Георгий ПОЧЕПЦОВ, rezonans.kz
Гигантская пропаганда имеет свою главную особенность в том, что в ней заранее уже расставлены ответы на любые вопросы. Это система, которая реализуется во множестве вариантов, включая литературу и искусство. Этот сильный повтор и задавал ей нужный уровень достоверности, поскольку никто и нигде не мог столкнуться с другой точкой зрения.
Сегодняшняя пропаганда, а само это слово произносят только противники ее, активно проявляет себя в таких областях, где воздействие ее будет выглядеть не прямым, а косвенным: отбор фактов для тиражирования, интерпретация фактов, тиражирование правильных нарративов, тиражирование правильных интерпретаций “неправильных” фактов…
Последним примером являются телевизионные политические ток-шоу, которые критикуют условных “врагов государства”, коих социология Левада-центра насчитала в головах не так и много: США – 70% считают врагами, Украину – 14%, Великобританию – 10%, Европу (Евросоюз) – 7%, Польша – 7% [1]. Причем Украина стремительно меняет свои оценки: 29% – 1917, 34% – 1918, 14% – 2020. Все это отражает одновременно изменение фокуса пропагандистской машины. Пропаганда активирует в массовом сознании все самое главное и все самое последнее.
Пропаганда должна “закрыть” ту особенность мозга, которую открыли только сейчас. Речь идет о том, что человек четко различает фактические и модальные, как их называют авторы, высказывания. Вот эти два типа: “Под моей кроватью есть монстр” и “Под моей кроватью может быть монстр”. Для анализа этого реагирования использовалась магнетоэнцефалография (МЭГ) [2 – 5].
Одна из соавторов исследования Пилкканен говорит: “Факты правят, когда это касается мозга. Области мозга, отвечающие за обработку дискурса, быстро отличают факты от возможностей, реагируя более сильно на фактические высказывания, чем на нефактические. Эти результаты предлагают, что в человеческом мозгу есть мощная, ориентированное на перспективу невральное представление фактической информации и, что интересно, более слабые, более неуловимые корковые сигналы, отражающие переработку просто возможностей”.
Другая соавтор исследования М. Тюллинг рассказывает, что выбор слов имеет прямое воздействия на процессы в подсознании: “Информация, представляемая как факт, сразу вызывает особый ответ в наших мозгах, отличный от обработки той же информации с четким указанием на неопределенность типа “может”, “может быть”. Появление таких слов может переключать наш мозг из состояния факта в состояние неопределенности. Язык является мощным инструментом эффективной передачи информации, и способ, каким эта информаций задается, имеет прямые последствия на то, как наш мозг ее обрабатывает”.
Есть еще один феномен, пришедший из других исследований: те сообщения, которые легче всего восстанавливаются в памяти, человек признает более достоверными. Отсюда следует, что когда вся страна повторяла слова песни сталинского времени “С каждым днем все радостнее жить”, то есть поскольку это знали все, то это звучало как истина. Повтор создает правдивость. И именно это делала пропаганда.
При этом все равно произошел развал СССР. Конечно, его развалили сверху, но народ этому не воспрепятствовал, поскольку пропаганда стала настолько ритуализированной, что уже не несла никакой информации. Люди хотели попробовать другую реальность, ведь не зря Советский Союз держал границу на замке. При этом как-то не акцентировалось, что граница нужна была не столько для того, что не впустить шпионов и диверсантов, как для того, чтобы не выпустить советских людей. Можно вспомнить редкие случаи угона самолетов, которые были следствием этой закрытости границ. Но еще сильнее граница была закрыта против чужой пропаганды. Только в очень поздний период пришли зарубежные радиоголоса, а еще позже СССР отказался от их глушения. Именно тогда были созданы «Взгляд» и другие телепередачи, призванные отвлечь молодежь от слушания радиоголосов, которые потом сами в результате превратились в такой же инструментарий разрушения, как и эти голоса, с которыми они были призваны бороться. Они действительно были самыми смотрибельными, поэтому сами смогли повести за собой молодежь.
Л. Кравченко, бывший руководителем Гостелерадио, вспоминал, что перестройка на телевидении началась только в 1987 году, когда Политбюро ЦК КПСС решило прекратить глушение радиопередач из-за рубежа: «Об этом решении нам объявил Александр Николаевич Яковлев. На встрече присутствовали главный редактор «Правды» Афанасьев, Филипп Денисович Бобков из КГБ и я. Яковлев сказал, что есть такое мнение, и нужно предпринять некоторые шаги, чтобы удержать аудиторию, особенно молодежь, у телеэкранов рано утром и поздно вечером – у «голосов» это был самый прайм-тайм. Я придумал утренний канал – вначале он был без названия, просто подряд шли новости, мультфильм (психологи сказали, что очень важно, чтобы у телевизоров по утрам были дети) и эстрадные номера. Формат оказался удачным, потом продлили до часа, потом я придумал название «90 минут», когда стало полтора часа, потом – «120 минут», а когда дошли до двух часов с половиной, то не стали называть «150 минут», потому что 150 с утра – это слишком, и передачу переименовали в «Утро». Это что касается утреннего эфира. Что было с вечерним – хорошо известно. «Взгляд», «До и после полуночи». Почему две передачи в одном формате – это тоже интересно. Идею предложила молодежная редакция, которую возглавлял Эдуард Сагалаев. А Ольвар Какучая из главной редакции информационных программ эту идею у них украл и, пока они готовили «Взгляд», запустил «До и после»» [6].
И еще одна важная черточка о роли КГБ: «У нас же у каждого второго политобозревателя, и это не преувеличение – у каждого второго, – была корочка».
О том, кто был главным по разрушению СССР, Л. Кравченко отвечает так: «Безусловно, Яковлев, безусловно, Шеварднадзе… Это главные действующие лица по разрушению Советского Союза. Очень талантливые люди. Влиятельные люди. Они смогли не только сами, лично, объединиться в своих разрушительных устремлениях, но и смогли породить множество своих сторонников в этом деле и, прежде всего, с помощью средств массовой информации. Целый ряд газет того времени были практически их штабами. К примеру, «Московские новости». Была даже карикатура по мотивам известной картины «Совет в Филях», где Яковлев с Шеварднадзе занимали главные места в редакционном совещании этой газеты. В своих разрушительных целях они очень тонко использовали национальный вопрос. Самый тонкий в СССР. Начали с Карабаха, столкнув Азербайджан с Арменией» [7].
Перестройка была странным сплетением людей и судеб, когда из запускаемых проектов, которые подавались как сугубо советские, потом вырастала их полная противоположность. И об этом, наверняка, заранее знали их конструкторы, создавая новые медиа под будущие задачи.
Советская модель была настоящим производством пропаганды, таким же индустриальным, как все в стране [8 – 12]. Можно производить металл и дороги, а можно пропаганду. Индустрия пропаганды не знала ни ошибок, ни сомнений. Сегодняшняя российская модель, хоть и управляется централизованно, действует не системно, а избирательно. Конечно, есть «тяжелая артиллерия» в виде государственных телеканалов, которая свой «избирательный» продукт призвана донести до каждого. Но между «призвана» и «доносит» реально есть большой разрыв. Современный человек уже более не воспринимает старых методов пропаганды. Он уходит из телевидения в интернет, считая его более свободным.
О. Соловьева пишет: «Молодые россияне в качестве источника информации выбирают интернет-издания, соцсети и блоги. Полностью отказаться от телевизора не могут лишь 13% молодых людей. О низком доверии к ТВ говорит и тот факт, что даже среди лиц старше 60 лет потенциально каждый третий готов отказаться от просмотра передач голубого экрана. Снижающийся зрительский интерес к телевидению подтверждается и падением притока рекламодателей, которые предпочитают размещать информацию на альтернативных онлайн-медиа» [13].
Социология ломает все красивые рассказы современных пропагандистов о себе любимых. Молодежь требует новые форматы и новые интонации, которые не может, как ни старается, дать «старое» телевидение. П. Аптекарь говорит о смещении молодежи к другим форматам: «Одновременно выросла доля и доверяющих информации новостных сайтов и соцсетей (с 15 до 21% и с 4 до 13% соответственно). Молодежь доверяет им больше, чем телевидению. На этом фоне особенно показателен рост аудитории новых форматов, интереса к ним и к авторам, которые стремятся сочетать объективность и интонацию сопереживания героям и жертвам, столкнувшимся с жестокостью и (или) бездушием государства. Отсюда популярность интервью и фильмов Юрия Дудя, который говорит со страной о том, о чем молчат «настоящие» СМИ, видит в своих героях и собеседниках живых интересных людей, а не симулирует внимание к ним. Власть отозвалась на падение доверия к главному инструменту индоктринации массированной интервенцией в электронные СМИ, созданием большой сети ресурсов, транслирующих в интернет и соцсети «правильную» точку зрения. Но это вызвало и рост скептицизма аудитории: доля не считающих возможным доверять одному источнику информации больше, чем другим, выросла с 2015 г. с 16 до 29%. Это ведет к дальнейшему разделению общества: недоверие к источникам информации мешает созданию пользующихся доверием сторон массовых площадок для содержательного обсуждения насущных социально-экономических вопросов и проблем прошлого» [14].
Сам Дудь тоже четко констатирует смерть телевидения для молодежи. Вот несколько его высказываний [15]:
– о времени «падения» телевидения: «2017 год считается революционным по части медиа, которые раньше были заточены под экран телевизора. 2017 год показывает, что кризис русского ТВ уже четко зафиксирован, так как у телевизора появилась настоящая альтернатива. К 2017 году такой сервис, как YouTube, набрал мощь, а самое главное — привел к себе взрослую аудиторию. Долгое время эта площадка была обителью самых разных малолетних гангстеров, которые смотрели там блогеров, деятельность которых во взрослой голове не укладывается, но в 2017 году все больше взрослого народа приходит на YouTube, чтобы делать контент и смотреть его»;
– о недостатках телевидения: «То, что телевизор как устройство вот-вот подохнет — это абсолютно очевидный факт и для этого не надо приезжать на конференцию в Нижнекамск. Телевизору как институту, производящему контент, сейчас очень плохо, потому что это неудобно. Ты подстраиваешься под сетку, под то, что ты не можешь смотреть ТВ в очереди или в метро, а для тех, кто живет в больших городах, просмотр видео в метро — это очень важная история»;
– об обратной связи: «В телевизоре нет обратной связи и долгое время это никого не напрягало. В YouTube с обратной связью все очень хорошо и помимо комментариев есть такая прекрасная штука, как лайки и дизлайки, которые многим блогерам доставляют дискомфорт. Кстати, благодаря обратной связи мы на одном из видео со своего канала смогли определить разницу между телевизионной публикой и нетелевизионной. Люди, которые смотрят телевизор и YouTube — это два абсолютно разных народа. У нас было два интервью с Евгением Чичваркиным, и под этими роликами примерно раз в десять комментариев появлялась фраза, которая заставляла меня чесать репу изо всех сил: «Чевапчичи». Я честно не знал, что это сосиски, но я все-таки посмотрел ролик про «Чевапчичи» и прозрел! Та же история с Гнойным и «Чебупелями». Сейчас у нас есть поколение людей, которые хотят давать обратную связь, и иной вариант им неинтересен»»;
– о цензуре и пропаганде: «Главная причина, почему у ТВ все довольно паршиво — там абсолютно минимальное количество свободы высказываний. Я даже не беру общественно-политические программы, где все ясно — они фактически участники боевых действий. Это люди, которые осуществляют пропаганду и рассказывают вещи, после которых вспоминается роман «1984». К сожалению, это касается и юмористических программ. Я не раз задавал себе вопрос: «Почему КВН раньше был таким классным, а сейчас он тухлее всего тухлого?». Я убежден, что одна из причин в том, что раньше шутить про политику можно было, а сейчас это под строжайшим запретом. Сейчас скрип тормозов по каждой шутке в юмористических программах слышен ну очень далеко. Люди это чувствуют и прекрасно понимают, поэтому они уходят туда, где есть альтернатива. Я, конечно, задавался вопросом, для чего мои коллеги производят этот контент, но ответ, думаю, лежит на поверхности. Наше поколение — это поколение ипотеки. Огромное количество людей выбирают такой путь, даже будучи несогласными, чтобы хотя бы минимально поддерживать свои нужды и потребности. К большому сожалению, очень много талантливых людей находятся в телике в заложниках».
Люди хотят услышать другое по содержанию, поэтому и ищут другие формы, где это иное содержание может еще спрятаться, не будучи раздавленным государством. В советское время это был анекдот, который был афористической инокоммуникацией, противостоящей официальным бесконечным пропагандистским рассказам, как все у нас хорошо. Сегодня это оказался YouTube, где можно найти то, что ты считаешь более достоверным.
К. Рогов отмечает несколько важных особенностей [16]:
– «изменение отношения общества к протестам и насилию властей в отношении протестующих связано с изменением структуры «информационного потребления». Учитывая ту роль, которую играл телевизор в мобилизации лояльности, это можно считать новым системным вызовом политическому режиму»;
– «Причина этой поляризации в отношениях к протестам и государственному насилию становится вполне прозрачной, как только мы обращаемся к анализу структуры источников информации выделенных выше групп. И надо сказать, что именно здесь за последние 3–4 года произошли весьма существенные изменения. Вообще падение интереса и доверия к телевизору – общая тенденция, захватывающая все возрасты и социальные группы. Данные опросов ФОМа показывают, что аудитория постоянного смотрения телевизора составляла в 2015 г. 85% (смотрят телевизор три и более дней в неделю), а в августе 2019 г. сократилась до 64%; индекс доверия к трем центральным каналам снизился за тот же период с 40 пунктов до 27. Но в молодых возрастах (18–39 лет) этот процесс приобрел лавинообразный характер. Причем наряду с быстрым сокращением потребления телевизора интенсивно растет упоминаемость в качестве источника информации соцсетей и видеоблогов. Согласно опросам «Левада-центра», если в 2015 г. среди своих источников информации 85% опрошенных упоминали телевизор, 21% – различные интернет-СМИ и 13% – соцсети, то в 2018 г. телевизор упомянули 73%, интернет-СМИ – 37%, а соцсети – 28%. А в ответах на вопрос, откуда вы черпали информацию о московских протестах этим летом, лишь 55% упомянули телевидение, 28% – интернет-СМИ и 34% – соцсети и видеоблоги. Правда, это ответы тех примерно двух третей россиян, которые сказали в августе, что знают о московских протестах. Если же рассчитать доли различных источников в «информационном потреблении» (т. Е. доли от общего числа упомянутых респондентами источников), то картина выглядит так. В целом по выборке доля телевизора снизилась с 50% в 2015 г. до 39% в 2018 г. и 37% в 2019 г., а доля соцсетей выросла с 8 до 15% в 2018 г. и до 23% у знавших о протестах этим летом. В младшей возрастной группе (18–39 лет) доля телевизора в информационной картине снизилась с 44 до 29% в 2018 г. и 23% в 2019 г., а доля соцсетей и видеоблогинга выросла с 12 до 22% в 2018 г. и аж до 36% у слышавших о протестах в 2019 г. Если несколько скорректировать цифры 2019 г. (которые описывают нам не всю аудиторию, а ее более продвинутую часть), то все равно можно уверенно предполагать, что доля телевизора в источниках информации у этих возрастов не превышает теперь 25% и сравнялась или стала даже немного меньше доли соцсетей и видеоблогинга. А вот старшие возраста (55+) все еще остаются «детьми телевизора» – его доля превышает здесь 50%, в то время как доля соцсетей не превышает 10%. Различия в структуре источников информации также хорошо объясняют дифференциацию по уровню лоялизма и консервативности между крупными городами и прочими населенными пунктами, а также между мужчинами и женщинами. Важно подчеркнуть, что речь идет не о традиционном противопоставлении «интернет – телевизор», а именно о новых социальных медиа – социальных сетях и блогинге. В то время как интернет-СМИ и новостные агрегаторы уже стали в значительной мере подцензурной территорией, архитектура социальных медиа высоко конкурентна и свободна от государственного и корпоративного контроля».
И еще о связи этих явлений с протестностью: «Отмеченные изменения в структуре источников информации в значительной мере объясняют важнейшую особенность социальных настроений последних двух лет – повышение общей склонности россиян к протестам. Социальные сети не только снижают издержки организации протестов, но и резко повышают информированность о них общества. Благодаря соцсетям их место в информационной картине россиян резко выросло, т. Е., с одной стороны, растет не столько количество протестов, сколько их информационный эффект, а с другой – растущая информированность о протестах повышает в глазах россиян их «нормальность» и действенность. В особенности в наиболее активной и большой (40% населения) возрастной группе 18–40 лет».
По большому счету все и вся рушится. Как следствие, власти только кажется, что она хорошо управляет массовым сознанием. Телепропагандистский продукт не может дойти до своего потребителя, поскольку тот уже вырос из этих штанишек. Власть ищет новые пути, например, путем привлечения блогеров, об особенностях которых ВЦИОМ рассказывает так: «Основной аудиторией блогеров остается молодежь, но к настоящему времени им удалось широко встроиться в процессы информационного потребления, в том числе за счет влияния ядра своей аудитории на более старшие поколения. Преимущества блогеров в сравнении с традиционными СМИ — в персонализированности, креативности и скорости реакции на повестку, что вызывает доверие и позволяет привлекать большее внимание — главную «валюту» для современного медиа» [17].
Массовое сознание относится подозрительно не только к власти, но и к ее оппонентам, видя во всем этом игру. Вот, что пишут по поводу ареста В. Соловья: «Подозрительность в отношении Валерия Дмитриевича со стороны искушённых и не очень знатоков кулуарных приёмов Старой площади и Лубянки известна. У нас теперь всё и вся подвержено сомнению, полное доверие очень дорогого стоит. Обоснованно. «Доверяй, но проверяй!» – выстраданный девиз оппозиции и насущное требование сегодняшнего дня. Но так или иначе, Соловей своей напористостью и профессионализмом заслужил немалое признание, и с ним связывает определённые надежды уже заметное число людей – это видно по общению с профессором на улицах и в аудиториях. Его рейтинг стремительно растёт и в сетях и наяву. Человек-загадка вчера, сегодня становится очевидным героем в протестной среде. Власть то ли посылает ему предупредительный сигнал, то ли кто-то там внутри сознательно работает на капитализацию восходящего политического деятеля…» [18].
Несомненно, что провластные и анти-властные тенденции существуют, причем в любом обществе. О них можно молчать, а можно и говорить. Но нельзя по максиму контролировать информационные и виртуальные потоки, поскольку от этого страдает не только оппозиция, но и все население, погружающееся не в реальный, а в фиктивный мир. В нем все будет правильным, но неживым.
Особенно болезненно контроль такого рода отражается на истории. Это понятно, поскольку власть рассматривает историю как свой фундамент, меняя его, надо менять и современность. Н. Сванидзе сказал: “Последние годы государственный интерес к исторический тематике очень велик. Но он грозит принять, а может быть, уже принял сильно избыточные формы. Следствием чего может стать разрушение исторической науки в нашей стране, которая снова попадает под начальственную диктовку. Это чревато казенным, формальным, безразличным отношением молодого поколения к прошлому страны. Мы уже проходили это в советские времена, когда слова были отдельно, а мысли и чувства отдельно. Недавно, в сентябре месяце, в Следственном комитете решено создать структуру, которая должна заниматься фальсификациями истории и наказывать за них. Да, следователи и прокуроры были на своём месте в Нюрнберге, где судили нацистских преступников и сам нацизм. И нацистские преступления досконально расследованы и осуждены. Но следователи, прокуроры, политики не должны курировать историков. Это как раз и приводит к фальсификациям. Долгим дозированием информации мы фальсифицируем, искажаем, нашу историю. Особенно, историю 20-го века. Мы до сих пор мнемся и шарахаемся в оценке сталинизма, который не исчерпывается одним Сталиным и не заканчивается на нем. Мы упрощаем события Второй Мировой войны. То, что было до неё и после неё” [19].
История не может быть такой же управляемой, как современность. Но именно этого и хочется власти. Она не хочет понимать того, что не все можно подгонять под нужные ей ментальные стандарты.
А. Невзоров, к сожалению, увидел, что в схватке властных и анти-властных сил победа придет в руки как бы нулевому по отношению к ним элементу: “мы понимаем, что в основе этой картины лежит абсолютно непреложный факт, что путинизм, конечно, проиграл страну, но это не значит, что страну выиграла оппозиция. И в этой страшной битве высоких драматических идеологий в схватке патриотизма и либерализма победит ТикТок, и это уже абсолютно точно” [20].
И. Шаблинский считает, что идеология сегодня все же есть: “государственная идеология фактически уже есть: два ее главных слагаемых более или менее обозначились в последнее десятилетие. Первое. Президент всегда прав, власть его не ограничена и не подлежит контролю и критике. Второе. Внешнее окружение нашего государства в основном враждебно, то есть, намерения крупнейших и богатейших государств мира по отношению к России в основном недружественные. Иными словами, и тут мы должны использовать именно слова президента, санкции — «это не просто нервная реакция США или их союзников на нашу позицию в связи с событиями и госпереворотом на Украине и даже не в связи с так называемой «крымской весной… Если бы всего этого не было, то придумали бы какой-нибудь другой повод для того, чтобы сдержать растущие возможности России, повлиять на неё, а ещё лучше — использовать в своих интересах». Вторым положением неформальной государственной идеологии, как можно догадаться, в общем обусловлено первое. Президент должен защитить нас от… всех. Ну разве такое запишешь в Конституции” [21].
Интересно, что другие идеологии все же разрабатывались в СССР “Базовой идеей, исходя из которой большевики-ленинцы строили свою программу, была концепция перманентной революции. Эта теория была актуализирована Львом Троцким, который в 1929 г. написал книгу «Перманентная революция», сама работа увидела свет в 1930 г. Автор, полемизируя с критиками, концептуализирует данную теорию и выступает против сталинского режима, обозначая его как национал-социализм. Опираясь на работу Льва Троцкого, а также активно цитируя Владимира Ленина, представители левой оппозиции Верхнеуральского политического изолятора отмечают, что даже после социалистической революции в России страна продолжает существовать в рамках мирового разделения труда. Исходя из этого они считают, что концепция построения социализма в одной отдельной взятой стране, которая утвердилась в СССР после внутрипартийной борьбы 1920-х гг., ошибочна, поскольку невозможно обеспечить национальные потребности в рамках закрытой и замкнутой системы. Также для большевиков-ленинцев была важна идея о невозможности разграничения внутренней и внешней политики. Они считали, что развитие классовой борьбы внутри страны тесно связано с общим ходом международной классовой борьбы. Поэтому в изолированной стране будут накапливаться противоречия, которые в итоге приведут ее к гибели. То есть целью социалистического государства должно быть не экономическое соревнование с капиталистическими государствами, а борьба с мировой буржуазией. Необходимо не замыкаться в рамках одной страны, а выводить диктатуру пролетариата на международный уровень” [22].
Это документы, датируемые 1932–1933 годами, найденные во время ремонта в Верхнеуральской тюрьме в начале 2018 года. Там под досками пола был обнаружен тайник с этими текстами, получившими наименование «Тетради Верхнеуральского политического изолятора».
То есть идеи Троцкого продолжали жить в СССР, хотя и в подполье.
Дж. Ле Карре, будучи не только писателем, но и представителем чужих спецслужб, очень интересно описал СССР [23]:
– “Я исследовал секретные службы как подсознание народов, которым они принадлежали. Меня интересовали подлинные подспудные страхи и мифы, которыми они жили. К примеру, история КГБ эпохи холодной войны демонстрирует полнейшее психологическое соответствие состоянию советского общества того времени. Его страхи, его фантазии, его абсурдные, бессмысленные страхи перед русской эмиграцией, например. Сюда относятся и всякого рода заблуждения, особенно в отношении США. И наоборот: неадекватность Запада в отношении к России. У меня была привилегия познать это изнутри. И это в огромной мере способствовало моему собственному социальному и психологическому созреванию. Я понимал, что могу использовать этот свой опыт для иллюстрации широких сфер жизни. Именно разведка стала местом действия моей “человеческой комедии””;
– “До 87-го Россия была для меня абстракцией, далекой фантазией, туманным призраком за железным занавесом. А потом, когда я впервые попал в Россию, мое впечатление было таким же, как у любого, кто попадает туда впервые. Когда вы там оказываетесь, трудно поверить, что эти люди могли быть тем самым “грозным врагом” нашей системы. И когда я говорил о сражении двух безумных фантазий, то смысл одной из них состоял в том, что эти люди не имели ни воли, ни возможности разрушить нашу систему. Россия просто не функционировала. В этом и состоял ее самый главный секрет. Другой – это удивительно примитивная жизнь провинции, упадок промышленности и сельского хозяйства. После 87-го года я начал многое понимать. Ясно, что происходило на самом деле. Советский Союз создал некий абстрактный “Роллс-Ройс”, воруя технологии, где только можно. Этот “Роллс-Ройс” – советский военный потенциал, который они долго хранили. Но стоимость производства “Роллс-Ройса” была поистине фантастической, намного больше его рыночной стоимости. Гонка вооружении требовала все больше денег, и постепенно Россия обанкротилась. Последним ходом в этой игре стал план “звездных войн”. Это, если угодно, было политическим выводом из моих первых впечатлений. Люди мне понравились. Русских часто представляли и коварными, и наивными в то же время. Я нашел их откровенными, достойными, человечными. После этого Россия меня необычайно захватила”;
– “То, что случилось, ужасно: “красные” цари вдруг стали “серыми” царями, а секретари райкомов – банковскими менеджерами. Абсурд… Из всего этого мы поняли – может быть, слишком поздно, – что нужных, подходящих людей в России не существует. Произошло примерно то же самое, что после краха нацистской Германии. Тогда пришлось сохранить весь старый бюрократический аппарат, чтобы страна смогла работать. Нужных людей не было в том смысле, что людям некогда было переоценить привычные ценности и пересмотреть свои взгляды. История демонстрирует удивительную способность России и ее людей выживать. Конечно, выживет Россия и на этот раз. Нет таких потрясений, в отношении которых у нее нет опыта. Вопрос лишь в том, как Россия при этом сохранится”.
Тут, вероятно, он прав. Говоря о стране, любой стране, мы пользуемся ее старыми названиями, а она, хоть и медленно, но трансформируется в совершенно иную сущность.
Нечто подобное произошло и при переходе из дореволюционной России в послереволюционную. Лишив дворян права голосовать и подобного, Сталин тем не менее не заменил дворянскую литературу и культуру пролетарской, как теоретически сделал бы Троцкий, а “перенес” ее в новый мир. Конечно, многое при этом “переносе” пропало, но вершины сохранились, даже с критикой, как это было в случае Достоевского.
Г. Иванкина написала: “Многие из нас любят Советский Союз за ту дворянско-рыцарскую цивилизацию, которая в СССР подавалась как… пролетарская. А это лишь только словеса. Нет никакой пролетарской культуры! В Красной Империи культивировались аристократические смыслы. Об этом стали говорить уже в 1920-е годы, когда некоторым товарищам сделалось ясно, что из Синей Блузы ничего путного не получится” [24].
И еще: “Советский Союз (и отчасти ГДР — наследница старой Пруссии) были последними оплотами дворянской цивилизации в XX столетии, ибо в странах капиталистического Запада все позиции заняла буржуазная поп-культура — индустрия развлечений, культ звёзд, снижение планки. При большевиках культуре не предлагали самоокупаться и монетизироваться, она считалась элитарной и — народной одновременно. Больше того — предлагалось и даже заставлялось. Другое дело, что многие сапиенсы попросту не могли это взять. При диктатуре — давились, но кушали. Делали вид. В 1970-х — модничали, ибо каждая повариха желала иметь у себя дома библиотеку. Когда стало можно не читать — перестали” (там же).
Тогда на уровне идеологии мы имели мысли товарища Сталина, но на уровне массового сознания их теснили мысли дореволюционной России, которые изучались и в школе, и в университетах, и реализовывались в культуре.
Тогда нам придется добавить сюда и такие слова: советская культура получила все самое сильное не из советской идеологии, а из идеологии дворянской, сформированной в дореволюционное время. Та литература удерживала мозги, поскольку она была “читабельной” и с мыслями. Создаваемая современными писателями литература имела естественный крен в сторону пропаганды. Тогда и корни развала СССР в массовом сознании нам придется увидеть там же. СССР был парадным портретом, а человеческая реальность была иной.
Идеология, конечно, продвигала в массы правильные мысли,в результате чего получались не всегда приятные цифры соцопросов. Медиа диктовали людям их приоритеты, но одновременно следует признать, что проникновение медиа все равно останавливает незатронутыми огромные пласты сознания. Контролируемое сознание – это одной, а неконтролируемое – это другое.
Л. Шлосберг говорит о результатах соцопроса Левада-центра, где Сталин возглавил все и вся: “Цифры на самом деле впечатляют. Ведь люди выбирали не из списка предложенных фамилий, а сами называли эти десять имён. И рядом с Пушкиным (34%), Гагариным (20%), Львом Толстым (12%), Лермонтовым (11%), Ломоносовым (10%), Менделеевым (10%) — Сталин (38%), Путин (34%), Ленин(32%), Пётр Первый (29%), Жуков (12%), Екатерина Вторая (11%), Суворов (10%). Все цифры, конечно, относительны. Но показательны. Чьё это зеркало? Это во многом зеркало телевизора — той картины мира, которую формирует у людей само государство. В этой картине мира никакой ясности о роли Сталина в истории нет, но есть популярный киногерой «Сталин» — вождь, тридцать лет руководивший государством. Культа личности Сталина сейчас нет, но есть тень этого культа — миф о Сталине. Этот миф продолжает жить в сознании десятков миллионов людей. Власти ничего не делают для развенчания этого мифа. Наоборот, они его аккуратно поддерживают. Потому что миф о Сталине оказался политически выгоден Владимиру Путину” [25].
В самом опросе Левада-центра это выглядит вообще угрожающе. Первая пятерка выдающихся людей там такова: Сталин, Путин, Пушкин, Ленин, Петр I [26]. Причем Сталин даже “приупал” – в 2012 у него было 42%, а у Путина – 22%. И это понятно, поскольку молодежь мало или ничего не знает о репрессия – таких 41% [27].
Л. Гудков объясняет сложившуюся ситуацию так: “есть массовый запрос на такую фигуру, на миф о Сталине, на идеализацию советского прошлого. Связано это с очень неоднозначными причинами. Тут и потребность выразить недовольство настоящим положением дел, и подъём тёмного русского национализма, имперских настроений. В общем, это связано с попыткой изжить травму несостоятельности построения демократии, травму распада СССР. Очень глубокими фрустрациями. Вообще пик популярности Сталина прошёл (он был в 2012 году), сейчас снижается. Это устойчивый тренд. И он особенно значим для молодёжи. Это не про любовь или рост числа сталинистов. Это про несостоятельность понимания своего прошлого. Такая моральная тупость российского общества” [28].
С этим, несомненно, не согласился бы Д. Дондурей, будь он сегодня жив. По его мнению, идет конструирование этого образа в массовом сознании. Он высказывается так: “Основным официальным советским мифом 70 лет был образ Ленина как вождя мирового пролетариата. Потом он как-то завял, а сейчас практически исчез. Сталин его полностью затмил, поскольку в значительно большей степени выражает гигантский смысловой потенциал той особой российской протофеодальной культуры, которая удивляет каждого, кто в великих произведениях Гоголя и Салтыкова-Щедрина легко узнает реальных людей и живые картинки 2010 года. Казалось бы, как можно в эпоху Интернета видеть модели поведения, характерные, скажем, для Смутного времени начала XVII века или для периода Архипелага ГУЛАГ. Оказывается — возможно. Малоизученные культурные матрицы непонятным образом — из века в век — воспроизводят элементы знакомой системы жизни буквально всюду — в экономике, в действиях власти, в морали, в типе личности и способе насилия, в тех самых условиях существования, в которых «властьсобственность» и тогда, и сейчас пишутся в одно слово. Колоссальный успех Сталина как мегамедийной фигуры, на мой взгляд, объясняется не тем, что он куда более эффективный менеджер, чем Ленин, нет, он — настоящий византийский император” [29].
И еще как бы в продолжение Дондурей пишет: “Культура — это смысловые основания всей нашей жизни, формальные и неформальные практики, всевозможные модели поведения. А еще — многообразие факторов, за этим стоящих. Скажем, технология двоемыслия или природа неуважения к труду, приоритет распределения ресурсов и продуктов, неформальных связей. Чего здесь только нет! Надо быть чутким, быстрым, ловким — все знать. И успешные люди в нашем социуме все это превосходно умеют делать. Вот либерально мыслящие публицисты говорят: «Ну, это пропаганда». Вообще-то «пропаганда» — это всего лишь продвижение каких-то программ — любых. Просто так принято, удобно обозначать официальные интерпретации происходящего, чтобы не заниматься проектированием системы. Я не слышал, что где-то появились группы экспертов — пусть и сверхзасекреченные, — которые занимаются разработкой альтернатив культурной перезагрузки. Она, судя по всему, не планируется. Поэтому будем продолжать жить с чуточку модернизированными представлениями 30-х годов прошлого века. Будет тот президент или этот — сохранятся все те же смысловые конструкты, которые я готов хотя бы частично назвать. Речь идет о сверхценностях, которые предписывается сохранить любой ценой” [30].
И еще о том, что все могло сложиться и по-другому: “Гайдар и его команда знали, где в семи-восьми местах следует обрезать экономику социализма. Но не понимали — я говорил об этом с Егором Тимуровичем, — что любые экономические реформы обречены без трансформации культурной модели социализма в сознании всех акторов действующей Системы. Протофеодальная культурная матрица, в конечном счете, их трансформирует, приспособит и с помощью разного рода имитаций вовлечет в свои недра. Одурачит и перекодирует. Я уже говорил о том, что действует выдающаяся и очень устойчивая по своему потенциалу смысловая платформа управления нашей жизнью” (там же).
Все это, как и известная теория колеи, говорит о том, что очень трудно перейти в иной тип функционирования, когда определенная данность нависает над ментальностью. Но еще точнее можно сказать, что власть и не хочет уходить из этой ментальности сама, поскольку такая патриархальная модель власти ей самой очень выгодна. Ей в ней хорошо и удобно.
Дондурей видит это как такой вечный потенциал государственного счастья, а другого оно и не хочет. Интересы власти лежат не в трансформации страны, а в сохранении себя во главе: “Мне кажется, потому что Сталин в большей степени выражает гигантский потенциал такой “особой” российской трансисторической, протофеодольной культуре – той, которая позволяет нам в великих произведениях Гоголя и Салтыкова-Щедрина видеть события 2010 года и 1960 года, или в целом ряде других вещей, каких-то представлений, когда мы видим сегодня какие-то отношения – например, XVII века, или всю гигантскую деятельность, связанную с освобождением крестьянства в XIX веке, и так далее – все это внеисторическое. То есть, отношение к российскому человеку, к экономике российской, к власти, к человеческой жизни, к насилию, к будущему, к прошлому, “власть-собственность” и так далее – гигантский, беспрецедентный имперский культ. “Государство как империя” – вот эта византийщина. Сталин – лучший византийский император, чем Ленин, намного лучший” [31].
Связь Сталина с жесткостью государства видна и в такой связке. В. Багдасарян отмечает: “одна закономерность, существующая в динамике популярности сталинского образа, обнаруживается в его корреляции с конфронтационностью России с Западом. При актуализации конфликта рейтинг Сталина находился в динамике роста, в ситуации потепления отношений — снижался” [32].
Мы видим, что Сталин является маркером того или иного положения страны, внутреннего или внешнего. То есть оценивается даже не он, а общая ситуация в стране, что косвенно выходит на оценку и Сталина.
Советский человек привык жить в раздвоенном, “растроенном” мире. Нигде так не было распространено “двоемыслие”, как в СССР. В более мягкие годы (типа оттепелей, которых насчитывают несколько) оно прорывалось наружу, порождая сильную литературу и культуру, которая жила дольше, чем обычные произведения, как и положено в виртуальном пространстве. Поток гайки закручивались, сначала в информационном, а потом и в физическом пространстве. Советский человек по сути привык верить не тому, что он видел перед глазами, а тому, о чем писала газета “Правда” или той или иной правильный фильм.
Физическая реальность тоже двоилась и крошилось. В одном случае можно было одно, в другом – другое. Параллельная ей виртуальная реальность тоже сразу же менялась, в ней сразу появлялись разные друзья и враги.
Что оказывалось в основе? Ужасный вариант псевдо-реальности. Дондурей отвечал: “сегодня эмпирическая реальность и предлагаемое телевидением представление о ней — виртуальная реальность — практически неразделимы. Подавляющее большинство зрителей их попросту не различает, тысячи раз в день переходя из одной (полупридуманной, отредактированной создателями телепродуктов) — в другую (всамделишную, неотредактированную)” [33].
И еще: “В тысячах американских фильмов и сериалах прямо или косвенно пропагандируются такие важные гиперидеи, как уважение к частной собственности, к труду, к инициативе, к творчеству, к знаниям. Если в них появляется художник или ученый, то он никогда не будет идиотом, бедным или аутсайдером. Он может быть только странным, правда, может быть и злодеем. Российское телевидение тиражирует абсолютно противоположные приоритеты и взгляды. Здесь — все наоборот: в отечественных сериалах, фильмах, новостях — тотальное неуважение к частной собственности, к чужому добру, успеху, мнениям. Мне до сих пор непонятно, почему наши политики и олигархи позволяют медиа глумиться над столь важными вещами. Вряд ли, как люди серьезные, они делают это бессознательно. Но то, что творится в пространстве массовых представлений, а следовательно, и в реальной действительности, — просто поражает”.
Именно поэтому фигура Сталина каждый раз находит свое новое пристанище в массовом сознании. Имеющиеся западные исследования демонстрируют, что путем продвижения Гитлера в массовое сознание является массовая культура. Любое появление в массовой культуре, даже отрицательное, ведет к активации образа в массовом сознании. Гитлер, утрируя говоря, приходит прямо в дом, становясь вполне привычной вещью.
Для государства во всем на первом месте стоит влияние, лишь потом информация. Безграничные ресурсы, идущие на пропаганду, позволяли каждый метр нужной виртуальности делать родным и близким. Даже дети были окружены “забором” пропаганды. Был мультфильм о крейсере “Аврора”, правда, признаем, что для анимационного кино это был редкий прецедент. Ленин был тоже маленьким, например, в рассказах Зощенко и на звездочке октябренка.
Причем детская лениниана огромна. И это достаточно качественные тексты, послужившие и пропаганде: “Из этих детских произведений пошли в народ легендарные крылатые выражения Ленина: «Мы пойдем другим путем», «Учиться, учиться и учиться», «Кто не работает, тот не ест». На них – а вовсе не на мудреных книгах самого Ульянова (Ленина) – во многом основывался образ справедливого и обаятельного вождя. И этот миф исправно работал, сплотив несколько поколений. Поскольку каждый советский человек узнавал о «нашем Ильиче» чуть ли не с колыбели, относились к нему почти как к родственнику. Кстати, формула про «дедушку Ленина» тоже из той самой детской ленинианы…” ([34], см. также [35 – 38].
Причем это были самые отцензурированные тексты, как в плане фактажа, так и в плане авторов, как для детей, так и для взрослых. Даже авторство подлежало особому контролю и вниманию: “Писать о Ленине позволялось не каждому. Право “воспеть” вождя нужно было заслужить. Среди поэтов такое право получили Маяковский, Пастернак, Твардовский, Вознесенский; в прозе начало “ленинианы” положил не кто-нибудь, а Горький. Воспоминания о Ленине Крупской и Бонч-Бруевича переиздавались ежегодно огромными тиражами, а вот Валентинову и Троцкому не повезло – их мемуары стали широко доступны после распада СССР. Но распад СССР обозначил и другую тенденцию. Затеянное “Политиздатом” в 1989 году десятитомное собрание воспоминаний о Ленине прекратило свой выход в 1991 году на восьмом томе. “Живой Ленин” стал неактуален. Как и пьесы о Ленине Михаила Шатрова, которые накануне и на заре “перестройки” многим казались такими смелыми. Отдельный разговор – детская “лениниана”. На этой ниве трудилась Мария Прилежаева, канонизировавшая образ вождя для детей и юношества. Но о “дедушке Ленине” писал и Михаил Зощенко (“Рассказы о Ленине”)” [39].
Уже тогда “насильственное” распространение этих текстов вело через некоторое время к их переосмыслению в более “низовые формы культуры [40]:
– некоторые из зощенковских рассказов о Ленине послужили основой для анекдотов:
М. Зощенко:
— Тут для вас, Владимир Ильич... рыбешку поймали... Закоптили в лучшем виде... И вдруг рыбак видит, что Владимир Ильич крайне недоволен. И даже нахмурился. Рыбак смутился еще больше и сказал: — Уж пожалуйста, Владимир Ильич... Примите подарок... Но Владимир Ильич не взял эту рыбу. Он строго сказал: — Благодарю вас, товарищ, но я не могу принять вашу рыбу. У нас в стране дети голодают.
Анекдот: - Владимир Ильич, к вам ходоки! — А что они принесли? — Свежей рыбки. — А шли они сколько? — Две недели. — Детям, все детям";
Точно так произошло с известными “ходоками” с картины В. Серова: “Как и в случае с рассказами Зощенко, чрезмерная умильность и пафос картины породили огромное количество анекдотов про ходоков и «доброго» Ильича, а если вы наберете название картины в поисковиках, выскочит немало остроумных «фотожаб».
Анекдот: Приходят как-то к Ленину ходоки из деревни: — Владимир Ильич! Отмени продразверстку, от голода всю траву сожрали, скоро мычать начнем. — Неправду говорите: мы давеча с Феликсом Эдмундовичем бочонок меда навернули. И ничего — не жужжим!".
Перед нами известный переход от возвеличивания к осмеянию. Слишком сильное завышение приводит к такому сильному, но уже занижению.
В Союзе приходилось еще учитывать наличие двух вождей – Ленина и Сталина, которые в ментальной плоскости бесконечно пересекались: “Как птенец кукушки в чужом гнезде, в послевоенные годы Сталин постепенно вытеснил Ленина из советской мифологии, но в 1956 году ситуация вдруг изменилась. Имя Сталина было удалено из детской литературы, книги о нем изымались из библиотек и отправлялись на склады. Сталинскую премию переименовали в Государственную литературную премию. Чтобы заполнить идеологический вакуум, в том же году Центральный комитет партии принял резолюцию, призывающую писать больше литературных произведений о Ленине. Мария Прилежаева сравнивает эту ситуацию с прорвавшейся плотиной. Вся классика жанра была немедленно переиздана, книжные издательства и журналы наводнили сочинения о Ленине в прозе и стихах. Особенно много их появлялось в связи с различными юбилеями, например в связи с пятидесятилетием Советского Союза в 1967 году и со столетием со дня рождения самого Ленина в 1970-м. Этот жанр был весьма выгоден для писателей, произведения о Ленине печатались огромными тиражами, постоянно выходили новые издания, государственные награды и премии подобной литературе были гарантированы. Практически все моменты жизни Ленина попали в книги. Опирались всегда на мемуары и потому рисковали повторением уже написанного. Во время оттепели Ленин превозносился не только как великий человек, но и как политик и идеолог. Были предприняты попытки вместо рассказа об отдельных эпизодах его жизни сконструировать нечто целое” [41].
И еще о том, что все известные писательские имена не прошли мимо этой тематики: “Сергей Михалков не остался в стороне от веяний времени. Свою любовь к Сталину он теперь перенес на Ленина. В поэме «На родине В.И. Ленина» (1969) он описывает посещение Музея Ленина в Ульяновске (бывшем Симбирске). «Дыханье затая», он входит в дом, где Ленин жил в детстве, но описание предметов и фотографий скучно и многословно. Столь же неубедителен в работах о Ленине и Юрий Яковлев. В одной из них, «Первая Бастилия» (1965), Ленин принимает участие в забастовке студентов Казанского университета в 1880-х годах. Яковлев также не забывал раздувать патриотические настроения в простых текстах для маленьких детей” (там же).
Все исчезает из истории, если его не поддерживать в современности. Сегодняшнее российское государство скорее борется с Лениным, чем поддерживает его образ. Вообще советский период частично “проваливается” в истории.
Л. Данилкин в разговоре с А. Каном говорит: “Идентичность безумного фанатика, кровавого палача навязывается Ленину не только на Западе, но и в России. В том числе и потому, что Ленин со своим “Государством и революцией” – абсолютный антагонист путинской России. И самая успешная стратегия борьбы с ним – либо прямая демонизация, либо окарикатуривание и смещение на периферию. Хорошая иллюстрация того, как нынешнее государство обходится с Лениным – назначенное было на день его 150-летия, 22 апреля, голосование по пресловутым поправкам в Конституцию. В ленинскую дату заливается новое содержание, позволяющее людям не зацикливаться на классовых противоречиях и тревожных воспоминаниях о революционном прошлом. Пусть лучше они сфокусируются на тех благах, которые им предлагает сегодняшнее государство – выходной день, пособия и т. п. Это “новое содержание” может быть очень разнообразным – знаете, например, как зовут лидера группы Little Big, которая должна была поехать от России на “Евровидение”? “Ильич”. И это тоже, мне кажется, не случайно, это все тот же процесс вытеснения Ленина, намеренного замещения всей окололенинской повестки разными феноменами поп-культуры. То есть власть пока еще не запрещает Ленина напрямую – но она выводит Ленина из области политического и делегирует распространение контрреволюционных представлений о Ленине поп-культуре. Отсюда и эти сериалы о Ленине, в которых нам мягко намекают на то, что он – немецкий шпион и кровавый палач” [42].
Это какая-то сложная “карусель взглядов”, которой пытаются управлять, по ходу меняя приоритеты. Мы живем в мире динамично меняющейся истории, когда каждый раз ее подгоняют под текущие задачи.
Еще сильнее “правильность” текстов была всегда выражена в медиа. Объяснить это можно просто. Художественное произведение создается долго, на него нельзя полагаться в дне сегодняшнем. Именно здесь работает не столько производство, как тиражирование смыслов. А оно по массовости своей продукции даже важнее любого другого производства.
Д. Волков видит в истории прессы важный переход от информирования к влиянию: “пресса все в большей степени отходила от скромной, но понятной роли информирования потребителей о происходящих событиях и во все большей степени диктовала этому потребителю мнения и оценки, весомость которых определялась не их содержательной частью, а авторитетностью средства массовой информации” [43].
И примеры современных телевизионных политических ток-шоу вообще демонстрируют исключительно процессы влияния, направленные на массовое сознание, поскольку новая информация там в принципе отсутствует. Причем в них зада крен в сторону негативации объектов, о которых они повествуют. По этой причине они столь интересны как власти, поскольку повествуют о ее “врагах”, так и населению, поскольку для массового сознания негатив всегда интереснее позитива.
Д. Волков вообще не видит возможности существования независимой прессы: “тоталитарные режимы, не дозволяющие множественности интересов, никаких проблем с обоснованием независимости собственной прессы не испытывали. Принятое в англосаксонской прессе физическое отграничение комментария от информации отчасти решает эту проблему. К сожалению, неизбежный отбор информации, выходящей за рамки непосредственных интересов целевой аудитории, и клиширование этой информации в удобных и знакомых местной публике формах сами по себе являются своего рода редакционным комментарием. Радио- и тем более телевизионная трансляция новостей дополнительно ухудшают ситуацию по причине краткости и узости новостных выпусков и более жестких требований по упрощению их стилистики. Из этого следует, что независимость прессы как объективного транслятора картины мира в нынешних условиях недостижима” (там же).
Тут следует добавить другой важный фактор – никто и не стремится к созданию такого независимого информационного потока, поскольку всегда и везде побеждает, с одной стороны, необходимость достижения политического влияния, с другой, финансового результата. Медиа не находятся в безвоздушном пространстве, на них всегда “давят” эти два фактора, в результате принципиально трансформируя информационные потоки.
А. Ахиезер, анализируя книгу Г. А. Гольца. Культура и экономика России за три века, XVIII–ХХ вв. Т. 1. Менталитет, транспорт, информация (прошлое, настоящее, будущее), говорит о принципиальной ошибке в понимании базы страны, которую зафиксировал Гольц: “В основе понимания сути урбанизации у Гольца лежит представление об урбанизированной культуре. Осмысление урбанизации на этой основе дает совершенно новый материал для переосмысления истории России. Расчеты Гольца показывают, например, что на рубеже ХIХ и ХХ веков урбанизация составила два процента по сравнению с официально принятыми 14 процентами, а в 1917 году — три процента при официальных 18 процентах. Даже если ограничиться лишь этими данными из трехвекового ряда, то становится очевидным, что в ХХ век Россия вступила как крестьянская страна, не готовая ни к капитализму, ни к модернизации, ни к так называемой «руководящей роли рабочего класса». Большевистский переворот выступает как результат антигосударственного, антилиберального, антимодернизационного, антиурбанистского крестьянского бунта, в лучшем случае как результат воплощения идеала «не сойдем с печи» в ответ на действия начальства, которое в соответствии с массовыми представлениями того времени «дурит» и вовсе «не нужно». Можно, конечно, попытаться оспорить данные Гольца. Однако как специалист я могу высказать предположение, что если рассчитанный им уровень урбанизации и придется корректировать, то в основном в сторону дальнейшего понижения” [44].
То есть все анализы нашего исторического процесса глубоко ошибочны, все было не так, поскольку не было того фундамента, на который можно было опираться. Не было ни рабочего класса, ни урбанизации.
Это пример отсутствия социальной детерминированности. Вот пример индивидуальной детерминированности поведения. Дж. Кимель, специалист по насилию и возмездию в насильственных преступлениях, пытаясь объяснить поведение Трампа, говорит о новых исследованиях, в которых обнаружено следующее: “подобно тому, как люди получают зависимость к наркотикам или игре, люди могут стать зависимыми в поиске возмездия для своих врагов – зависимость от жажды мщения. Это может помочь объяснить, почему некоторые люди не могут забыть свои обиды, когда другие считают, что они давно должны были оставить их позади, почему некоторые люди прибегают к насилию. Следует попытаться понять, помогает ли это объяснить фиксацию Трампа на своих обидах и получения за них возмездия. Признак зависимости – компульсивное поведение, несмотря на пагубные последствия. Неустанные попытки Трампа отомстить тем, кто, по его мнению, обошлись с ним несправедливо (в том числе теперь и американским избирателям), кажутся навязчивыми и неконтролируемыми. Вред, который он несет себе и другим, совершенно понятен, но он не имеет сдерживающего эффекта. Он делал это всю свою жизнь. У него нет сил остановиться. Он также получает от этого удовольствие. Наука о зависимости дает еще один предостерегающий вывод: привычка Трампа мстить причиняет вред не только ему самому и объектам его гнева в ответ, но и всем нам” [45].
А ведь это и модель поведения многих наших первых лиц, заданная Сталиным, который говорил о мести, что – “это блюдо, которое нужно подавать холодным”. Сталин хорошо помнил своих врагов. Например, смерть настигла Троцкого только в 1940 году, а уехал он в 1929 [46].
Близкая проблема возникает везде, например, профессор Дж. Брайт, эксперт по соцмедиа и политическому поведению в Оксфордском институте интернета, высказывается так: “Это очень редкий случай, когда всему обществу надо думать, вакцинироваться или нет. В норме дебаты о вакцине ограничивались бы родителями маленького ребенка, сейчас все начинают об этом думать, все собирают информацию, чтобы принять решение” [48].
Раз возникают точки принятия решений, в них готовы вмешаться извне. Британия имеет для противостояния этому 77 армейскую бригаду, которая специализируется на соцмедиа и скрытых операциях влияния для защиты британских интересов. И она ищет материалы на тему анти-вакцинирования, которые идут от России или других стран или усиливаются ими.
Д. Бронятовский из Университета Джорджа Вашингтона говорит: “Россия использует дебаты по вакцинации, порождая возникающие возможности для игры за две стороны. Вокруг Ковида они реально движутся многими путями. Они используют дебаты по вакцине, как это делают всегда, для продвижения раскола, но все осложнено тем, что они и сами производят вакцину, так что присутствует и элемент вакцинного национализма. У них множество целей, и эта вакцина работает на них” (там же).
В своем исследовании, где он является соавтором, Бронятовский изучил распространение анти-вакцинных месседжей с помощью автоматических ботов. Кстати, название работы звучит несколько зловеще “Вооруженные коммуникации о здоровье”([49], см. также [50]). Здесь было такое распределение месседжей от российских троллей в Твиттере: 43% – за вакцинирование, 38% – против, 19% – нейтральные.
Интересны и характеристики, связанные с языком. Они имели сочетание грамматических ошибок, необычный выбор слов и нестандартных структур. Но было меньше орфографических ошибок и пунктуационных, чем в общем потоке о вакцине. У них таже не было отсылок на другой контент, упоминаний других пользователей и отсутствовали картинки, хотя иногда встречались эмодзи.
Общий вывод таков: “Российские тролли и вводящие в заблуждение боты в Твиттере размещали контент о вакцинации с существенно большей частотой, чем это делают обычные пользователи. Контент из этих источников уделял одинаковое внимание про и анти аргументам по вакцинированию. Это соответствует стратегии продвижению раскола в ряде неоднозначных тем – известная тактика, используемая российскими аккаунтами троллей” (там же).
Раскол такого рода не дает возможности перехода на следующую стадию спокойного обсуждения и выработки единого решения. Он стопорится в яростной схватке. Поэтому еще и в советское время задача создания такого раздора в нужных точках пространства и времени ставилась для разведки очень четко. С другой стороны, понятно, что изменить мнение достаточно тяжело. Зато можно затормозить приход единой точки зрения.
Сюда можно отнести и проблему падения со своих пьедесталов авторитетов, которые в прошлую доинтернетовскую эпоху могли выступать в роли третейского судьи. А. Макаркин привел факторы, которые привели к как бы “убийству” авторитетов в эпоху интернета (и заодно – пандемии):”С одной стороны, это связано с индивидуализацией, возможностью для человека не следовать признанным авторитетам, а самому конструировать приемлемый для себя набор представлений. С другой стороны, с расширением и дальнейшим облегчением коммуникаций – в Интернете есть самый широкий круг мнений, и совсем необязательно следовать за академиком, выступающим на телевидении. Можно провести аналогию с книгопечатанием, демократизировавшим доступ к книге и способствовавшим размыванию авторитета католической церкви – желающие могли недорого купить труды и доктора Лютера, и лиценциата Кальвина, и магистра Цвингли, которые “уравнивались” с многочисленными куда более авторитетными богословами, отстаивавшими католическую ортодоксию. Есть и третья сторона – значительная часть общества испытывает фрустрацию по поводу перемен и сознательно отвергает мейнстримных авторитетов. На “ярмарке экспертов”, которую им предлагает Интернет, они сознательно ищут тех, кто подтверждает их точку зрения. В этом коренное отличие от периода протестантизма – там люди стремились к переменам (ища, впрочем, образцы в прошлом, в раннехристианской аскетичности), здесь перемены вызывают эмоциональный негатив. Таким образом не эксперты ведут людей за собой, а, наоборот, люди ищут обоснование уже давно сформировавшимся стереотипам, связанным с представлением о том, что элиты (политические, медийные, научные) сознательно врут, действуя в ущерб “простым людям”. Здесь травмированный распадом СССР и бурными 90-ми годами россиянин не так далек от ненавидящего глобализацию трамписта. Для трамписта авторитетом является не доктор Фаучи, а медсестра Ольшевски (из простого народа, настроена патриотично, участвовала в иракской войне), которая рассказывала о том, как врачи губят пациентов, отправляя их на ИВЛ” [51].
Некому также сказать, как в мультипликате: “Ребята, давайте жить дружно”… Отсутствие авторитетов имеет то существенное последствие, что на это место может ворваться кто-то поддерживаемый той или другой системой, поскольку свято место пусто не бывает… Кстати, наличие авторитетов можно считать характеристикой стабильного общества. Когда же начинают крушить памятники, о стабильности уже не заикаются.
Еще один фактор, ведущий к агрессивности, упомянул известный специалист по мозгу Дэвид Рок: “Если ты проводишь значительную часть дня в экране, то мозг будет оптимизировать и этот процесс. Например, мы сейчас наблюдаем долгосрочный тренд на снижение эмпатии в обществе, особенно среди молодого поколения. Чем больше мы проводим времени с устройствами, тем хуже мы умеем читать социальные сигналы и понимать живого человека. Безусловно, человеческому мозгу нужны разные типы взаимодействия с миром. Нам нужно время, когда мы максимально сконцентрированы, и в этом нам могут помочь экраны. Нам нужна физическая активность. Нам обязательно нужно социальное общение с другими людьми. И нам нужно свободное время, когда мозг отдыхает” [52].
То есть технологии переводят нас на индивидуальное поведение, в рамках которых нет нужды учитывать существование кого-то другого…
Социальное взаимодействие умирает, его заменяет крик в сторону другого мнения. Это привело к смене телеведущих и типов их программ. И. Петровская в качестве “естествоиспытателя” смотрит не телеэкран, обнаруживая там новые типажи ([53], см. также список таких пропагандистов и подробности их работы [54 – 55]):
– “совершенно новая для ТВ популяция ведущих, которых можно условно назвать «гопниками», «четкими», «реальными пацанами» — развязными, стриженными «под ноль», агрессивными по отношению к тем, кто не вписывается в их представление о «норме», и не отказывающими себе в весьма специфической лексике, в которой преобладают полублатной сленг и многочисленные слова-паразиты: «типа», «короче», «слышь», а также различные выражения, так или иначе связанные с «телесным низом»”;
– «Хорош бакланить», — презрительно бросает он американцу Майклу Бому, что в переводе с одесского жаргона означает «нести чушь, говорить не по делу», и хотя Шейнин значение этого слова своей публике не объясняет, большая ее часть отчего-то понимает, что имеет в виду ведущий, и снова радостно приветствует этот восхитительный полублатной стиль. Тому же несчастному «Майклу для битья» он адресует фразу: «Не надо выскакивать из штанов», а потом и предупреждение: «Только говори осторожно, а то до конца эфира можешь и не дожить, слова выбирай». Это у Шейнина шутки такие, а поскольку Майкл их терпит и с поразительным постоянством, демонстрируя то ли воистину христианское смирение, то ли склонность к мазохизму, день за днем приходит в студию Первого канала, то отчего бы и не поглумиться над «терпилой»: «Майкл, замолчи, если хочешь иметь российское гражданство»”” (там же).
Мы живем в мире профессионалов, в том числе пропаганды. Но все они выросли на прошлом монополизме. А в ситуации выбора, например, между Интернетом и телевизором, они работают не так хорошо. Зритель может отвернуться, что он и делает. Пропаганда может быть либо советской, то есть жесткой, либо ее не будет вообще.
Система пропаганды с крылышками не получилась, ни у Путина, ни у Лукашенко, пришлось делать нечто другое. Но из постсоветского чаще всего вновь получается снова просто советское…
Литература
