времен…
О “Волшебнике изумрудного города” пишут так: “Великий Гудвин обманывал всех жителей города. Все думали, что он Великий Волшебник, а он оказался простым человеком. Однако, Гудвин знал одну очень важную вещь: все, что существует, существует только благодаря вере окружающих. Он дал Страшиле мозги/ум из отрубей, иголок и булавок, Железному Дровосеку шелковое сердце, набитое опилками, а Льву предложил выпить “смелость”. После этих ритуалов все начали горячо верить в наличии у них того или иного качества. Друзья знали, что Гудвин обманщик, но продолжали вести себя так, как будто он Волшебник. Вера обязательно должна иметь фетиш, или материальное воплощение, вещь, которую видят все окружающие и считают, что именно она производит необходимое превращение. Символом идеологии в “Волшебнике изумрудного города” являются зеленые очки, которые поддерживают веру в то, что Изумрудный город, – лучший город в Волшебной стране, украшен драгоценными камнями, а не стекляшками. И вот после того, как обман был обнаружен, Страшила, не зря он теперь стал Мудрым, отдает приказ: всяк входящий в Изумрудный город должен по-прежнему надевать зеленые очки! Расколдование возможно лишь на короткий момент; затем следует возврат к видимости, иначе привычный и необходимый социальный порядок перестанет существовать” [34].
Так и мы сегодня живем в эпоху объявленной отмены идеологии, но все равно под флагами квази-идеологии, только иной, за отступление от которой все равно грядет наказание… Зеленые очки нужны любой системе.
Сейчас царит условная идеология любви к своему начальству и нелюбви к другому. Именно в противопоставлении с другими можно найти право на свое собственное поведение. Вот, примеру, реакция официальной Беларуси на мир: “Страны ЕС не признали Лукашенко законноизбранным президентом, а беларусские государственные СМИ в ответ обвиняют эти страны в желании ослабить Беларусь, чтобы решить свои экономические и социальные проблемы. Медиа публикуют новости о проблемах в экономиках Украины, Польшы, Литвы, но сообщают только об успехах в этой сфере в Беларуси. Телеканал «Беларусь 1» обвинил в существовании сконструированной «дуги нестабильности на границах бывшего СССР», то есть в конфликтах в Украине и Армении, США и страны ЕС, но не объяснил, в чём именно заключалось влияние. Также госмедиа запугивают зрителей возможной войной на территории Франции, Германии, Украины” ([35], см. также [36 – 37]).
Любое конфронтационное поведение обходится дорого для экономики и для политики. Примером этого был и Советский Союз, который не выдержал экономической гонки, вызванной политической и военной конкуренцией. Беларусь пока занята “наращиванием любви” к Лукашенко на телеэкране [38]. Все это уже было в советское время в период “застоя”. Как и это: “Доля идеологических сюжетов оставалась в районе 90%. Ставка на силовой ресурс, возможные диверсии, теракты и ужесточение борьбы с «экстремистами» были в центре внимания Александра Лукашенко и, соответственно, госканалов” [39].
Россия видит свои “обучающие” моменты в событиях в Беларуси, поскольку ее внимание приковано сейчас к потенциальному “транзиту власти”, что для “начальников” является таким же опасным моментом, как то, что происходит в Беларуси. Г. Павловский прямо говорит: “Не хватит ли говорить про некую монолитную «власть»? В нашей системе, которая сегодня распадается на фрагменты и сектора, нужно определять конкретного актора. Кто хочет успешно действовать в российской политике после 2020 года, должен выбросить из головы скопище глупостей про «всесильный Кремль» и «волю Путина», просто потому что все работает не так. Идет постпутинский транзит, и разные люди и силы заинтересованы в различных конфигурациях будущего. Разные коалиции, часто теневые и непрозрачные, делают свои ставки. Но и сам Путин тоже делает ставки. Ему надо красиво уйти, а «ближнему кругу» надо красиво остаться — вот уже конфликт интересов. Сегодня вообще стоит снижать уровень анализа до реальных ситуаций” ([40], см. также высказывание политолога П. Салина: “в России — и сейчас все больше наблюдается косвенных подтверждений этому — скоро начнется активная фаза транзита власти. Причем это будет не 23-й или 24-й год, тем более — 30-й, как стали говорить после обнуления, нет, это будет происходить в ближайший год, и, скорее всего, все начнется в ближайшие месяцы” [41]). Кстати, здесь сразу тоже возникает фейк Д. Пескова по поводу законопроекта о неприкосновенности бывших президентов, что это распространенная практика многих стран [42].
Беларусь тоже попала под колеса этого российского транзита демонстрацией ухода-неухода с политической арены своего многолетнего правителя. По этой причине она тоже становится “моментом истины” для других: “Основной нарратив, который внедряется в российское информационное пространство, — стабилизирующая роль России в беларусском кризисе и негативное влияние на Беларусь стран условного «большого Запада», дополняется несколькими второстепенными:
Российского зрителя подталкивают к выводу, что беларусская власть не справляется самостоятельно с ситуацией, паникует, и ее реакция не соответствует активности протестующих. Телеканалы готовят российского зрителя к радикализации протестов с возможными терактами и, следовательно, усилением роли и влияния России” ([43], см. также [44]).
Религия и идеология управляли стабильной картиной мира. Правда, сначала они ее стабилизировали “огнем и мечом” и уже потом почили на лаврах. Динамично изменяющейся картиной мира управлять гораздо сложнее. Тут можно удерживать только приоритетные направления. Но в головах будет происходить все равно то, чего не хочет видеть власть.
На этом фоне судить бабушку в Беларуси за бело-красно-белый зефир не имеет смысла [45]. Надо смотреть в будущее, а не только в прошлое и даже настоящее.
И. Тышкевич видит и разные типы доминирующих коммуникаций у разных слоев населения: “сегодня Беларусь находится в состоянии политического кризиса, который начался еще в 2018 году, и только сейчас перешел в открытую фазу. Ядром недовольства является городской средний класс. Минск сегодня – это единственный город, где протестные настроения частично перешли на другие социальные группы. Городской средний класс получает информацию не из телевизора и газет, а из социальных сетей. На этом информационном поле власть работать не умеет. Власть же использует традиционные средства, и ими пользуются люди, которые поддерживают власть. Эти два информационных поля не пересекаются. Это означает, что возникла патовая ситуация. Власть не может подавить протестные настроения без трансформации системы, а протестующие не могут победить, потому что представляют в основном лишь одну социальную группу с определенной географической локализацией” [46].
Но это одновременно свойственно всему постсоветскому пространству, где старшее поколение предпочитает ТВ, а молодое – Интернет.
Подведем итоги. И Беларусь, и Россия имеют наибольший ВВП на душу населения на постсоветском пространстве, так что их экономические результаты позитивны. И то, и другое государство управляются авторитарным инструментарием, когда государство не очень любит оппозицию. И в Беларуси, и России правит несменяемое первое лицо, что более соответствует восточному, а не западному пониманию демократии.
Однако в результате Беларусь поднялась против “идеи несменяемости”, а Россия – нет. Ответ лежит в идее информационной автократии, разрабатываемой С. Гуриевым и Д. Трейсманом. Сутью таких режимов они считают манипуляцию информацией, когда не террор, а работа с информацией заставляет граждан думать, что их лидеры компетентны и думают о других, а демократия лишь имитируется [47].
Гуриев и Трейсман говорят: “Диктаторы нового типа могут жестоко подавлять восстания сепаратистов и выставлять военизированные формирования против безоружных протестующих. Но в сравнении с прошлыми режимами они используют насилие умеренно. <…> Для них удержание власти в меньшей степени состоит во внушении страха жертвам, чем в манипуляции представлений о мире. Конечно, формирование представлений было таким же важным для диктаторов старого типа, но насилие у них стояло на первом месте” [48].
Получается, как нам представляется, что современный информационный диктатор всегда будет обыгрывать любую оппозицию, поскольку он может действовать упреждающе. А он всегда будет лучше подготовлен к будущей схватке, поскольку сам же ее и планирует.
Или вот еще из лекций Гуриева: “сегодняшняя автократия устроена по-другому. Она притворяется демократией — у нее есть «выборы», «свободная пресса», они разговаривают с западными партнерами, как будто они такие же открытые демократические режимы. Они встроены в глобальную экономику и почти не используют идеологических инструментов. В отличие от диктатур старого образца, сейчас диктатор не притворяется мессией. Скорее, он пытается рассказать своим согражданам, что он компетентный правитель и лучше, чем альтернативные возможные лидеры или режимы, которые могут прийти вместо него. Для того, чтобы убедить в этом людей, он использует пропаганду. Поскольку этот диктатор хочет жить хорошо, он интегрирован в глобальную экономику, использует современные технологии. Но небольшая часть общества все-таки понимает, что происходит. И с этой элитой диктатору нужно каким-то образом справляться. В разных режимах используются разные средства. Одни используют пропаганду и цензуру, пытаясь заблокировать распространение информации для остального населения. В других режимах используется подкуп элиты. Манипулируя этими тремя инструментами, диктаторы балансируют и пытаются выжить в открытой глобальной экономике” [49].
С. Карелов раскрывает этот новый подход так: “Под элитой в теории информационных автократий понимается не сословное или имущественное отличие, а уровень информированности и понимания происходящего в реальности. Такая элита — меньшинство общества: образованное, просвещенное, информированное, интересующееся и разбирающееся в происходящем. Большинство же современного общества отличается по всем названным параметрам, а свои представления о происходящем черпает из масс-медиа. Авторы теории информационных автократий показывают, что инфоавтократии превалируют над старомодными, откровенно насильственными диктатурами, когда информированная элита: достаточно велика, чтобы запугать ее массовыми репрессиям; но еще не настолько велика, чтобы: а) не хватало денег на ее подкуп; б) не хватало возможностей (финансовых и технологических) цензурировать все инфопространство. Получается, чтобы в современном мире инфоавтократу удерживать власть, ему достаточно денег и инфотехнологий” [50].
Практически Г. Павловский тоже говорит об информационном правлении Путина называя его немного с других позиций – имитационным: “Триумфализм — это единственная идеология Кремля, потому что у нас есть три власти в стране: формальная (которая перечислена в законах и Конституции), неформальная (та, которая осуществляется по телефонному звонку) и демонстрационная. Последняя непрерывно имитирует мощь, победу и триумф. Она дорого стоит и включает в себя «Останкино», RT, все то, что называют кремлевской пропагандой. Все вместе сводится к одной простой функции — имитирующая машина должна изображать то, чего нет, но что нужно в данный момент. Нужно изобразить военную силу? Мы изобразим. Нужно изобразить конфликт с Западом? Мы изобразим и его. Надо изобразить ценности, в которые эти люди ни в грош не ставят? Изобразим! Так эта демонстрационная власть существует, но ветшает, распадается и плохо работает. Путин, кстати, лишь проекция этой имитационной машины, он тень на стене Системы” [51].
Но вопрос о наполнении этой имитации, что именно имитировать? Надо играть на шаг вперед, создавая ситуации, к которым оппозиция не будет готова. Г. Павловский описывает эту игру на опережение такими словами: “выйдя из Кремля, я с изумлением обнаружил, что вокруг меня все верят в то, что Путин непрерывно, как Сталин в мифологии ранне-советских времен, сидит в Кремле, и его окно освещено круглые сутки. И там Путин сидит и придумывает «планы Путина», «стратегии Путина», новые хитрые ходы и тому подобное. Поскольку ничего такого в реальности нет, мне стало интересно, почему стране, ее населению так важен этот пунктик. Потом я понял, что передо мной просто миф в точном смысле слова — миф не как сказка, не как выдумка, а миф в античном смысле слова, то есть то, что неотделимо от реальности для человека. В конце концов, этот миф мы генерировали. Поначалу сознательно, а дальше он опять-таки стал частью этой власти. Мы-то поначалу следили за другим. Не за гимнами в адрес Путина, а за тем, чтобы это средоточие власти, на самом деле бесконечно слабой, ничтожной, неспособной провести ни одной программы (мы это хорошо знали — ни одной программы), выиграть ни одной войны (мы это тоже хорошо знали), и даже не способная выиграть, в общем, в лобовом политическом столкновении внутри страны, на выборах, мы это тоже хорошо знали… Как уйти от этого? Очень просто: надо быть всё время впереди. Тогда оппозиция разговаривает постоянно с твоей спиной, с твоей задницей. А из этой позиции она ничего не может доказать, ничего не может выиграть, и тем более не может победить. Надо быть всё время на шаг вперед, надо завладевать повесткой, а для этого система власти должна быть непредсказуемой, она должна заниматься топиками, о которых другие не думают. Она должна перехватывать любую повестку. Она должна быть всеядной. Какая разница: коммунистические предложения, либеральные предложения — да это не играет вообще никакой роли. Повестка формируется из задачи опережения. А не из задачи nation building” [52].
И еще из истории появления этого инструментария: “эта ельцинская слабость — она провоцировала всё время на полемику, на альтернативу. И тут Гефтер, который в этот период занимался, если можно так сказать, феноменологией слабости (у него есть прекрасное последнее эссе «Апология человека слабого» — о Николае Бухарине в камере)… Мы в этот период были в таком почти непрерывном диалоге, и я вдруг подхватил совсем другое. Я подхватил эту мысль, что слабость можно превратить в силу, не становясь сильным. Ну, Бухарин в камере не был сильным никак, он мог только умереть. И значит, можно вооружить слабую власть девайсами силы, современными, таким образом, чтобы она как бы опережала. Вот эта идея опережения повестки (она тоже у меня от Гефтера, кстати), когда ты опережаешь и предъявляешь какие-то показатели силы, причем удобным для тебя образом, создаешь конфликт (и это опять-таки идея Гефтера, он говорил про провоцируемую экстремальность, что наша система провоцирует управляемую экстремальность и использует ее). Я много взял у него в этот период и склеил в довольно опасную боевую технологию. Да, эта технология успешна. И я рад, что с этим покончено” (там же).
Информационная автократия, имитационная (демонстрационная) система – все это ненастоящее. Но работающее в данных конкретных условиях. При выстроенных заранее декорациях. Но только действующие лица знают о декоративном характере всех этих конструкций.
По поводу Беларуси мнение Г. Павловского таково: “Кто бы полгода назад сказал, что в Беларуси случится такая ситуация? Мы вообще не интересовались этими выборами в Беларуси. Все знали, кого там выберут. Так зачем за этим следить? Беларусь казалась нам значительно более стабильной и тихой, чем Россия. Так что не надо слишком сильно залипать на человеческую пассивность. Это просто другой тип истерического поведения, чем протест” [53].
И еще: “Человек, глядя в телевизор, не идет подражать. Примеры так не действуют. Пример работает, когда уже есть посредник, политика, политические лидеры, которые предлагает человеку делать что-то. А так просто, глядя на Беларусь, тем более по гостелевидению, много ли поймешь. Работает иначе. Но возникает смутное ощущение, что времена меняются, и оно верно. Представьте себе белорусский сценарий в Москве, ведь это государство перестанет существовать — факт. Для власти подобное momento mori. Но так именно, скорее всего, не произойдет” (там же).
Ученые журфака в Минске даже стали изучать язык пропаганды на базе провластных выступлений [54 – 55]. Благо, материала хватает. А дети во дворах играют в “омоновцев” и “людей” [56 – 57].
Наш постсоветский человек стал иным. У него изъяли многое хорошее, но что-то и добавилось. По крайней мере у нового поколения нет даже понимания той культуры страха, которая держала прошлое государство сильнее любой идеологии.
Сегодняшний информационные автократии подменили этот страх инструментарием манипуляций. И в советское, и в постсоветское время нам говорили, что все хорошо. Только причины этого “хорошо” были разные. Раньше была привязка и объяснение к советской системе. Сегодня – это привязка полностью персональная. Это Лукашенко в одном случае, Путин – в другом. Они стали творцами счастья народного. То есть, наверное, термин Гуриева с коллегой надо поменять на “персональная информационная автократия”. Как говорит спикер Госдумы В. Володин – Есть Путин – есть Россия, нет Путина – нет России” [58].
Эту особую роль информационного инструментария в обороне страны в мозгах граждан можно понять и по зарплатам пропагандистов Путина, превышающую уровень создателей космических ракет. “Информационные солдаты” поразили население России своими зарплатами. Здесь на первом месте стоит А. Шейнин, получающий за год сто миллионов рублей, то есть более миллиона трехсот тысяч долларов. Его характеризуют так: “Шейнин выделяется на фоне других пропагандистов образом «гопника-хулигана», обладающего ограниченным и весьма специфичным словарным запасом, особо агрессивными интонациями и шутками, рассчитанными на уровень умственно отсталых подростков. Многим зрителям Шейнин известен как человек, который бегал по студии с ведром с фекалиями” [59]. Шейнина как-то “обидел” украинский десантник, повстречав в Вероне [60]. Еще у него подрабатывает в роли американского политического эксперта турагент Грэг Вайнер, или же Григорий Винников, который исчез из Нью-Йорка пять лет назад вместе с деньгами многих клиентов, поэтому там его считают мошенником [61]. То есть фейки исходят от таких же фейковых экспертов, поскольку другие не идут. Это почти фраза Сталина: других писателей у меня нет…
Главная задача этих экспертов состоит в том, чтобы искажать реальность в пользу имеющихся идеологических, а точнее политических предпочтений. С. Митрофанов так съязвил по поводу “плача экспертов” в связи с победой Байдена: “странность заключается в том, что победа Байдена объявляется Телевизором крахом американской демократии, но почему Телевизор так за это переживает – непонятно. Казалось бы, раз у геополитического конкурента навернулась их демократическая система, вот же повод для радости! Мы все им доказали: что наш путь правильный, подсчеты голосов верифицированы, а их – неправильный, и голосуют покойники. Самое время пить шампанское. Но все почему-то выглядят очень расстроенными” [62].
Это отражает и имена тех, кому доверяют. Оказывается на население влияет очень ограниченный набор действующих лиц. И такое ощущение, что называются те, кто просто максимально активен в информационном пространстве. Количество говорения побеждает качество.
Исследовательский холдинг Ромир искал такой набор неполитических фигур инфлюенсеров среди четырех возрастных групп [63]. У поколения Z (2000 – 2006) это оказались Киркоров и Собчак. За ними идут Бузова, Ургант, Дудь. Для сравнения у поколения оттепели (1946 – 1965) это Рошаль, Михалков, Мясников, Норкин, Соловьев.
Эксперты заняты говорением с телеэкрана по модели пикейных жилетов. В то же самое время страна потеряла свой образ будущего. Она шагает в неизвестность. Другие “нетелевизионные” эксперты констатируют: “Российская власть находится в тупике целеполагания. В каких обстоятельствах будет жить в обозримом будущем нынешнее поколение российских людей, решительно неизвестно. Известно лишь, что Владимир Путин оставил за собой возможность править страной до 2036 года. Однако увеличение сроков правления автократа трудно признать формированием внятного образа будущего и уж тем более целью развития страны. Обнародованные властью так называемые «национальные цели» едва ли вдохновляют широкие массы, если им вообще об этих целях что-то по-настоящему известно. Сами же поставленные задачи кажутся невыполнимыми — например, существенное увеличение численности населения России или снижение уровня бедности в два раза. Инсайдеры во власти утверждают: позиция президента сводится к тому, что главное — иметь цель. Ее достижение совсем уж принципиального значения не имеет. Не говоря уже о том, что реализация целей сдвинута за горизонт 2024 года — на 2030-й. Это задачи, скорее всего, другого правительства и, быть может, другого президента” [64].
Или такой взгляд Я. Миркина: “Самое рискованное для российского общества – не меняться, быть закрытым, конфликтным, создавать массовое сознание, полное иллюзий и нереалистичных взглядов на мир. Чувство вечной правоты, отсутствие рефлексии, ложные цели, ведущие к растрате людей и ресурсов, подчинённость нереалистичной идеологии, мифам – всё это вместе ведёт к разрывам с внешним миром, к распаду” [65].
И еще одно его интересное замечание: “Нельзя быть первым в военном отношении, десятым в экономике, пятидесятым по уровню человеческого развития и сотым по продолжительности жизни. Краткосрочно – да, но надолго – нет. Общество либо развивается по большинству направлений, либо отстаёт, а иногда даже уходит в небытие”.
Все это слова об опасности попадания в современный вариант советского “застоя”, который виден уже многими. Информационный авторитаризм позволяет удерживать статус-кво, но не помогает развиваться. Сегодня он правит бал в ряде стран. Но одновременно тормозит переход к будущему, поскольку его может построить только свободное общество. Конкурентность в политике порождает и конкурентность в экономике, и именно это ведет к успешному развитию.
Все это результат подъема на новый уровень информационного инструментария, с которым пришли и новые типы выборов, и информационные войны, и фейки с конспирологией. Современный человек – это по сути человек информационный. Там спрятан его инструментарий поощрения и наказания. Условно говоря, в будущем, лишив человека права смотреть телесериалы, мы заберем у него право именоваться современным человеком. То есть это другой тип наказания, чем тот, который был раньше. Сегодня он идет из информационного (или будет из виртуального) пространства, хотя вчера был из физического. Государство будущего не построить на запретах, поскольку в нем не захочет жить человек разумный.
Литература
