Георгий ПОЧЕПЦОВ, rezonans.kz
Государство должно уметь управлять всем, даже неуправляемыми объектами типа прошлого. Оно кажется незыблемым, но это не так. Управление прошлым покоится на двух инструментах: отборе одних событий и людей и преданию забвению других, а также на интерпретации и реинтерпретации событий и людей, которых нельзя забыть. Эти процессы можно обозначить термином конструирование истории. А когда есть такой процесс, то вполне возможна и фигура главного конструктора, которым был при жизни Сталин. И его конструкты живы по сей день, они пережили своего создателя. Именно он заполнил систему героев и побед, поскольку именно в этом он увидел историю, именами героев и типами побед, которые должны были поднимать на пьедестал страну и его как главного конструктора.
Исходно это было ответом на постоянную внутреннюю борьбу за власть, которую Сталин ощущал, воспринимая именно так реальные и придуманные события вокруг него. Сначала над Сталиным “висел” Троцкий, и на десятилетие революции был даже момент квази-переворота, когда Сталин даже получил удар от одного военнослужащего из охраны мавзолея.
Это также было переносом внешней борьбы со страной на внутреннюю, когда руководители боялись потерять власть и в первом, и во втором случае.
Именно это усилило не только спецслужбы, но и создало вариант их на информационных и виртуальных потоках в виде мощной и разветвленной цензуры. Цензор отвечал за мощь голосов, поэтому перестраховывался, отыскивая не только прямые значения, но и любые ассоциации.
На этом “фронте” пострадал даже Корней Чуковский, хотя, казалось бы, детская литература была наиболее далека от политической борьбы.
Сегодня об этом пишут спокойно, но можно себя представить, что переживал Чуковский: “После публикации безобидного детского стихотворения никто и подумать не мог, что некоторые углядят в нем политическую сатиру. Прошло более тридцати лет, прежде чем Тараканище начнут сравнивать со Сталиным и всерьез полагать, что именно с него Чуковский писал «образ» усатого диктатора. Особенно широко распространился этот слух после развенчания культа личности в 1956 году, хотя Корней Иванович неоднократно говорил, что Тараканище не имеет никакого отношения к советскому вождю. Внучка писателя Елена Цезаревна Чуковская даже посвятила этому мифу отдельную статью. Она заметила, что у автора железное алиби. В начале 1920-х Корней Иванович был далек от партийных дел и вряд ли даже слышал о Сталине. Последний стал Генеральным секретарем ЦК РКП(б) незадолго до выхода в свет «Тараканища», а заявил о своих политических амбициях уже после смерти Ленина” [1].
И еще с нападок Н. Крупской в “Правде”: “в 1924 году, когда цензура в пух и прах разнесла «Муху Цокотуху». Чуковский негодовал: «Итак, мое наиболее веселое, наиболее музыкальное, наиболее удачное произведение уничтожается только потому, что в нем упомянуты именины! Тов. Быстрова, очень приятным голосом, объяснила мне, что комарик — переодетый принц, а Муха — принцесса. Это рассердило даже меня. Этак можно и в Карле Марксе увидеть переодетого принца!». Были и другие эксцессы: например, фразу «А жуки рогатые, мужики богатые» государственная комиссия посчитала сочувствием кулацким элементам деревни. И все же, несмотря на трудную судьбу, «Муха-Цокотуха» добралась до преданного читателя и полюбилась не одному поколению детей” (там же).
Функция пропаганды состоит в том, чтобы усиливать нужные идеи и голоса и “глушить” остальные. В результате возникает “монолог” государства, которому никто не должен мешать. И это касается как интерпретации современности, что и понятно, но и истории.
Сегодня, с одной стороны, мир технически усложняется, но странным способом ментально он почему-то становится проще.
Эти процессы упрощения приходят под влиянием соцмедиа, падением уровня образования, исчезновением активного чтения книг, всего того, что в прошлом прямо и косвенно способствовало интеллектуальному росту человека.
Процессы упрощения ситуации затронули и историю, которую сегодня политики делают зеркальным отражением сегодняшнего дня. Всю свою легитимацию, причем любую, они легко находят в прошлом. Поэтому цари, например, то “вылетают” из истории, то становятся основой государственности. Правда, при этом доказывается, что и Иван Грозный в общем-то не “грозный”, как и Сталин…
Из Сталина пытаются сделать компромиссную фигуру, действую по модели “да, но”: типа были репрессии, но … Отрицать негатив невозможно, поэтому его “уравновешивают” позитивом. И это понятно, поскольку без Сталина пропаганда лишается главного символа. По этой причине Сталин столь част в фильмах и телесериалах. Именно так с помощью массовой культуры на Западе поднимается и Гитлер.
Д. Волков пишет о Сталине: “Образ Иосифа Сталина, как и любого значимого исторического персонажа, всегда содержит в себе сочетание положительных и отрицательных оценок. Репрессии, казни, военные ошибки — все это неотъемлемые характеристики сталинского образа. Полностью отрицать эти факты готово лишь небольшое число россиян. Однако баланс положительных и отрицательных оценок может меняться. Под влиянием текущих событий негативные характеристики образа Сталина, не исчезая полностью, отступают на второй план. Более значимыми оказываются иные аргументы: Сталин выиграл войну, при нем был порядок, он поднял страну из руин. Поэтому не стоит удивляться, что на протяжении десятилетия фигура диктатора возглавляет список “самых выдающихся людей всех времен и народов”, формирующихся по результатам открытого вопроса. Похожую тенденцию фиксируют вопросы об отношении россиян к попыткам увековечивания памяти о Сталине: установка памятников, строительство музейного комплекса под Нижним Новгородом, так называемого “Сталин-Центра” [2].
И еще: “Важным источником переоценки Сталина в общественном мнении является политика властей. Вряд ли можно говорить о сознательном продвижении образа вождя «сверху», скорее это побочный результат использования властью праздника Победы для поддержания собственной легитимности. Вокруг памятной даты можно эмоционально объединиться «маршалам страны и рядовым» (говоря словами известной песни), а президент и министры идут вместе с обычными гражданами в шествии Бессмертного полка. При этом цену победы и ошибки сталинского руководства обсуждать не принято, запрещается подвергать сомнению существующие мифы (вспомним позицию Владимира Мединского по поводу легенды о 28 панфиловцах, созданной советскими газетами для поддержания боевого духа). А недавний запрет к прокату фильма «Смерть Сталина» свидетельствует о том, что над сталинским руководством нельзя даже смеяться. Поэтому не удивительна следующая логика, которая прослеживается в разговорах участников фокус-групп: «при Сталине СССР выиграл великую войну, а значит его политика – какой бы страшной она ни была – оказалась верной; по-другому тогда просто было нельзя»” [3].
Государство всегда пытается управлять ментальным пространством граждан. Это даже не столько злой умысел, как результат индустриализации всего, чем занимается государство. Оно не любит, к примеру, истории сел, поскольку там не яркости и зрелищности. Для работы с массовым сознанием оно отбирает только яркие события типа картины В. Сурикова “Переход Суворова через Альпы”. Этот итало-швейцарский поход Суворова был красивым на картине, но проигрышным в реальности: “Суворов возглавил русско-австрийские войска и буквально за 2 недели освободил от французов Ломбардию, а потом и всю Северную Италию. По замыслу Суворова, нужно было развивать наступление и двигаться на Париж. Однако эти намерения не понравились в Вене – роль России в подавлении французской революции становилась доминирующей. Они вопреки договоренности оставили без поддержки находившийся в Швейцарии корпус А. М. Римского-Корсакова. Чтобы оказать ему помощь, Суворов совершил необыкновенно трудный и опасный переход через Альпы из Италии в Швейцарию, но опоздал – французы разбили корпус Римского-Корсакова. Суворову пришлось возвращаться ни с чем. В 1800 году его отозвали в Россию” [4].
Это отразилось и на его последующей судьбе: “В 1799 году ему рукоплескала вся Европа, но в России его не ждал триумф. По пути из Праги Суворов узнал, что торжественной встречи победителя не будет и даже въехать в столицу днем ему будет запрещено. В дорожном возке, а не в парадной карете под покровом сумерек он прибыл в Петербург, ему запретили посещать Зимний дворец, имя его исчезло со страниц газет, он был лишен своих любимых адъютантов. 6 мая 1800 А. В. Суворов скончался. Хоронили его не как генералиссимуса, а по штату фельдмаршала. Современные биографы до сих пор ищут причины произошедших разногласий между двумя великими людьми” [5].
Пропаганда поднимает, а жизнь – нет. И это часто является судьбой многих исторических деятелей.
Г.Почепцов
Государство не может оставлять память в индивидуальных руках. Свидетели событий его интересует только в том случае, если у них будут правильные воспоминания. Вспомним то, что можно назвать государственным страхом с соответствующими последствиями при появлении рукописей воспоминаний Жукова или Хрущева. Тогда “менеджеры” ЦК обратились к “менеджерам” КГБ, чтобы нейтрализовать угрозу появления не той памяти. Власть контролировала этот процесс, поскольку реально пишут другие.
Вот один из таких создателей истории Виктор Луи [6]:
– “Судя по высказываниям Виктора Луи, его прямым куратором и опекуном был Андропов. Это он разрешал Луи неординарную для Советского Союза линию поведения и образ жизни», — пишет Маркиш”;
– “труды Луи на самом деле были частью кампании по компрометации «Двадцати писем» и их автора, чтобы представить ее, как писала сама Светлана, «сумасшедшей с повышенной сексуальностью» и, в идеале, сорвать выход книги.
В 1968 году такое же «содействие» Виктор Луи оказал в публикации за границей солженицынского «Ракового корпуса»: продал добытую гэбэшниками рукопись эмигрантским «Граням». Солженицын полагает, что таким образом в «лучшем» случае его собирались посадить, а как минимум — пресечь публикацию на Родине, в «Новом мире». Александр Исаевич изложил эту историю в книге «Бодался теленок с дубом». Скомпрометирован в итоге оказался сам Луи”.
Вот воспоминания С. Хрущева о появлении и передаче на Запад мемуаров Аллилуевой и Хрущева [7]:
-“В момент начала нашего знакомства Виталий Евгеньевич “занимался” книгой Светланы Аллилуевой. Она заканчивала подготовку к изданию своей книги “20 писем к другу”, где обещала описать некоторые закулисные стороны из жизни ее отца. Светлана только недавно бежала в Америку, и каждый ее шаг звучно резонировал в московских эшелонах власти. Выход в свет книги намечался на октябрь, в канун празднования пятидесятилетия Советской власти. Осторожный дипломатический и недипломатический зондаж, прямые обращения к Светлане, издателям и правительствам западных стран о переносе даты выхода книги на несколько месяцев не принесли результата. Тогда Виталий Евгеньевич предложил на свой страх и риск, как частное лицо, сделать в книге купюры, изъять моменты, вызывающие наибольшее беспокойство Кремля и издать эту книгу на несколько месяцев раньше официального срока”;
– ” Брежнева крайне беспокоило, как бы отец не написал что-нибудь плохое о нем. А то, что отец, по докладам охраны, подслушивавшей Хрущева, фамилию Брежнева вообще ни разу не упомянул, еще больше его раздражало. Без сомнения, приходилось ожидать новых неприятностей. С другой стороны, надо было внести ясность в наши отношения с Луи, который постоянно возвращался к проблеме опубликования. У него в этом деле на первом месте стоял коммерческий интерес, и он жаждал определенности. – Когда? Через год, два, десять? Надо определиться. После смерти уже ничего не будет нужно, – повторял он. Я уходил от прямого ответа, но бесконечно тянуть невозможно. Когда при очередной встрече я рассказал Луи о решении отца, выдав его за свое, он обрадовался. – Издателя я найду, это не самая большая проблема, – начал Виталий Евгеньевич. – Я уже зондировал почву в редакции “Тайм” в Штатах”.
Историю создают «историки» в кавычках, поскольку они сильнее, и именно их интерпретация событий становится базовой. Хрущев и западные издатели придумали доказательство подлинности мемуаров, предложив Хрущеву одеть шляпу нужного цвета в качестве такого сигнала: “Издатели опасались провокации. Встал вопрос, как подтвердить подлинность материалов. Писать мы им не хотели, считая, что опасность провала слишком велика. Тогда наши помощники нашли выход. Решили прибегнуть к помощи фотоаппарата. Из Вены отцу передали две шляпы – ярко-алую и черную с огромными полями. В подтверждение авторства отца и его согласия на публикацию просили прислать фотографии отца в этих шляпах. Когда я привез шляпы в Петрово-Дальнее, они своей экстравагантностью привлекли всеобщее внимание. Я объяснил, что это сувенир от одного из зарубежных поклонников отца. Мама удивлялась: “Неужто он думает, что отец будет такое носить?” Отправившись гулять, мы остались одни, я рассказал отцу, в чем дело. Он долго смеялся. Выдумка пришлась ему по душе, он любил остроумных людей, и, когда мы вернулись с прогулки, сам вступил в игру” (там же).
Однако они не подумали, что “за время пути” мемуары могут в некоторых местах измениться.
Д. Маркиш суммировал картинку для тех, кто не знает: “Для тех, кто не знает или забыл: имя Виктора Луи было громко известно в кругу творческой интеллигенции начиная с 60-х годов и кончая крушением СССР. Он слыл могущественным и загадочным человеком с замашками сибарита – то ли генералом КГБ, то ли секретным советником иностранного отдела ЦК КПСС, то ли обоими вместе. Знакомство с ним, от греха подальше, творческие интеллигенты не афишировали – но бывать у него на даче бывали, и охотно. А Виктор Евгеньевич принимал хлебосольно, показывал картины, коллекционную бронзу, скульптуры Эрнста Неизвестного в саду, шесть или семь роскошных автомобилей в гараже: «порше», «бентли», «вольво». С затаенной гордостью коллекционера демонстрировал машины и ронял как бы невзначай: «У меня их больше, чем у Брежнева». И от такого признания озноб пробирал визитера. Но не для того робкие интеллигенты, знаменитые, наезжали в Баковку, чтобы любоваться картинами и машинами. А наезжали они затем, чтобы просить о помощи: помогите, Виктор, опять выезд за границу закрыли, держат, не пускают никуда. И Луи помогал: оформляли паспорт, выдавали командировочные. Кто у него только не перебывал в этой Баковке!.. «Приезжали в темноте, просили шепотом, – мягко усмехаясь, рассказывал Виктор. – Чтобы коллеги не узнали». Из каких соображений помогал Виктор Луи? И требовалась ли расплата за такую помощь? Кто знает…” [8].
И истории, создаваемой таким образом, мы должны верить? И еще: “Судя по некоторым высказываниям Виктора Луи, его прямым куратором и опекуном был Юрий Андропов. Это он разрешал Луи весьма неординарную для Советского Союза линию поведения и образ жизни. Довольно-таки авантюрные коммерческие операции на Западе и издание в Москве журнала УПДК (Управление по делам дипломатического корпуса), активно публиковавшего платную рекламу (дело по тем временам невиданное!), принесли Виктору Луи богатство. В отличие от других советских богачей он его никогда не скрывал и широко им пользовался. Его теннисный корт и бассейн, заграничные автомобили и коллекционные коньяки вызывали зависть и недовольство «соседей». Последняя сенсационная публикация Луи появилась в одном из крупнейших немецких журналов и была оплачена суммой с пятью нулями. Речь в статье шла о сидевшем под следствием пилоте-любителе Русте, приземлившем свою «Сессну» на Красной площади, шутливо переименованной после этого яркого события в «Шереметьево-3». Статья включала в себя подробный пересказ допросов подследственного пилота, дожидавшегося – вместе со всем миром – решения своей участи. Я не люблю сравнивать, это уязвимый метод. И все же в случае с Луи я позволю себе отступить от своего правила. Виктор Луи напоминает мне другого знаменитого авантюриста – Якова Блюмкина. Только пороховой Блюмкин буйствовал в эпоху раннего тигриного большевизма, а уравновешенный Луи действовал в атмосфере отцветшего, плесневеющего советского коммунизма” (там же).
К. Смирнов, работавший в “Огоньке” и приложивший руку к написанию мемуаров, вспоминает некоторые подробности этой истории. Кстати, за это время произошла и загадочная смерть С. Хрущева. К. Смирнов говорит: “Я думаю, что это вообще весьма загадочная история, потому что, насколько я знаю Сергея Никитича, а я знал его довольно прилично, в течение года мы очень часто встречались, он, я думаю, это не та личность, которая могла бы решиться на такой уход. Так что это все покрыто мраком. Не будем говорить, что он умер от старости, от болезни, а официальные американские лица, близкие к полиции и так далее, и тому подобное, патологоанатом… он говорит, что погиб Хрущев от огнестрельного ранения в голову. Значит, понять, что чего…” [9].
О работе В. Луи: “В общем, он руками Сергея выбрал из этих воспоминаний самые безобидные куски. Это КГБшная, конечно, игра. Их отправили. Они вышли под названием «Хрущев вспоминает». Но зато, когда появятся полные воспоминания, уже никто их читать не будет. «Мы их уже читали один раз». Причем, что примечательно, это вообще только в нашей стране возможно. Когда эти мемуары вышли, он принес экземпляр в Петрово-Дальнее, чтобы Никита Сергеевич мог потрогать, и Сережа чтобы видел, что гонорар будет какой-то. Потом, когда-нибудь… Через месяц эта книга вышла в СССР, в Москве, издательство «Прогресс» под грифом «Для служебного пользования»” (там же).
Хрущева склоняли отказаться от мемуаров. Смирнов рассказывает: “его, как только стало известно, что он работал над этими мемуарами, его вызвали в ЦК и там с ним беседовал Пельше и Кириленко, которые на него орали, топали ногами. «Ты не имеешь права, кто ты такой?!». «Я не имею права? Я как раз имею право. Вы вместо того, чтобы дать открыть архивы, дать машинистку… я частное лицо, это мои воспоминания, а не ваши». Как он выразился, «мне этих микрофонов понаставили, в том числе в сортире, мой пердеж слушать». Вот до чего дошло. Они на него поорали, он вышел оттуда. После этого тогда мемуары вышли там, это был конец 70-го года. Они вышли в издательстве «Литтл, Браун энд Компани». Название – «Хрущев вспоминает». И его вызвали второй раз в ЦК. Пельше потребовал, чтобы он написал опровержение, что он никаких мемуаров не писал и так далее. Но он вышел оттуда второй, и, после этого, вскоре третий, и он умер” (там же).
Такое чувство, что здесь каждый пытался ввести в заблуждение каждого, в то же самое время решая свои собственные задачи: “Роль Андропова в этом темном деле до сих пор до конца не ясна. С одной стороны, по свидетельству Сергея Хрущева он согласился не мешать Никите писать мемуары, Луи открыто работал на КГБ и без санкции начальства не стал бы нелегально вывозить книгу из СССР. С другой, когда эта история выплыла наружу, он резко отмежевался от Хрущева” [10].
И опять выводы из этой ситуации: “произошло то, что заставляет поставить вопрос: “Был ли Андропов тем, за кого себя выдавал?” На этот вопрос наталкивает тот факт, что именно в те годы, когда Андропов был шефом КГБ, на Западе появились “так называемые мемуары Н.С. Хрущева”, из которых в НАТО узнали столько наших государственных тайн, сколько, может быть, не передали им все, вместе взятые, предатели за 74 года Советской власти. И, если верить Хрущеву-младшему, произошло это не без ведома Андропова…” [11].
Редактором и одновременно человеком, который практически заново создал этот текст из листков, был упомянутый ранее К. Смирнов. Его воспоминания таковы: “Утром, я принес эти листки в редакцию, дал Виталию Алексеевичу Коротичу и Льву Никитичу Гущину, они это оперативно прочитали. И немедленно приказали готовить к печати. Легко сказать: «Готовь!», это были «Авгиевы конюшни»! Я стал работать с этим текстом. К сожалению, его практически весь пришлось переписать, с первой буквы до последней точки. Сразу же пришло название «Пенсионер союзного значения»… И вот первая часть этих записок с моим предисловием вышла в журнале 30 сентября 1988 года, в день, когда состоялся пленум ЦК КПСС, на котором поражение потерпели Лигачев и прочие «ревнители», и практически весь мир, то есть все крупнейшие агентства, издательства, журналы звонили Коротичу и спрашивали: «Откуда вы знали, что пленум так закончится?!». То есть эта публикация дала журналу славу самого информированного издания в СССР, хотя, на самом деле, это абсолютная случайность. Утром я ехал на работу, и в вагоне метро примерно 80 процентов публики держали журнал раскрытым на моем развороте” [12].
И еще: “Технология написания мемуаров была довольно простой, что, конечно, сильно облегчало задачу Комитета государственной безопасности. Сначала Хрущев диктовал свои истории на обыкновенный катушечный магнитофон, потом Сергей забирал пленки и отвозил знакомой машинистке, затем забирал у нее пленки и распечатанную рукопись. Понимая, что чекисты не дремлют, он вскоре распихал и то, и другое по знакомым, надеясь, что у кого-то что-то сохранится. У Хрущевых все готовое довольно быстро забрали на Лубянку, знакомых, хранивших мемуары, вызвали «куда следует», взяв с них подписки о неразглашении… Но, вероятно, времена уже настолько изменились, что просто грубо «заткнуть пасть» Хрущеву они уже не могли. И КГБ поступил весьма тонко, сыграв на опережение. Сергей Никитич был коротко знаком с хорошо известным всей Москве собственным корреспондентом какой-то маловразумительной британской газеты «Ивнинг ньюс» и одновременно стукачом ГБ Виктором Луи, который и взялся по просьбе Сергея передать на Запад экземпляр мемуаров для публикации. Разумеется, туда было послано далеко не все, а только наиболее безобидные пассажи. Опубликованная в таком «кастрированном» виде книга «Хрущев вспоминает…» в дальнейшем снимала остроту читательского восприятия мемуаров, в будущем напечатанных в полном объеме! Ход, несомненно, тонкий и рассчитанный…” (там же).
Как видите, здесь было несколько технологий “обмана истории”. Хрущев мог диктовать что-то, но реально воспоминания писали другие. Редакторы из КГБ тоже приложили свою руку. В результате неизвестно, сколько там реальной истории, а сколько отредактированной.
Номенклатура очень боится несистемных воспоминаний. Именно они начинают восприниматься как достоверные. Отсюда особое внимание читателей к так называемой “литературе лейтенантов” о войне, что в корне отличается от литературных воспоминаний генералов.
Кстати, Н. Добрюха цитирует информацию Андропова для ЦК: “Андропов направляет в Политбюро следующее сообщение: “Записка КГБ от 25.11.70. В последнее время Н.С. Хрущев активизировал работу по подготовке воспоминаний о том периоде своей жизни, когда он занимал ответственные партийные и государственные посты. В продиктованных воспоминаниях подробно излагаются сведения, составляющие исключительно партийную и государственную тайну, по таким определяющим вопросам, как обороноспособность Советского государства, развитие промышленности, сельского хозяйства, экономики в целом, научно-технические достижения, работа органов безопасности, внешняя политика… Раскрывается практика обсуждения вопросов на закрытых заседаниях Политбюро ЦК КПСС. При таком положении крайне необходимо принять срочные меры оперативного порядка, которые позволяли бы контролировать работу Н.С. Хрущева над воспоминаниями и предупредить вполне вероятную утечку партийных и государственных секретов за границу. В связи с этим полагали бы целесообразным установить оперативный негласный контроль над Н.С. Хрущевым и его сыном…” [11].
Или это реальность, или удачная попытка отмежеваться от реальности. Мир, который хочет удерживать власть, всегда отличается от реальности. Вопрос только в том, какими методам и власть пользуется для того, чтобы “обуздать” реальность…
Индустриальными способами создания памяти являются литература и искусство, образование и наука, а также медиа. Мы можем обозначить это также индустриальной историей, под которой будем понимать историю, тиражируемую государствами не для научного изучения, а для создания общей идентичности нации. Понятно, что такая история будет состоять из побед, а поражения будут реинтерпретироваться в нужную сторону. Лидеры будут принимать самые правильные и мудрые решения. По сути, это пропагандистский взгляд на мир, только развернутый в прошлое, в историю. Мир, видимый сквозь пропагандистские очки, становится единственно верным путем из прошлого в настоящее. Все, что будет не укладываться в эту тему, будет старательно вымарываться.
Памятники хороши тем, что как материальные маркеры истории возникают и пропадают гораздо медленнее, чем, к примеру, книги, поскольку их сложнее и ставить, и снимать. Противоположны им анекдоты, являющиеся маркерами истории, но возникающими вне официального одобрения, поэтому это легкие и текучие формы. К примеру, можно торжественными словами описывать надгробный памятник Н. Хрущева работы скульптора Э. Неизвестного, но их легко перебьет один из множества анекдотов о Хрущеве. Точно так по текущим событиям есть медиа и есть “государственные тролли”, которые порождают иную интерпретацию.
Дигитальная война сегодня характерна для США: “Темы, поднимаемые троллями, серьезно резонируют в некоторых сообществах. Это может быть связано с тем, что пользователи в этих сообществах симпатизируют взглядам троллей и распространяют их (т.е. “полезные идиоты”) или взглядам спонсируемых государством акторов в этих сообществах” [13].
Война нарративов лежит в основе современного конструирования истории. Например, нарратив “Киев – мать городов русских” уже не признается Россией, а Крым становится российским, чтобы создать древние “корни”, которых без него у России нет. Память строится на нарративах, поскольку это наиболее распространенный способ организации информации в человеческой голове.
Есть конкуренция нарративов, и часто информационные войны реализуются в виде войн нарративов. На этом поле конкуренция множество “игроков”: “несмотря на то, что круг акторов политики памяти не вызывает особых разногласий – обычно к их числу относят политические партии, отдельных ведущих публичных политиков, СМИ, специальные институты, занимающиеся памятью и коммеморацией, музеи, различные общественные организации, и т.п ., – исследования, рассматривающие политику памяти как процесс взаимодействия разных акторов, протекающего в публичном пространстве, сравнительно редки. В лучшем случае объектом анализа становятся соперничающие нарративные стратегии” [14].
Возникает термин политика памяти. Д. Ефременко задает его так: “Термином «политика памяти» мы обозначаем всю сферу публичных стратегий в отношении прошлого, совокупность различных практик и норм, связанных с регулированием коллективной памяти. Сюда относятся и коммеморации — мероприятия по сооружению памятников, созданию или изменению тематической экспозиции музеев, отмечанию на государственном уровне каких-либо особо значимых событий прошлого, привлечению внимания к одним сюжетам истории и замалчиванию других сюжетов. И, конечно, сейчас идет 2017 год — год столетнего юбилея Февральской и Октябрьской революций. Это интереснейший кейс, на основе которого можно рассмотреть современную российскую политику памяти как систему взаимодействий и коммуникаций относительно политического использования прошлого, где свою роль, конечно, играет и профессиональное, экспертное сообщество. Роль важную, но не исключительную. Можно сказать, что политика памяти является системой с внутренней рефлексией, причем представители научного сообщества оказываются здесь в двойственной позиции — действующего субъекта и одновременно рефлексирующего наблюдателя” [15].
Управляя памятью, мы управляем сами собой, поскольку наша память интересна в первую очередь нам самим. Возникает даже такая специализация как управление прошлым.
Г.Почепцов
Исследователи пишет: “Управление прошлым в силу необходимости осуществлять с его помощью воздействие на большие группы людей превратилось в достаточно распространённую профессию. Речь уже не идёт о немногочисленных кастах жрецов или “штучных” придворных историографах. Среди людей, спешащих на работу, сегодня наверняка найдётся немало тех, кто весь день посвятит творческим или организационным занятиям, связанным с переработкой исторического материала. Это может быть известный тележурналист, готовящий передачу на историческую тему с новой, актуальной трактовкой событий; скромный муниципальный служащий, которому дано поручение сделать так, чтобы местный аэропорт “по требованию жителей” назвали именем соответствующей исторической личности; крупный учёный-педагог, пишущий важную программную статью о новой концепции исторического образования, построенной на установлении сущности и характера связи между современным политическим процессом и содержанием курса истории; или штатный сотрудник Института национальной памяти (ИНП) Польши, т.е. исторический полицейский, занятый не столько разработкой теории “двух оккупаций – нацистской, а затем советской”, сколько функциями, более свойственными спецслужбам: составлением дел по уголовному преследованию за преступления против польского народа или проверкой прошлого людей, занимающих государственные должности” [16]
И еще: “Управление прошлым постоянно, с самых первых опытов, являлось уделом прежде всего профессионалов. Подобные люди (как сегодня и политтехнологи) всегда оставались в тени сильных мира сего, однако их услуги высоко ценились, а заслуги высоко оценивались. И древнеегипетские жрецы с их “герметическими знаниями”, и гениально одарённые древнегреческие мифотворцы (сюда необходимо включать и скульпторов, как создателей визуальных мифов), и средневековые схоласты, и представители Ренессанса, а также реализаторы революционных миросущностных проектов XVIII–ХХ вв., и даже сегодняшние представители гуманитарных наук, которые под напором разнонаправленной общественной критики выполняют заказы ангажированных политиков на переписывание истории, – все они могут считаться представителями указанной специальности – менеджмента мифотворчества” (там же).
Мы странным образом все время находимся в ситуации создания истории, то есть сегодняшние события начинает формировать в головах как будущее, так и прошлое. Идет не только более привычная война за будущее, но и за прошлое. Победитель имеет возможность менять прошлое под себя, делая из себя и своей политической силы логически правильный переход из прошлого в настоящее.
При этом современность принесла новые способы фиксации и тиражирования истории, что создает принципиально новую ситуацию. Если сегодня это соцсети, где каждый перешел из статуса читателя в статус писателя, то в прошлом пишущая машинка сделала такое, хотя и в меньших масштабах, принеся множество проблем для государства.
Ю. Русина пишет о так называемом самиздате: “Буковский называет самиздат явлением культуры и его начало связывает со стихами запрещенных, забытых и репрессированных поэтов, которые цензура не позволяла увидеть в открытой печати. При этом известный диссидент отмечает роль пишущей машинки, заменившей печатный станок и породившей новую форму публикации текстов, предлагая даже поставить ей памятник, наряду с монументами политическому анекдоту и гитаре. Значение пишущей машинки отмечает и Александр Даниэль: «Принципиальной разницы между самиздатом пушкинской и хрущевской эпохи нет, хотя распространение запрещенной литературы в списках смогло стать значимым общественным явлением лишь с вхождением в быт пишущих машинок». Обычная закладка в такую машинку марки «Москва» или «Эрика» – четыре-пять листов через копировальную бумагу («копирку»). Именно таким путем создавал свой самодеятельный журнал Рой Медведев. Он ежемесячно с 1964 по 1971 гг. готовил подборки различных документов, которые позже были опубликованы Фондом им. Герцена в Амстердаме под названием «Политический дневник». Как пишет в своей книге Л. Алексеева, выпуски «Дневника» Р. Медведев печатал сам в пяти экземплярах, а читателями их было человек 40 знакомых историка. Поставщиками материала для «Политического дневника» также выступали друзья Медведева, среди них – Евгений Фролов, ответственный работник журнала «Коммунист», имеющий доступ к неопубликованным партийным документам. На страницах «Политического дневника» Р. Медведев размышлял об ответственности за преступления периода культа личности И. В. Сталина, анализировал культ Н. С. Хрущева, рассматривал события в Чехословакии, национальный вопрос в СССР, историю внутрипартийной борьбы 1920-х гг., рецензировал работы А. Автарханова, П. Капицы и др.” [17].
Государство начинает держать в своих руках машинки, но приходят ксероксы. Освободительное движение в Польше выигрывает, поскольку католическая церковь снабжает его множительными аппаратами. Сегодняшние государства заняты поиском протестности в соцсетях, идя по определенным ключевым словам.
Россия сегодня повторяет путь в определенной степени искусственного завышения своей истории, который уже был в сталинское время. В. Иноземцев пишет: “Периодом ренессанса интереса к истории стал конец 1930-х годов, когда после статьи «Историческая школа Покровского», вышедшей в «Правде» в марте 1937 г., сторонники уже, к счастью самого покойного академика, были объявлены врагами народа. К этому времени уже разрабатывался новый учебник истории СССР, а вскоре появилась масса пропагандистской продукции, превозносящей историю России – достаточно вспомнить фильмы «Пётр Первый», «Пугачев», «Запорожец за Дунаем», «Александр Невский», «Степан Разин», «Минин и Пожарский», «Богдан Хмельницкий» и, наконец, «Суворов», премьера которого пришлась уже на 1941 г. К сожалению, большая часть событий того трагического года оказалась отнюдь не суворовской, ведь прославленный полководец на территории России оборонительных войн не вёл” ([18], о масштабной кампании по реформированию исторической науки и системы исторического образования в 1930-х гг. см. [19]).
И еще важное замечание Иноземцева: “Успешные страны живут будущим. Неуверенные в себе оглядываются на прошлое. И их пути сегодня расходятся всё больше…” (там же).
Сегодняшняя работа в этой сфере создания истории не идет ни в какое сравнение с работой в тридцатые годы. Но и масштабы тогда должны были быть большими, потому что происходил переход к иному пониманию истории до 1917 года.
Сегодня возникло понятие политического присвоения истории: “Политический дискурс создает, таким образом, особую ситуацию «политического присвоения истории». Политизированная история при этом не тождественна понятиям сознательной фальсификации, диффамации, демагогии, пропаганды и не сводима к ним. Это сложный многоуровневый феномен, показывающий производность фактов от их описания и оценки, а самого описания — от идеологически обусловленных интенций автора. Именно в политике определяющее значение получает идеологическое разделение на свое и чужое, лежащее в основе множественности интерпретаций действительности” [20].
Чем жестче становится ситуация, тем решительнее действует власть, забывая о нормах. Старые исторические фигуры тоже требуют от нее защиты, поскольку часть из них создана еще сталинской пропагандой. Такой фигурой является Александр Невский, поскольку ни такого ледового побоища не было, ни сам князь был иным. Он представлял орду и собирал дань с местных в ее пользу. Но сила фильма С. Эйзенштейна возвела его на пьедестал истории в ином качестве.
Когда же историки позволяют себе засомневаться, ими начинают интересоваться судебные органы. Вот конкретный случай: “Директор Новосибирского городского открытого колледжа, кандидат исторических наук Сергей Чернышов еще в июне оценил эти заявления в своем блоге: «О призраках прошлого. Довольно грустно наблюдать, как в городе, где рождаются крутые ИТ-компании, работают какие-то университеты, и даже есть штатные учёные, люди на серьёзных щах обсуждают, не переименовать ли площадь Свердлова в площадь Александра Невского. Если никто до сих пор этого не сказал, давайте хотя бы я напишу. Выбор между Свердловым и Невским – это выбор между террористом и коллаборационистом. Первый – классический бандит, на революционный волне случайно попавший в верховную власть. Второй – классический коллаборационист, который продался завоевателям за статус (сейчас бы сказали – власовец). И оба они (а точнее, образы, которые мы обсуждаем) – плод фантазий пропагандистов советской эпохи. Если с бандитом все понятно, то случай с Невским – вообще уникален, это, пожалуй, единственный эпизод (Ледовое побоище), который попал в учебники истории прямиком из киноэкранов. И ещё никто не доказал, что было что-то, кроме фантазии Сергея Эйзенштейна. В общем, когда нужно смотреть в будущее, мы все копаемся в выдуманном прошлом. А переименовывать, конечно, нужно. Только не в коллаборационистов, а, например, в местных купцов. Купцы – это вам не трепаться на митингах, а мешки ворочать. Всё полезнее будет» ([21], см также [22 – 26]).
Б. Сарнов пишет как бы о таком круговороте истории под чутким руководством Сталина: “Советский идеологический иконостас являл собою тогда весьма странное зрелище: рядом с Суворовым и Кутузовым на нем по-прежнему красовались изображения предводителей крестьянских бунтов и восстаний — Степана Разина, Ивана Болотникова, Емельяна Пугачева. И мало кому при этом приходило в голову, что плененного Пугачева привез в Москву в железной клетке не кто иной, как вот этот самый Суворов. Поворот от революционной идеологии к национальной — можно даже сказать националистической, — как мы знаем, был начат давно. Но не только сам этот поворот, но и перечень имен «наших великих предков», которые призваны были вдохновлять советских воинов в войне с немецко-фашистскими захватчиками, тоже был определен Сталиным еще в предвоенные годы. Вслед за Александром Невским, фильм о котором, конечно же, был заказан Эйзенштейну самим Сталиным, тоже по личному указанию вождя были возведены на пьедестал убранные ранее с центра Красной площади на ее обочину Кузьма Минин и Дмитрий Пожарский. Произошло это в весьма торжественной обстановке 2 апреля 1939 года на премьере, поставленной в Большом театре — тоже по его личному указанию — оперы «Иван Сусанин» [27].
Сам С. Чернышев объясняют ситуацию так: “Политизация истории, то есть ее интерпретация ради каких-то сиюминутных потребностей, существовала всегда: мы же не дети, чтобы полагать, что в летописях, например, содержится безусловная правда. Сейчас проблема не в самой политизации, а в том, что, похоже, меняются правила игры. Уже десять лет назад было понятно: не занимайся, дорогой друг, Великой Отечественной войной — и будет тебе счастье. Сейчас таких запретных для свободного изучения тем не просто становится больше — непонятно, по какому критерию они отбираются. Мы, историки, как мышки в лабиринте бегаем, а нас случайно током бьют, а мы не понимаем, почему бьют именно сейчас. Почему вдруг именно Александр Невский так всех возбудил и обидел? Почему Ледовое побоище? Еще несколько лет назад никому до этого дела не было” [28].
У актера Л.Прыгунова встретилась такая реакция на подобное старое кино. Оно было сильным в свое время, но стало смешным сегодня. Вдвойне смешнее становится ситуация, когда история пишет по фильмам. Л.Прыгунов говорит: “Здесь есть “Чапаев”. Как сказала одна моя знакомая: “Чапаев” – это же мультфильм. Самое смешное, если вы сейчас начнете смотреть “Чапаева”, вы будете хохотать. Народ же не обманешь, самое большое количество анекдотов – это о Чапаеве, на втором месте Штирлиц. Это тоже фальшивый фильм от начала до конца” [28].
И еще одно его мнение: “Я думал, что есть какие-то понятные правила игры. Если ты политикой не занимаешься, то у нас свобода слова. Но оказалось, что у нас всеядность. Что странно, я кажется, никому не угрожаю, занимаюсь своими делами. Уже не понятно, откуда прилетит. Как есть мышки в лабиринте, они никогда не понимают, за что их током бьют” [29].
Старая идеология сегодня не работает. Ее можно удерживать только силой. Но время изменилось, и силовой инструментарий не может работать в интеллектуальной сфере. По этой же причине и набор сталинских героев не вдохновляет современного человека.
Мы живем в мире, выстроенном в нашей голове. Большую часть его строят другие, например, бизнес и политика. И конечно, государство, создающее для себя удачные конструкты для управления. Государство делает это с помощью школы и школьных предметов, с помощью праздников, с помощью финансирования фильмов и телесериалов. Оно хочет, чтобы этот мир был миром его побед.
Литература:
