Георгий Почепцов, rezonans.kz
Человек считает себя очень рациональным существом, всегда принимающим правильные решения. Нам кажется, что и нам отовсюду передают исключительно рациональные сообщения. И уже только в мире свободного времени нам разрешено погружаться в эмоции. Но повсюду мы попадаем в разрешенные наборы эмоций. Эмоции действуют на нас автоматически, в отличие от рацио. Мы их легко перенимаем, поскольку долгие тысячелетия это было залогом выживания наших предков.
Индустриальные формы передачи эмоций лежат сегодня в телесериалах, как до этого в кинофильмах. Отсюда любовь и Сталина, и Гитлера к киноискусству, в котором они видели достойного партнера в построении государства. Качественные фильмы становились важными вехами и на Западе, открывая новый мир или новый этап старого мира.
СССР управлял эмоциями своих граждан. Приход телевидения позволил запускать одновременно в миллионы домов те или иные эмоции. Модель мира формировали отнюдь не речи секретарей ЦК, которые и говорить-то убеждающе не умели, а лишь читали написанные их помощникам и доклады. А письменная и устная речь имеют разные структурные особенности, поэтому слушать написанное просто тяжело. Ораторы в 1917 году смогли увлечь за собой толпы, потому что эмоционально они были с толпой на одной волне. Сегодняшние спичрайтеры президентов неспособны на такое управление толпой с помощью эмоций.
Эмоции способны побеждать любую рациональность. Отсутствие эмоций не дает совершиться влиянию. СССР всегда и во всех случаях активировал эмоции. Если их не хватало в сегодняшнем дне, эмоции брались из дня вчерашнего. По этой причине последние войны никогда не кончаются. Их всегда эксплуатируют пропагандисты, пытаясь постоянно возрождать их: в кино и на улицах. Они создают и удерживают праздники, поскольку с их помощью можно генерировать нужные государству эмоции.
Смена политического режима сразу отменяет старые праздники, а вместе с ними и старые эмоции. Новая модель мира строится на новых эмоциях. Враги и друзья меняются местами, как это случилось в перестройку. А ведь до этого столько усилий было затрачена, чтобы из врага сделать самого ужасного, а из друга – самого хорошего. Перестройка перевела, например, Троцкого и Бухарина из врагов снова в “друзей”.
Иная модель мира пришла в СССР и с чужими фильмами и телесериалами, которые, по сути, являются разговором с массовым сознанием напрямую, без посредников. Точкой отсчета ввода другой модели мира таким путем является 16 октября 1988 года, когда по Центральному телевидению начали показывать бразильский сериал «Рабыня Изаура». Потом были «Богатые тоже плачут» и «Просто Мария». «Санта-Барбара» была первой «мыльной оперой» из США, показанная после распада Советского Союза с 1992 г. по 2002 г. [1].
Показательным был охват телевизионной аудитории – в момент таких показов пустели улицы городов. Такой сильный эмоциональный захват зрителей не давали советские фильмы, поскольку они всегда имели ту или иную идеологическую составляющую, которая вносила “серьезность” в “развлекательность”. А такое дается немногим, например, такими были тексты А. Гайдара.
Феномен синхронности получения информации очень важен, поскольку так он объединяет индивидуальные сознания в единое целое. В СССР такие временные единства появлялись с приходом телевидения. Но отнюдь не тогда, когда транслировался партийный съезд. Мужчины радовались и горевали, когда смотрели на экранах телевизоров победы и проигрыши в хоккее и футболе, женщины – в фигурном катании. Мужчины пристально смотрели программу “Время”, женщины – “Голубой огонек”. Именно с помощью таких обобщающих символизаций выстраивается идентичность. Гагарин, к примеру, стал символом идентичности советского человека, поскольку объединил всех.
Внимание к эмоциям опирается на то, что все существенные исторические изменения происходят во время активации эмоций в массовом сознании, возникающие естественно, но чаще искусственно. Можно вспомнить “пиковость” эмоций во время перестройки или ГКЧП. Как и в случае украинских “майданов”, тысячи людей тогда были выведены на улицы. В результате возникает вариант того, что можно обозначить как массовое мышление. Люди начинают понимать друг друга без слов.
Когда государство порождает общие эмоции, они усиливают идентичность населения. Когда эмоции порождаются врагами, они разрушают единство. Этим, к примеру, отличаются внешние воздействия на страну, когда ее пытаются ввести в ситуацию столкновения мнений разных групп, что сегодня легко делается с помощью соцмедиа. В результате создается разделение, превращающие страну в “кипящий котел” противоположных мнений.
Именно в этом инструментарии состоит атакующая сила Ирана, Китая и России, которая была применена, к примеру, в президентских выборах в США в 2016 году. Политические взгляды людей поляризуются, эмоциональный накал возрастает. В результате возникает политическая война. Для информационной атаки используется любая открывающаяся возможность завладеть вниманием: от выборов до коронавируса [2 – 4].
К. Уоттс подчеркивает следующее: “Конвергенция нарративов в онлайне естественно не может отразить глубокие различия между этими тремя странами по отношению к целям внешней политики и идеологий правящих режимов. Фактически анализ сути этого контента показывает, что каждый из этих авторитарных режимов направляет свое влияние на разные сегменты американского электората. Россия, Иран и Китай ищут мосты к воспринимающей их американской аудитории, которой близки элементы их взгляда на мир, кто может захотеть продвигать изменения в политике США, которые будут благоприятны их стратегическим целям. Как продемонстрировало электоральное вмешательство в 2016, Россия открыто и скрыто искала и устанавливала союзы человека с человеком, группы с группой, а именно – с белыми националистами, христианами и другими сторонниками “традиционных ценностей”. Иран в противоположность этому, поскольку он не является ни преимущественно христианским, ни преимущественно белым, искал общие причины с американскими группами меньшинств, ощущающих давление на почве расы, религии или экономического статуса. В то время как Россия ведет в основном политическую борьбу с Соединенными Штатами, Китай – экономическую, используя огромный рынок своих потребителей, чтобы развивать влияние на американские мультинациональные корпорации” [5]. Это очень интересный расклад столкновений, который использует именно эмоциональный вариант воздействия для достижения своих целей.
Точно такой анализ нарратив этих трех стран сделан по волнениям после смерти Дж. Флойда: “Контролируемые государством медиа и официальные средства Китая, Ирана и России сфокусировались на анти-расистских протестах в США, но они делают это, пытаясь усилить уже существующие свои нарративы, а не разжигать американское разделение. Первичной целью Китая является дискредитация американской критики жестоких мер по Гонконгу. Первичной целью Ирана является дискредитация американской критики прав человека в Иране и атака на американские санкции. Российские государственные медиа в основном сфокусированы на фактах протестов, в соответствии с долгой практикой освещения протестов на Западе; некоторые индивидуальные примеры редакторского контента также атакуют критиков Кремля и медиа мейнстрима” [6]. Все это эмоциональная реакция на эмоциональные события, когда один взрыв страстей сопровождает другой.
Развал СССР тоже пришел из эмоционального воздействия на население. Сначала стареющий Брежнев потерял свою легитимность в глазах просвещенной публики, став героем анекдотов, где он смотрелся гораздо лучше, чем в жизни. В сталинское время сажали за распространение анекдотов не зря, анекдот нес в себе разрушение того мира, который он высмеивал. Смеющийся человек в принципе опасен для государства, поскольку еще неизвестно над чем он смеется. Поэтому в советское время А. Райкина загоняли на бытовую тематику, но и там ему удавалось пускать шпильку в сторону власти, но очень и очень косвенно.
Революции – это отражение эмоционального подъема. Так было в 1917 г., так было и во время “арабской весны” уже в наше время, где также стали падать правительства. Если есть “emotional intelligence“, то есть и эмоциональная война как воздействие в этом направлении, причем нас интересует воздействие на массовое сознание, поскольку именно оно ведет к поворотам в истории.
История делается изменениями и состоит из них. Чем больше таких смен проходит человечество, тем более эмоциональной становится история, в которой всегда больше говорится о врагах, чем о друзьях. Враги всегда страшны, поскольку порождают смерть вокруг, поэтому эмоции начинают зашкаливать.
Даже здания строятся в расчете на эмоции. Религиозные храмы и сталинские высотки однотипно вызывали трепет и почтение. Это эмоция преклонения головы перед чем-то за пределами воображения. Исследования показывают, что “трепет” порождает про-социальность, так как человек чувствует себя маленьким перед лицом чего-то большого. Религия и идеология в этом плане действуют однотипно, имея в своем распоряжении каждая своих “жрецов”, владеющих как эмоциональными, так и рациональными средствами убеждения. В этом плане они оказываются очень близки. И это понятно, поскольку у них один и тот же объект воздействия – человек.
Бердяев писал, например, о религиозном характере коммунизма: “Страстность антирелигиозной пропаганды и антирелигиозных гонений в советской России можно понять, если увидеть в коммунизме религию, которая хочет заменить собой христианство. Лишь религии свойственно притязание быть носительницей абсолютной истины, на это не может притязать никакое политическое и экономическое направление. Лишь религия может быть эксклюзивной. Лишь религия знает обязательный для всех катехизис. Лишь религия может притязать на обладание всей человеческой душой до самой глубины. Никакая политика, никакое государство не может на это притязать. Коммунизм гонит все религии, потому что он сам есть религия. Сознавая себя единственной истинной религией, он не может терпеть наряду с собой других ложных религий. И он есть религия, которая хочет осуществить себя силой и принуждением, не считаясь с свободой человеческого духа. Это есть религия царства этого мира, последнего и окончательного отрицания мира потустороннего, отрицания всякой духовности. Именно поэтому и самый материализм делается спиритуальным и мистическим. Коммунистическое государство совсем не есть обыкновенное светское, секуляризованное государство. Это есть государство священное, «теократическое», берущее на себя выполнение функций, которые принадлежат церкви. Оно формирует человеческие души, сообщает им обязательное вероучение, требует всей души, требует, чтобы ему воздавалось не только «кесарево», но и «Божье». Очень важно понять этот лже-теократический характер коммунистического государства. Им определяется вся его структура” [7].
Политически нацеленные эмоции сначала создают напряжение, которое затем могут разрядиться в нужный тип новой структуры. “Ура” и “Долой” являются двумя типами реакции наэлектризованной толпы. Это толпа граждан, но точно так выстраивается и история войны. Это не только напряжение сил, но и напряжение эмоций. В результате побеждает тот, чья воля оказывается сильнее.
В принципе, эмоциональная война всегда предшествует войне традиционной. Нам нравится соседняя страна – мы ее захватим… Нам не нравится соседняя страна – мы ее заберем себе… Между странами очень часто “нравится/не нравится” лежит в различиях религии или идеологии, поскольку убивать всегда легче “другого”. Всю историю человечества “чужой” был олицетворением опасности. Если же таких различий нет, они придумываются, причем для этого берется что-то очень страшное… Собственно говоря, и понятие “врага народа” долгое время управляло советской политикой.
Исследователи фиксируют также следующее: “Слово “эмоция”, впервые использованное во Франции в пятнадцатом столетии для обозначения политического или социального переворота, было также обычно связано с физическим насилием. <…> Во время правления Елизаветы I вошел в английский словарь в окружении французского, итальянского и английского языков как описание и объяснение эскалации конфликта, наиболее часто в исторических контекстах. В истории эмоции не только начинали войны, но и были серьезно укоренены в них, а также служили обоснованием последующего нарратива. Поэтому история эмоций необходимо должна брать во внимание эту записанную историю войны и насильственного конфликта” [8].
Например, в порядке одного из экспериментов участники должны были оценить достоверность 16 новостных заголовков, 8 из которых были настоящими, а 8 – фейковыми. Политическая поляризация проверялась на отношению к коронавирусу.
В результате эксперимента было обнаружено, что те испытуемые, которые были более привержены политическому консерватизму, менее точно могли различать реальные и фейковые заголовки [9]. Консерватизм также оказался связанным с ощущением меньшей личной уязвимости от вируса и его менее серьезной оценкой. Консервативные участники скорее верили в то, что вирус является результатом конспирологии, что медиа преувеличивают риски. Действия президента Трампа они воспринимали более позитивно. Одобрение Трампа было связано с меньшим знанием о вирусе, а это, в свою очередь, делало более естественным для них фейковые заголовки.
Один из авторов исследования говорит: “Наш ответ на угрозу разительно зависит от наших политических представлений. Это, вероятно, от того, что люди получают информацию от президента (или отказываются от нее) и отличий медиа, откуда люди берут свои новости. Говоря более обобщенно, исследование демонстрирует, как тяжело привязывать проблему к политическим различиям, даже когда это вопрос общественного здоровья, важный для всех” (там же).
В самом исследовании звучит еще и такая фраза: “Идеологические консерваторы в целом более чувствительны к угрозам, чем либералы, поскольку они рассматривают мир как более опасное место” [10].
К сожалению, по нашим сегодняшним партиям трудно понять за кого они, поскольку они акцентируют только один параметр: они пропрезидентские или оппозиционные.
Кстати, у этого соавтора была еще одна работа, где исследовалось влияние типа одежды (формальная или обычная) влияет на когнитивные тексты [11]. Оказалось, что формальный стиль одежды увеличивает абстрактное мышление, что является важным для креативности и долгосрочного стратегирования. То есть эксперимент продемонстрировал, что этот эффект связан с чувством власти.
По сути, перед нами вновь вариант мягкой силы, который может усиливать или сознательно даже ослаблять жесткую силу. И мягкая сила строится принципиально на позитивных эмоциях, поскольку она должна привлекать к себе, а не отталкивать. Это как бы сознательное порождение симпатий. Мягкая сила работает как генератор позитива. Страны таким образом пытаются как бы “обезоружить” своих оппонентов и противников.
Най писал: “Когда Китай резко развил свои ресурсы жесткой силы, его лидеры поняли, что будет лучше, если это будет сопровождаться развитием мягкой силы. Это разумная стратегия, поскольку рост китайской жесткой военной и экономической силы может напугать его соседей. Если же совместить этот рост с увеличением его мягкой силы, Китай сможет ослабить стимулы для анти-китайских коалиций” [12].
И еще: “Китайские официальные лица пригласили меня на частные консультации на тему увеличения китайской мягкой силы. Мой ответ всегда одинаков. Я сказал, что Китай должен понять, что большая часть китайской мягкой силы исходит от гражданского общества, а не от правительства. Пропаганда не пользуется доверием и поэтому не привлекает. Китай должен дать больше возможностей талантам из своего гражданского общества, хотя это трудно согласовать с жестким партийным контролем. Китайская мягкая сила сдерживается его территориальными спорами с соседями. Создание Института Конфуция для обучения китайской культуре в Маниле не порождает привлекательность, если китайские морские суда преследуют филиппинские рыболовные лодки в 200 милях от береговой линии. Когда я сказал это на телевизионной панеле в Давосе в 2013 г., Ван Джанглин, богатейший человек Китая, прервал панель, критикуя меня за “причинение вреда чувствам китайского народа”” (там же).
История эмоций является важной частью истории человечества (см., например, [13] и блог этого автора по истории эмоций [14]). Человек прошлого был более эмоциональным, постепенно развитие цивилизации заставило его взять себя в руки, как бы разнообразие своего реагирования на мир. Сегодня человек, наоборот, ищет эмоции вовне – в кино, книгах, телесериалах, видеоиграх. Продажа эмоций – самый прибыльный бизнес. Все новые детские герои высоко эмоциональны, например, воскрешение из прошлого динозавров для целей порождения новых эмоций в детском и взрослом кино.
Сильные эмоции ведут к террористическим актам. Как пишут исследователи: “Эпидемия стресса является глобальной, и, с ростом населения, число людей, которые могут принять участие в совершении экстремальных действий, скорее всего будет расти. Хотя внешняя защита будет минимизировать частоту и объемы варварских актов, структуры эмоционального мозга являются проблемой и решением. Чем больше стресса будут иметь люди на земле – метаболического, физического и эмоционального – тем больше экстремального будет в жизни. Забота о состоянии других может вернуться бумерангом в виде улучшения безопасности вашей собственной семьи и сообщества” [15].
К работе с эмоциями подключают и искусственный интеллект [16]. У военных есть проблема с автономными устройствами типа дронов и моральной ответственности за их действия. Один из выводов таков, что сокращение человеческого участия в управлении ведет к меньшей вине за негативные последствия и большего позитива за позитивные [17]. Все это говорит о всеобъемлющей проблеме человечества, которая спрятана в эмоциях.
Всплески эмоций могут скрывать правду, когда за ними реально ничего нет. Есть красивое наблюдение В. Пелевина: “У меня есть подозрение, что на уровне сути в России вообще ничего никогда не меняется. Происходит нечто другое — к вам в гости постоянно приходит один и тот же мелкий бес, который наряжается то комиссаром, то коммивояжером, то бандитом, то эфэсбэшником. Главная задача этого мелкого беса в том, чтобы запудрить вам мозги, заставить поверить, что меняются полюса, в то время как меняются только его наряды. С этой точки зрения история России — это просто история моды” [18].
Г. Павловский тоже рассуждает о постсоветском времени: “Коммунистическая идеократия была как бы неповоротлива, но она была идейным образованием. До самого последнего момента оставались какие-то идеи, с которыми можно спорить. Но у новых идей не было никаких других принципов, кроме отрицания советской власти, и поэтому буквально сразу после Беловежских соглашений возник вакуум. А для меня он стал ясен еще раньше — уже во время первой инаугурации Ельцина… Стоит посмотреть эту речь. Это какая-то невероятная смесь. Фьюжн. Гибрид самых несовместимых тем. Там и демократия, там и великая Россия. Там Россия — правопреемница Украины и Белоруссии, между прочим. Уже тогда, в девяносто первом году. И князь Владимир там тоже есть. Это была опасная пустота, которая заполнялась креативностью. Нам приходилось в каком-то смысле изобретать заново принципы работы политической системы — кто как мог, кто как умел. Союз похоронила советская демократическая интеллигенция, но на другой день оказалось, что она не может ничего предложить новому государству, новой системе. Ее взгляды формировались в “Новом Мире” Твардовского — что с ними было делать в эпоху войны в Заливе, например?” [19].
Мы живем в мире, где разрешены все идеологии. Но особой популярностью почему-то пользуется то, что можно обозначить как “отсутствующая идеология“. Советский Союз обладал, вероятно, самым большим отрядов идеологов в мире, если не считать, конечно, Китая. Они как-то исчезли вместе со своей идеологией, за которую столь пламенно воевали, отправляя ее противников в лагеря.
Теряя внятные идеологии, мир теряет и разные модели себя. Когда все будут двигаться по одной и той же карте, они не достигнут никакой иной точки, что не всегда хорошо.
Перестройка была редким вариантом истории, когда страна всеми своими ресурсами, в первую очередь, пропагандистскими, воевала сама с собой. Она стреляла пропагандистски и эмоционально сама в себя – и в конце концов победила, что и привело к смене ее идеологии.
Запад эмоционально стал более привлекательным, хотя никто не знал его реально, вся информация пришла из медиа. В результате медиа-картинка Запада победила советскую реальность. При этом она реально победила ее задолго до перестройки, которая лишь сначала эмоционально,а потом и юридически оформила этот переход. Переход, совершенный в умах, оказался сильнее идеологических баталий, которые велись в телевизионных передачах и университетских аудиториях при преподавании идеологических предметов. Отдельного министерства идеологии не было, поскольку вся страна была таким министерством, порождавшим идеологически ориентированные газеты и журналы, книги и фильмы, а победила человеческая эмоция…
Литература
https://www.washingtonpost.com/outlook/2020/04/01/coronavirus-russia-china-disinformation/
