Георгий ПОЧЕПЦОВ, rezonans.asia
Большие группы людей затем объединяла религия, правда, делая это уже в противопоставлении другим религиям. Коммуникация в виде развития книгопечатания создала новый тип мозгов человечества, способствуя развитию образования и науки. Как до этого человек перешел на новую ступень, овладев инструментарием внешней памяти, что позволяло осуществлять хранение и передачу знаний вне ограниченных возможностей мозга отдельного человека, так книгопечатание сделало это для всего человечества. Мы смогли знать то, что узнали другие. Знание имеет тенденцию становиться общим, покидая мозг отдельного человека, поскольку он хочет поделиться своим знанием с другими.
Объединившись, благодаря коммуникациям, в единое целое люди смогли стать сильнее для атаки и защиты. Это чисто физическое последствие коммуникации. Они могли координировать свои действия. Но было и интеллектуальное, первым шагом которого было открытие использование памяти, которое по сути является памятью социальной. То есть на место биологического человека пришел человек социальный.
Затем пришли другие позитивные результаты в виде передачи и накопления знаний в виде книг и книгопечатания, а сегодня и интернета. Сегодня нет ограничений в хранении любых объемов информации, преодолены и другие биологические ограничения. Люди стали меньше болеть, дольше жить, они уходят от кровавых войн, правда, заменяя их информационными, который, оставляя в сохранности тело, меняют разум. Но это и до этого делали религия и идеология, которые всегда относятся отрицательно к другим религиям и идеологиям, поскольку считают достоверными только себя.
Коммуникация ведет к принятию чужой картины мира, особенно если она подается индустриальными методами типа кино или литературы, тогда она легко становится из “чужой” – “своей”. А когда пропаганда начинает повторять эту картину мира разными способами, она может захватить не только свою страну, но и другие. В мире всегда есть место не только подвигу, но и пропаганде.
Сегодня накоплены примеры интенсивных вариантов трансформации картины мира в случае военных конфликтов. Это, например, война Россия – Грузия [1] и Россия – Украина [2]. Здесь надо было вынести за скобки советскую “дружбу народов”, чтобы оправдать применение силы.
Коммуникация в принципе отражает мир и точно, и неточно. Даже полицейская сводка называет количество протестующих, которое расходится с оценками независимых наблюдателей. Не говоря уже о том, ради чего они вышли на протест. Все, что касается нематериальных факторов, не поддается такому же однозначному пониманию, как это имеет место с материальными факторами.
А. Колесников сравнил диссидентство советское и сегодняшнее в таком измерении: “Невозможность молчать – внутреннее этическое чувство – это мощный стимул протестной активности. Многие из тех, кто сегодня высказывается открыто, подписывая петиции или выходя на улицы, подписались бы, возможно, под самыми важными словами в истории гражданского сопротивления в советский период. Лариса Богораз сказала их на суде по «делу семерых», вышедших на Красную площадь протестовать против советского вторжения в Чехословакию: «Я оказалась перед выбором: протестовать или промолчать… Промолчать значило для меня солгать… Для меня мало было знать, что нет моего голоса за, – для меня было важно, что не будет моего голоса против»” [3].
И о судах над диссидентами в советское время: “Процессы становились поводом для информационных войн. Конечно, тогдашние силы государственных и машинописных медиа были совсем уж неравными, но характер их противостояния и стиль шельмования диссидентов схожи с сегодняшними образцами жанра. Кому-то даже не нужно было переступать через свою совесть – обливание грязью давалось легко, потому что, как и у сегодняшних телекиллеров, было профессией. Иные утешали себя тем, что «выполняли приказ»”.
Уроки прошлого сегодня плохо воспринимаются и потому не принимаются во внимание, поскольку произошло резкое убыстрение развития мира, отдаляющее прошлое все дальше и дальше. В прошлом мире прошлое и настоящее были более близки. В сегодняшнем настоящее стремится скорее в будущее, чем в прошлое, поэтому прошлое уходит из нашего поля видения мира.
Вице-спикер Госдумы Петр Толстой, журналист в прошлом, рассуждает о сегодняшних протестах так, даже вводя новое слово-обозначение “интернет-власовцы: “Есть попытки расшатать ситуацию изнутри уличными акциями, делая ставку на прозападные элиты и сидящую в соцсетях молодёжь, пытаясь лишить нас истории. Атаки на главу государства, на президента Путина, всё это мы в нашей стране помним. История повторяется. Только вместо пломбированного немцами вагона самолёт без досмотра и псевдорасследования про биллинг гульфика. Меня, как и многих в этом зале, поразило поведение жеманного блогера на суде по делу о клевете на ветерана. Он не только не извинился, что было бы самым простым и приемлемым, но и назвал 95-летнего старика «куклой в орденах». Он его оскорблял прямо в зале суда! Это кощунство и атака на нашу историю. Это не случайность. Это не тактика, а стратегия. Стратегия Запада в отношении нашей страны. Она всерьёз и надолго. Те, кто её продвигают, это предатели Родины, интернет-власовцы. Призывы к санкциям, инструктажи с послами иностранных государств — что это, если не измена Родине в идущей гибридной войне, которую сегодня ведут против нашей страны? Призывы светить фонариками в темноте. На самом деле это не милая акция про любовь. Это не просто попытка мобилизации молодёжи. Это такая цветная технология Шарпа. И вообще, это калька с действий перебежчиков-коллаборационистов во время блокады Ленинграда, когда они фонариками подсвечивали цели немецкой авиации. Все сценарии невоенного свержения власти давно описаны. Один из них сегодня пытаются реализовать в России” ([4], см. также [5]).
Странно, что он еще не взялся за борьбу с анекдотами, например, такими:
Соловьёв (в другом варианте - Киселев) заявил, что надел трусы Навального и с ним ничего не произошло
Или: Учительница спрашивает второклассников: - Кто знает - какая настоящая фамилия Ленина? - Ульянов, - дружно слышится в ответ. - А Сталина?- Джугашвили, - отвечают только двое. - Ну а Путина?Гробовое молчание. Наконец Вовочка изумлённо: - Неужели Ротенберг?
Правда, анекдоты бытовали и во времена Сталина, несмотря на жесткость системы. А. Архипова и др. собрали целый свод таких анекдотов той эпохи [6]. Причем тогда «рассказчик антисоветских анекдотов» становится таким же клише как «вредитель», «фашистский наймит» и т. д., что говорит об особой опасности такого человека. В результате наказания блокировались коммуникации, которые могли быть сильными.
И это действительно анекдоты, граничащие по своему воздействию с листовкой, например: Поспорили Сталин с Рузвельтом, у кого телохранители преданнее, и приказали им выпрыгнуть из окна пятнадцатого этажа. Телохранитель Рузвельта категорически отказался прыгать, сказав: «Я думаю о том, что будет с моей семьей». Телохранитель же Сталина выпрыгнул в окно и разбился насмерть. Рузвельт был сильно поражен и спросил Иосифа Виссарионовича: «Скажите, а почему ваш человек это сделал?». Сталин, раскурив трубку, ответил: «Он просто подумал о том, что будет с его семьей».
Или: — Крупская скончалась. Сообщите товарищу Сталину, только осторожно — у него грудная жаба. — Вы думаете, доктор, что он очень огорчится? — Нет, я боюсь, чтобы он не умер от радости.
— Почему наша партия такая бескрылая? — Потому что Сталин оторвал ей оба крыла — и правое, и левое.
Интересно, что анекдоты пережили все газетные статьи того времени, поскольку те сегодня представляют интересе только для историков, а анекдоты вполне живы, понятны и смешны.
Коммуникация предоставляет мне то, чего я не вижу своими глазами и не слышу своими ушами. То есть информация – это то, что создано другими. Она может рассказывать о физических событиях типа разгона демонстрации, а может акцентировать виртуальные истины типа “мы самая демократическая страна в мире”. Мы говорим в данном случае о виртуальности, поскольку такие истины не являются проверяемыми в физическом пространств. С другой стороны, жесткий разгон протестов является подтверждением противоположной точки зрения.
Сегодняшняя информационная экосистема потеряла множество характеристик, которые характеризовали ее в прошлом. Одной из них была максимальная приближенность к более точному отображению событий физического мира. Это происходило и прямо, и косвенно. Прямо – за достоверность своих текстов отвечали традиционные медиа. Косвенно – читатель сам старался выбирать тот тип издания и того автора там, которые не подводили его в достоверности до этого.
Разрушение этой системы началось еще до интернета. Информационные войны были и до этого. Попытки диффамации тоже. Реклама и паблик рилейшнз получили право на определенные отклонения от достоверности. Государственная пропаганда имела еще большие права, которые она реализовала в усилении похвалы себе и хуле врагам.
Отбор новостей, которые отвечали картине мира, а не опровергали ее, был характерен и для левых, и для правых изданий. Действовал явно несформулированный, но вполне работающий принцип “Дайте мне рупор, и я переверну мир”.
В монологической системе ничей голос не слышен, кроме того, что несется из телевизора, радио, газеты. А чужие голоса просто не допускались к распространению и тиражированию. И человеку, и человечеству трудно жить в мире с противоположными мыслями.
И сегодня их пытаются “приглушить”, например, так произошло с неодобрительными словами А. Невзорова о фильме, как он говорит, о “сталинской фанатичке Зое Космодемьянской”: “вероятно, в этом споре главная точка поставлена окончательно. Это сделал не я, это сделал так называемый второй уик-энд проката. Этот пропагандистский фильм, сообщаю вам, провалился настолько позорно в прокате, насколько это вообще возможно. Сборы в два раза меньше за этот уик-энд, чем даже те хилые сборы в прошлый раз. Он не то что своего бюджета не окупит, он не окупит даже треть. То есть это очередные огромные выброшенные деньги, очередная пропагандистская брехня. И это пролетело. Ладно я, у меня профессия над пропастью по раскаленной проволоке ходить. Я просто это умею делать. Но просто хочу отметить, что эта забава Мединского под названием «Зоя» стоила примерно столько же, сколько канализация 200 домов. Примерно столько же, сколько 10 хороших, благоустроенных приютов – 10. Вместо тех бараков и сараев, в которых каждую зиму сгорают заживо старушки. И вот вместо этого они опять развлекаются и поднимают патриотизм своими забавами, потому что для них всегда открыт бюджет. И ведь это разговор на самом деле – мы же все понимаем – это разговор не о Мединском, это разговор не о Космодемьянской. Это разговор о свободе. Для очень многих людей так называемые герои, особенно в юности, особенно в молодости – это чертовски важная штука, и выбор эти героев тоже. Я просто тому, что выбор героев в молодости должен быть абсолютно свободным, а не продиктованным ЦК КПСС, Мединским, пропагандонами или какими-нибудь толпами черносотенцев, которые обо всем имеют свое представление и всегда его пытаются навязать. Я говорю только о свободе” [7].
И это разговор, по сути, не о ней, а о героике: кто был героем тогда и кто может быть героем сегодня. Понятно, что эти списки не могут совпадать. Они повторяются только потому, что массовое сознание насильно вгоняют в рамки той старой идеологии, в соответствии с которой государство – это все, а человек – ничто.
Мы уже многое забыли из того времени, но государство хочет, чтобы мы помнили. Но те, кто пострадал в то время, помнят лучше нас. Например, известный диссидент В. Быковский говорит так [8]:
– об Андроповском решении о профилактике: “После введения этого указа Андропов докладывал: за период 1971—1974 гг. было профилактировано 63.108 человек. За этот же период только путем профилактики пресечена на стадии формирования деятельность 1839 антисоветских групп. Выходит, среднегодовое число последних ничуть не сократилось, а число “профилактируемых” выросло примерно в 10 раз. Но и это было еще не все, так как не всех активных врагов КГБ подвергал “ профилактике”: «Наряду с профилактикой использовались и продолжают использоваться оперативные н другие меры, не связанные с уголовным преследованием, – продолжал Андропов в том же докладе. — Удалось разложить на стадии возникновения ряд опасных группирований националистической, ревизионистской и антисоветской направленности. Компрометация авторитетов, инспирировавших антиобщественные проявления, позволила предотвратить нежелательные последствия в ряде районов страны. Оправдали себя и такие меры, как лишение некоторых лиц советского гражданства н выдворение их за границу. (…) Оздоровлению оперативной обстановки способствовало также разрешение выезда многим экстремистам из Советского Союза в Израиль”;
– о Яковлеве: “Не преминул воспользоваться этим и режим, оказавшись на краю гибели. Режим дряхлел, режим дышал на ладан, и надо было как-то спасаться “партийной элите”. Тогда-то и появился “либерал” Яковлев, главный прораб перестройки. Вдруг запестрели газеты нашими лозунгами двадцатилетием давности: “правовое государство”, “период застоя” и, конечно, гласность. Целые куски из наших самиздатских работ стали вдруг появляться в официальной печати, а то и в партийных решениях, разумеется, без кавычек и без упоминания авторов. А “раскрепощенное” общество, старательно пряча глаза, делало вид, что только теперь все это узнало. Ликовал Запад, поражаясь свободомыслию партийной элиты. Партийная “глазность” — как произносили это словечко зачарованные иностранцы – их вполне устраивала, она стала последним писком западной моды, хотя никто так и не понял, что это значит. Тем более никто не вспоминал про нас – мы даже приехать в Москву не могли: до 1991 года наши имена все еще значились в “черных списках” КГБ”;
– “А Яковлев теперь в отставке, политикой не занимается. Он теперь заведует Комиссией при президенте России по реабилитации репрессированных. Как если бы в 1945 году реабилитацией жертв Освенцима заведовал Геббельс”;
– “советская пропаганда и дезинформация были па Западе гораздо эффективнее, чем в СССР. Достаточно вспомнить, например, многомиллионное “движение за мир” , словно по волшебству возникшее в начале 80-х, или восторги прессы по поводу прихода к власти “скрытого либерала” Андропова в 83-м (не говоря уж о всеобщей вакханалии счастья в связи с появлением Горбачева и его “ перестройки”), чтобы в этом убедиться. Человек и вообще-то, по самой своей природе, склонен селективно воспринимать только ту информацию, которую он ожидает или очень хочет получить; тем более усиливается это свойство под влиянием эмоций, желаний и верований. Лучший тому пример — история с чернобыльской катастрофой, которая никак не отразилась на восторгах по поводу Горбачева, пытавшегося ее скрыть в ущерб здоровью миллионов людей, никак не поколебала светлой веры в социализм, но была воспринята лишь как доказательство опасности любых атомных электростанций, где бы, кто бы и как бы их ни строил. Чудесным образом весь общественный гнев обратился не на тех, кто был повинен во лжи и безразличии к жизни людей, а на тех, кто ни в чем повинен не был”;
– “меры по компрометации” сопровождали буквально каждое событие, от публикаций книг до арестов и судов, от побегов за границу деятелей искусства до международных происшествий крупного масштаба. Разумеется, далеко не все эти “ мероприятия” были удачны, но и отрицать их значение было бы крайней наивностью: ведь в результате создавалась гигантская машина дезинформации, целая система “ агентов влияния”, против которых у Запада не было никакой защиты. Напротив, демократия была вынуждена защищать право своих заклятых врагов распространять заведомую ложь. Во многих странах, например в США, закон практически даже не защищает вас от клеветы в печати: вам, а не клеветнику надлежит доказывать в суде наличие у клеветника умысла вас оклеветать. А если вы, не дай Бог, человек известный, клеветать на вас считается священным правом прессы”.
КГБ было сильной системой, которая боролась с мозгами, применяя методы воздействия на тело, одновременно плотно контролируя информационные и виртуальные потоки. И в этом был залог выживания. Как только был запущен процесс “гласности”, под которым понимали порождение негатива, СССР пришлось уйти с арены.
Система всегда способна “сломать” человека, поскольку она может работать и над его физическим телом, и над его разумом. Все работало и на одну цель, и по единым лекалам. И медиа, и наука, и образование тоже были определенным щитом, не пускающим в страну “чужие” мысли. Цензура строила советский мир так, как это было нужно власти.
О цензуре, например, в кино пишут так: “Эксперты считают, что формальных «с резолюциями» списков не существовало. Работа партийных, госкиношных и безопасности органов велась постоянно, подковерно и точечно. Но главное — в разнообразнейших формах. Например, неупоминание. Допустим, приезжают «воронки» и забирают в ссылку гениального Николая Эрдмана и его соавтора Владимира Масса прямо на съемках «Веселых ребят» в Гаграх. И в любимой комедии Сталина (говорят, он хохотал до слез) вообще не было их имен… до нового тиража фильма в 1961-м. Во время съемок «Волги-Волги» под хор «Эх, грянем сильнее! Подтянем дружнее!» арестовали и расстреляли оператора и соавтора режиссера Александрова — Владимира Нильсена, и оператором фильма вдруг стал значиться его помощник Борис Петров” [9].
Откуда все это взялось, понятно, что в царской России такого не было, то есть это создание чисто ХХ века, когда возникли возможности по управлению массовым сознанием с помощью массмедиа. Тогда мозги стали “раздваиваться”, люди видели одно, а им говорили другое.
Произошло “раздвоение” мира на правильный, как следовало говорить, и неправильный, как не следовало говорить. Спецслужбы и цензура следили за соблюдением этих правил. Нарушителей подвергали репрессиям.
Историк спецслужб А. Колпакиди дал еще такой ответ о причинах сталинских репрессий, как бы частично снимающий вину с самого Сталина: “Первые же годы индустриализации показали очень низкий уровень ответственности и дисциплины. Люди разболтались за время гражданской войны и нэпа. Сроки не выполнялись, было много аварий с человеческими жертвами из-за того, что кто-то недоглядел, не учел, не додумал. Похоже, в какой-то момент Сталину надоело разбираться, политическое вредительство это, непрофессионализм или всего лишь дурь человеческая. И он просто решил карать. В результате лишенная всякой политической подоплеки безалаберность стала выдаваться за вредительство” [10].
Но такая версия не может нам помочь, ведь “вредителями” объявлялись все: и колхозники, и ученые. Без удержания людей в пространстве “страх – смерть” страна бы не выстояла. Как только инструментарий страха убрали в период перестройки, произошло моментальное крушение, правда, сделанное руками самих правителей.
Страх является биологическим инструментарием управления. Человеку трудно жить в такой системе. Любое творчество стопорится. Страх строится на искусственном удержании подчинения начальству. Но лучшие результаты достигают не запуганные, а свободные люди.
Т. Эйдельман пишет о пропаганде страхом: “Реклама – это тоже пропаганда. Сначала нас запугивают: «Как же жить без этого дезодоранта?!» А потом появляется спаситель: «Купите наш продукт и вы будете жить прекрасно!» Пропагандисты работают так же, и в этом смысле любая пропаганда вне зависимости от идеологии пытается нами манипулировать. Но дальше пути расходятся: условная «пропаганда зла» агрессивна и не оставляет человеку пространства для собственного суждения. Она направлена на наше иррациональное начало, на чувства. «Мирная пропаганда» обращается к разуму, предлагает подумать, взвесить все за и против. К сожалению, такой подход, как правило, проигрывает, потому что вызвать страх из нашего бессознательного намного проще. Однажды я слышала интервью с рекламщиком, которого спросили: «Как вы относитесь к тому, что реклама использует в своих целях добрые чувства?» И он ответил: «А вы хотели бы, чтобы использовали плохие?» В пропаганде добра и любви есть что-то более человечное, чем в пропаганде ненависти”[11].
Советский человек был и умным, и добрым. Но власть заранее рассматривала его как предателя, за которым следует смотреть и присматривать, как за ребенком. Власть все трактует как покушение на себя. Она боится даже анекдотов.
А. Ципко акцентирует случайный характер людей, пришедших к власти в перестройку. И во многом он прав, поскольку им надо было не только учиться госуправлению высшего уровня, но и доказывать, что они этого достойны. Ципко говорит так [12]:
– “Русским царям, которые верили, что они помазанники божьи, не надо было ничего себе доказывать. Поэтому Александру III не нужны были никакие войны, чтобы доказать свое право на царствование в России. Но когда власть тебе дарит господин случай, приходится все время доказывать себе, что ты оказался при власти не случайно. Я не знаю лично Владимира Путина, но думаю, что он осознает: во времена СССР он никогда бы не пришел к вершинам власти. Это заставляет его все время обращать на себя внимание. Конечно, решение МОК провести зимнюю Олимпиаду 2014 года в Сочи было достижением Путина. Но этого ему было мало, он решил, что именно Россия должна стать победителем на этих Олимпийских играх. Отсюда – позор антидопингового скандала, за который мы расплачиваемся до сих пор. Я думаю, личностная драма Путина состоит в том, что его сверхвласть над тысячелетней Россией породил случай”;
– “Так уж получилось, что спустя несколько дней после решения Путина присоединить Крым к России Евгений Примаков собрал свой клуб бывших – номенклатуры ЦК КПСС. Последний министр иностранных дел СССР и последний руководитель КГБ говорили, что никто из бывших руководителей СССР, кроме Сталина, не решился бы на присоединение к своей стране территории другого государства, на откровенное нарушение международного права. Но Путин на это пошел, ибо он считал, что моральное оправдание присоединения Крыма к России выше требований международного права”;
– “Трагедия августовской революции 1991 года состояла в том, что все, кто пришел к власти, кроме Бориса Ельцина, получили свою сверхвласть благодаря случаю. Что сделали для России Борис Березовский или Анатолий Чубайс, чтобы советовать президенту Ельцину, куда надо вести страну и кого надо назначить его преемником? Ничего! Что сделали для российской экономики Михаил Ходорковский, Владимир Потанин, Роман Абрамович, ставшие хозяевами национальных богатств? Ничего!”;
– “Проблема не в том, что у власти нет возможности повернуться лицом к правде русской жизни и делать все возможное для ее очеловечивания. На мой взгляд, дело не в растерянности Путина, а в том, что он устал от своего всевластия. Я думаю, он все больше и больше сожалеет о том, что согласился стать хозяином неуправляемой и непредсказуемой России. Западник Путин, дитя Дрездена, от своей сверхвласти больше потерял, чем выиграл. Никакие дворцы, пока он у власти, ему на самом деле не нужны. А когда он власть потеряет, все эти дворцы у него заберут, как Ельцин забрал у четы Горбачевых их прекрасную квартиру на улице Косыгина на следующий день после ухода Михаила Сергеевича из Кремля”.
Можно утверждать, что никто не знал правил играемых ролей: ни те, кто наверху, ни те, кто были внизу. Перестройка выглядела как сериал или видеоигра, поскольку советский человек в тот период не знал и законы построения этой увлекательной видеопродукции, ему пришлось учиться на ходу. На место “злодеев” быстро пришли “герои”, которых на ходу учили, как изображать из себя героев. Население по ходу перевели из одного виртуального мира в другой, поменяв для большей убедительности лишь памятники и названия улиц и площадей. Известное изречение “Назвался груздем, полезай у кузов” превратилось в такое – “Назывался демократией, избирай президента”. И выборы были единственным понятным правилом, демонстрирующим, что же такое демократия. Собственно говоря, так оно и осталось доказательством демократии по сегодняшний день.
Перестройка вмонтировала в массовое сознание новую идентичность. Люди должны были теперь восхищаться другим и ненавидеть иное. А демократией стало называться хождение раз в пять лет на выборы президента. Другого проявления пока особо и не видно.
Но смена режима вскрыла на определенный период творческий потенциал. Так когда-то сделал и оттепель, породив поколение режиссеров, писателей, художников с иным видением мира. Казенная советская идентичность стала рушиться.
К. Мартынов видит в качестве создателей идентичности кино: “в XX веке кино давало людям идентичность. Продолжая романтическую тему, если вы идете на свидание, вы перед этим смотрели голливудские фильмы о том, как люди ходят на свидание. Или, если у вас альтернативный взгляд на вещи, может быть, вы смотрели «Служебный роман». Вы знаете, как люди ходят на свидание, и ведете себя соответствующим образом. Поэтому и существуют образцовые типажи: мачо, романтическая загадочная красотка, какие-то люди, которые изображают из себя интеллектуалов, какие-то люди, которые показывают крутого полицейского, который все время нарушает закон, потому что хочет добиться справедливости. И еще миллион других идентичностей. Как в принципе быть кем-то, мы в течение XX века узнавали из кино и до какой-то степени продолжаем узнавать и сегодня” [13].
И он же раскрывает более широкую историческую перспективу разных видов коммуникации: “если вы спросите себя, почему Шекспир и драматурги его эпохи писали пьесы и не писали, например, романов, ответ будет довольно очевидным: не было аудитории. На рубеже XVI–XVII веков было довольно мало грамотных людей, и, если вы хотели обращаться к массовой аудитории, вам нужно было делать представление. И английская аристократия того времени очень пафосно писала, что эти простолюдины, вместо того чтобы работать и молиться Господу, за последние деньги идут в этот вертеп и там предаются ужасным театральным зрелищам, отвлекаясь от реальной жизни. И дальше похожая история с романами, которые в XVIII веке получили большое распространение, поскольку грамотных людей стало больше. Кто имел возможность в XVIII веке читать романы, какая основная социальная группа? В основном образованные женщины-аристократки. С одной стороны, они были грамотные, с другой стороны, у них было какое-то свободное время, с третьей стороны, у них не было никаких общественных обязанностей. И в газетах тех времен, которые выпускались мужчинами, можно было прочитать довольно очевидные вещи. Они говорили, что наши жены и дочери вместо того, чтобы варить варенье, воспитывать детей и присматривать за слугами, зачитываются этими паскудными романами, книжонками, в которых их учат каким-то глупостям, которые не имеют никакого отношения к реальной жизни. В русской литературе даже есть сюжет на этот счет: в «Евгении Онегине» Татьяну обвиняли ровно в том, что она многовато читает и в ее голове один сплошной ветер.Я думаю, что также мы можем найти и критиков кинематографа. Соответственно, видеоигры прекрасно встраиваются в историю о том, что, когда появляется новое медиа или новый вид искусства (в данном случае это одно и то же), общество считает, что происходит черт-те что и что с этим нужно срочно бороться” (там же)
Общество, а точнее власть, чаще борется с новым, чем поощряет его. Такая “строгость” все же не так плоха, поскольку работает на стабилизацию человеческого общества, на что направлено в принципе множество механизмов. Но жизнь невозможна без взгляда в будущее, оно должно быть и у человека, и у страны. И надо бороться за свое будущее, поскольку множество сил навязывают каждому из нас чужие варианты будущего.
К. Мартынов говорит о феномене соучастия геймеров в игре, об общем игровом опыте, но ведь и перестройка была таким же “игровым общим опытом”, которого давно у советского человека не было, поскольку все было слишком регламентированным. “Шаг влево, шаг вправо…”
О геймерах Мартынов пишет так: “идея соучастия геймеров в создании видеоигры, игрового опыта — это самый важный сдвиг, который мы пережили в культуре в последние 15 лет. Тезис «видеоигры важнее кино» во многом опирается на мысль, что они позволяют нам совершенно иначе работать с произведением искусства, с эстетическим объектом — теперь мы понимаем, что эстетический объект, вообще-то, подвержен манипуляции. В кино мы сидим и смотрим на экран, и, если фильм нам нравится, мы испытываем восторг, но сам фильм — это немного музейный экспонат. Видеоигры музейными экспонатами не являются, даже если они выставлены в музее” [14]
Сегодня массовый человек вмешался в процессы распространения за счет соцмедиа, и именно это создало проблему. Он и раньше мог конкурировать с информационными потоками, например, пересказывая анекдот, но его роль никогда не создавала сегодняшнюю массовость, которую ему дали соцмедиа. Его активность, условно говоря повторяя опыт перестройки, создает симуляцию создания своего продукта, включает его в действие, поскольку он не чувствует ограничений, которые у него есть. Он считает самого себя и автором и хозяином положения, но им руководят другие правила, и другие люди. И это оказалось особенно заметным с приходом соцмедиа.
Вот еще несколько взглядов на эти проблемы [15]
– А. Загданский: “Если бы нам продавали рекламу, то речь шла бы об обычном медиа – на телевидении продается реклама, в газетах продается реклама, где угодно. Речь идет о том, что нами жестко манипулируют. Эти компании управляют нашим вниманием, направляя его в нужное им русло. Иначе ничего не получается, иначе не будет того самого прикрепления к этим социальным сетям, которые и определяют рекламный мир. Алгоритм, которым управляются все эти программы, – точка зрения, прописанная в коде. Вам навязывают не просто товар, точку зрения – вот что самое главное”;
– А. Генис: “Когда империя Билла Гейтса достигала расцвета, ему сказали: вы наших детей приковываете к компьютеру. И он сказал: “Но я же их оторвал от телевизора”. То есть компьютер съел телевизор. Сейчас мы уже забыли, какой страшной нам казалась власть телевизора над нами. А ведь так было всегда. Что плохого в книге? Но когда Гуттенберг изобрел печатную книгу, то наступило величайшее потрясение всего тысячелетия – реформация, век религиозных войн. А когда появились романы, то боялись, что люди переселятся в романы. Скажем, в начале XIX века многие действительно жили в основном в книгах, они читали утром, днем, а потом еще вечером немножко вслух все вместе. Потом было то же самое с радио, с телевизором. Мне кажется, что нельзя бороться с технологией, с ней невозможно бороться, даже инквизиция не смогла остановить прогресс…”;
– А. Генис: “Маклюэн говорил, как вы помните, что если бы изобрели сначала телевизор, а потом радио, то не было бы ни Гитлера, ни Ленина. Потому что эти люди могли существовать невидимыми – в радио, на экране они бы выглядели клоунами. Так же, как не было бы Трампа, если бы не было твиттера. Технология порождает определенный тип людей, властей, сознания масс, это связано со способом распространения информации”;
– А. Загданский: “Вы зря сказали, что не было бы Трампа без твиттера. В действительности Трамп – это переходная технологическая цепочка. Ведь он появился как ведущий телевизионного шоу “Ученик”, по-английски Apprentice, телевизионная слава была началом его восхождения. Как, между прочим, с президентом Зеленским в Украине – телевизионная слава, телевизионный сериал подняли его в статус сначала воображаемого президента, а потом сделали его президентом настоящим. То есть они дети предыдущих медийных технологий”.
Технологии оказались сильнее человека, поскольку за ними стоят иллюзии. А иллюзии хорошо переходят и переносятся из одной сферы в другую. Новые технологии мимикрируют под старые, а старые могут возрождаться под видом новых. Первым примером было появление телевидения, вторым – возрождение пропаганды в сегодняшних реалиях. Новое в этом случае не просто забытое старое, новое – это поднятие старого на новый уровень.
Но раньше всех и сильнее всех над разумом человека работала религия, создавая виртуальную реальность. Религия – сильный стимулятор мнения и поведения, поскольку опирается на сакральность, а она никогда не подвергается сомнению.
Политиков тоже все время пытаются вывести в квази-сакральность, когда бы их действия не могли подвергаться осуждению. В прошлом этим активно занимался Г. Павловский по отношению к Путину: “Я считал это политически правильным — укреплять тогдашнюю ось системы, собственно говоря, ее генератор. А генератор — путинская харизма, это массовая любовь к нему” [16]
И такое замечание: “Мы чрезмерно много обсуждаем Путина. Путин — это наше зеро, пустое место, экран, на который мы проецируем наши желания, ненависть, любовь”.
Г. Павловский видит ситуацию виртуализации Путина так: “Любая политическая цель у нас к концу 90-х годов превращалась в повод для криков «ура, вперед» и «долой, импичмент». В этой ситуации больше ничего нельзя было делать, никуда нельзя было двинуться. И вот, наконец, появился лидер, его все любят, его все слушают, можно двигаться. Но я хочу сказать, что в этой ошибке поучаствовали почти все, включая и людей, которым нравилось на это смотреть, и людей, которые сами это делали, как я. Реально возникший политический лидер был превращен в главного героя вечного сериала, а не наоборот. Понимаете? Лидер ушел в кино и не вернулся оттуда. Он же не возник как телепрезидент, его сделали телепрезидентом. И свита несет за это львиную долю ответственности. А теперь уже и самому герою понравилось шоу”.
Религиозная сакральность другая, она вообще не поддается проверке, в нее можно только верить. И это тоже очень мощная сила, поскольку она четко соответствует нашим представлениям о добре и зле. Религия формирует в нас многие законы совместного общежития.
Р. Белла видел символизм религии так: “Человек – это животное, разрешающее проблемы. Что делать и что думать, когда отказывают другие способы решения проблем, – вот сфера религии. Религия занимается не столько конкретными проблемами, сколько общей проблематикой природы человека, а среди конкретных проблем – такими, которые самым непосредственным образом примыкают к этой общей проблематике, как, например, загадка смерти. Религия имеет дело не столько с опытом конкретных пределов, сколько с предельностью вообще. Таким образом, до известной степени можно считать, что религия основывается на рефлексирующем опыте второго порядка, более общем и отвлеченном, чем конкретно чувственный опыт” [17].
И еще: “даже для самого примитивного дикаря область религии – это нечто отличное, хотя и не очень близкое, нечто такое, что можно услышать, но нельзя увидеть, а если можно увидеть, то мельком. Передаваемые религиозные символы, кроме того, сообщают нам значения, когда мы не спрашиваем, помогают слышать, когда мы не слушаем, помогают видеть, когда мы не смотрим. Именно эта способность религиозных символов формировать значение и чувство на относительно высоком уровне обобщения, выходящего за пределы конкретных контекстов опыта, придает им такое могущество в человеческой жизни, как личной, так и общественной”.
И еще о роли телесности, что понятно, так как символы приходят позже: “меня еще более привлекает идея, согласно которой в процессе эволюции мы приобретаем новые способности, и в частности, одной из них является, на мой взгляд, способность взаимодействовать со своим телом. Люди могут пользоваться своим телом так, как не в силах ни одно другое существо, и, возможно, именно это оказывается ключевым при возникновении религии. Даже шимпанзе не обладают чувством ритма, не могут синхронно двигаться в такт. А на ранних стадиях существования религии, возможно, именно это и оказалось первостепенно важным: наша способность выражать свою сопричастность той или иной общности посредством игры на каком-то ударном инструменте, пения или танца. А наша способность говорить? Мерлин Дональд полагает, например, что не мифы возникли из языка, а язык развился, поскольку мы нуждались в нем для изложения мифов. Как бы то ни было, язык и впрямь привел к поразительному расширению человеческих возможностей, немыслимому ни для одного другого вида. И наконец, в качестве третьей важнейшей новой способности я выделяю теоретическое мышление, потенциал которого поистине необозрим, ибо оно включает не только философию и теологию, но и науку. Итак, все эти способности повлияли на развитие религии, но в то же время эти черты свойственны людям в принципе и проявляются во множестве других сфер помимо религиозной. Так что религия — часть эволюции человека; я, пожалуй, не дам окончательного ответа на вопрос, прошла ли она свой собственный эволюционный путь, но в любом случае не думаю, что процесс ее развития протекал независимо от хода человеческой эволюции в целом” [18].
И еще: “человеческое тело чрезвычайно тонко приспособлено для невербальной коммуникации, я предполагаю, что религия могла появиться прежде возникновения грамматически развитого языка в современном его понимании. Но прав я тут или нет, неважно — тело все равно занимает в религии центральное место. Религия — это телесная практика. Я принадлежу к традиции, в которой центром богослужения является таинство евхаристии. Но причастие — это физический акт. Ты принимаешь в нем участие, и потому можешь сказать себе: «Я причастился тела Христова». Бесспорно, эта телесная вовлеченность не исчезнет из религии никогда”. Вдобавок к этому религия никогда не сведется к набору абстрактных высказываний, она немыслима без рассказа. Религия всегда полна историй — любая религия”.
Это очень важное замечание на фоне того, как за последние лет двадцать все развернулось в сторону нарративов. Все виды воздействия на людей теперь “измеряются” эффективностью нарративов: от кино до пропаганды, которая именуется теперь тоже по-иному – операциями влияния, информационными войнами.
И кстати об осевом времени как о порождении альтернативной картины мира: “Важными субъектами осевого времени Белла считает тех, кого он называет «моральными выскочками» (moral upstarts), полагающимися не на силу, а на слово. Это «похожие на пророков личности, которые с большим риском для себя обвиняли существующие структуры власти в несоответствии моральным стандартам. Осевой век… был эпохой, когда подобный вызов господствующему культурному порядку стал широко распространенным феноменом». К таким выскочкам (в другом контексте Белла называет их «отшельниками» (renouncers) причислены царь Давид, Будда, еврейские пророки, Платон, Конфуций и другие. Благодаря им в осевом времени впервые возникла универсальная эгалитарная этика в отличие от партикуляристской этики архаического периода. При этом Белла подчеркивает, что универсальные ценности существуют в любой культуре, но они всегда выражены на конкретном языке в данном времени и месте, и это необходимо иметь в виду, чтобы правильно интерпретировать их с других культурных позиций” [19].
В данном случае альтернативная картина мира победила, исходившее от “пророков” победило власти, и мы живем именно в ней. Эти “авторитеты” пришли как бы ниоткуда, но снова-таки в один период и во многих странах. Видимо, определенным образом официальная картина мира пришла в упадок, ей потребовалась смена.
Сегодня новая и неясная картина мира идет от соцмедиа, порождая много негативных последствий. Люди выражают там свое негодование, поскольку это а) можно сделать легко и быстро, б) они не видят другого способа сообщить это миру. Но в результате этот онлайновый негатив возвращается в офлайн: “В 2014 году австрийские исследователи выяснили, что 20 минут, проведенные в Facebook, оставляли пользователей в худшем настроении, чем после просмотра других страниц в интернете. Очевидно, это было связано с тем, что пользование соцсетями казалось им пустой тратой времени, считают ученые. По мнению исследователей из Калифорнийского университета, хорошее или плохое настроение способно быстро распространяться между пользователями социальных сетей. В период с 2009 по 2012 год ученые проанализировали эмоциональную составляющую более миллиарда статусов около 100 млн пользователей Facebook. Анализ показал, например, что плохая погода увеличивала количество негативных сообщений на 1%. Один негативный пост, написанный кем-то во время дождя, влиял на 1,3 сообщения друзей в других городах, где погода на тот момент была солнечной. Хорошо, что веселые сообщения имели сильное влияние. Как выяснили ученые, каждый приятный пост вдохновлял 1,75 сообщения, написанного на позитивной ноте” [20].
Человечество находится под воздействием новых информационных потоков, пришедших вместе с интернетом: “Согласно результатам опроса, положительное влияние на психическое здоровье пользователи видят у YouTube, а также Twitter и Facebook. Самые плохие оценки получили Instagram и Snapchat.
“Интересно, что Instagram и Snapchat оказались в конце рейтинга в контексте психического здоровья и благополучия – обе платформы заточены под изображения, и, по всей видимости, это заставляет молодых людей чувствовать себя неполноценными и вызывает тревогу”, – говорит глава Королевского общества здравоохранения Ширли Крамер. В исследовании предупреждается, что соцсети могут усиливать проблемы с психикой у молодежи, но смогут и оказывать положительное влияние, если онлайн-платформы будут целенаправленно над этим работать” [21].
При этом в противоположность интуитивному представлению о важности информации от друзей, неожиданные “находки” могут быть как раз от малознакомых людей, связь с которыми оценивается как “слабая” [22].
Новым феноменом эпохи пандемии стало то, что люди даже знакомятся в видеоиграх и женятся впоследствии, что является еще одним пересечением онлайна и офлайна, можно сказать, неожиданным: “Пока COVID все еще парализует общество в целом, легко представить развитие этой тенденции в виде игры для свиданий, где игроки ухаживают друг за другом через аватары из своих спален по всему миру. Но было бы ошибкой рассматривать уже существующие внутриигровые отношения как второсортное решение на время жесткой социальной изоляции и несовершенный симулякр реальных вещей. Ведь в целом вовсе не удивительно, что именно такие сплоченные, страстные сообщества, как те, что обычно тяготеют к компьютерным играм, могут привести к плодотворным романтическим отношениям” [23].
Мир получил новую среду обитания, поскольку люди проводят там многие часы. Идет захват внимания современного человека, лишающий его реального мира, который остается лишь за окном. Многие часы у экрана возникают не только из-за видеоигр, но и из-за стриминговых структур, приносящих кино прямо домой. И это привело уже к трансформации кино.
М. Скорсезе опубликовал эссе об этой трансформации, которое было перепечатано десятком изданий ([24], см. также [25]). Он пишет так, увидев такую проблему: “искусство кино систематически девальвировалось, отодвигалось, унижалось и преуменьшалось до уровня наинизшего общего элемента – “контента”. Пятнадцать лет назад термин “контент” был слышен только при серьезном обсуждении кино, противопоставляемый “форме”. Затем постепенно он стал использоваться все больше и больше людьми, взявшими в руки медийные компании, большинство из которых ничего не знали об истории этой формы искусства. <…> “Контент“ стал бизнес термином для любых движущихся имиджей: кинофильма Д. Лина, видео с котиком, рекламы на суперкубке, фильма о супергерое, эпизода телесериала. Он был связан, конечно, не с театральным опытом, но с домашним просмотром на стриминговых платформах, перехватившим опыт хождения в кино, как Амазон перехватил физические магазины. С одной стороны, это было хорошо для создателей кино, включая меня самого. С другой, это создало ситуацию, где все представляется зрителю на уровне игрового поля, что звучит демократически, не являясь таким. Если дальнейшее смотрение “предлагается” алгоритмами на базе того, что вы уже видели, и эти предложения базируются только на тематике или жанре, тогда где здесь искусство кино?”.
Скорсезе подчеркивает, что алгоритмы рассматривают зрителя исключительно как потребителя, то есть проблемы искусства здесь не присутствуют, они просто исчезли. В прошлом выход фильма мог базироваться на риске или храбрости дистрибьюторов. То есть Скорсезе акцентирует тот факт, что кино было не только бизнесом, каким оно стало сегодня. В бизнесе ценность определяется объемами денег, которые можно получить. Мы можем “перевести” это наблюдение так: языком кино стал язык денег, хотя раньше это был язык человеческой души. Сюда можно добавить также и то, что “подсказка” определяет твой будущий фильм по твоему прошлому опыту. Отсюда следует, что у зрителя не будет возникать иных интересов, кроме старых. В сумме бизнес модель принесла деньги, но победила искусство кино в его прошлом понимании. Наверное, это не плохо и не хорошо в чистом виде, это просто приход другой модели.
Собственно говоря, такой же трансформирующей функцией обладала и пропаганда. Кино было любимой “игрушкой” в тоталитарных странах. “Алгоритмы”, сидящие в головах цензоров и, соответственно, режиссеров должны были держать в голове одновременно искусство и страх за свою голову, за возможную потерю профессии. Сегодняшние фильмы прямиком идут к провалу, когда берут на себя пропагандистскую миссию, хотя ее и стимулирует, и финансирует государство.
Чем это можно объяснить? С одной стороны, изменился человек, живущий теперь в мире множества источников информации, когда его уже невозможно оградить от другой точки зрения. Новые поколения – действительно, другие в этом плане. С другой стороны, сфера искусства очень чувствительна к такого рода инородным вкраплениям в художественную ткань, вызывающим отторжение у зрителя.
Когда других фильмов не было, с радостью смотрели и такие фильмы, обладавшие четкой идеологической нагрузкой. В довоенное время, например, дети ходили на “Чапаева” по несколько раз. Вот несколько мнений о сталинском периоде в кино [26]:
– С. Волков: “Потому что и в музыке, и в данном случае в кино, и в литературе тоже, между прочим, недооценивалась всегда роль того, что мы называем институциональной политикой, то есть роль институтов, не просто личностей, а институтов в творческих судьбах, в судьбах направления целого в советской культуре в данном случае. Там очень любопытные процессы имели место. Потому что по мысли Белодубровской, она говорит, что считается, согласно лозунгу Ленина “из всех искусств для нас важнейшим является кино”, что Сталин тоже считал кино мощным орудием массовой агитации и пропаганды. Считается, что он преуспел в этом”;
– А. Генис: “Сталинское кино – это тема для исследователя, я бы сказал, фольклора. Потому что многие сталинские фильмы и были таким фольклором, который был внедрен в массового зрителя. Я однажды очень внимательно пересмотрел фильм “Кубанские казаки” и обратил внимание на то, что это фильм-сказка, она и поставлена как сказка, по Проппу. Там есть одна любопытная деталь: как известно, в фильме все время показывают еду. Но какую еду? Исключительно растительную, там есть арбузы, фрукты бесконечные, но мяса там нет. Знаете, почему? Потому что в раю мясо не едят. Это любопытнейший идеологический момент, который, по-моему, никто кроме меня еще не заметил”;
– А. Генис о фильме : “другой ее фильм, раз мы говорим о “формулах пропагандистской выразительности”, шедевр. Это “Олимпия”, там нет прямого воспевания нацизма, но там есть строительство арийского мифа. Она показывает атлетов как напрямую пришедших из Древней Греции. И вот тут разворачивается скрытый сюжет о нацистах, которые защищают арийский мир, эллинистическую Европу от Азии, от Востока, от коммунистов. И тему она решила, ни разу не нажав на болевые кнопки. Это пропаганда, но не в лоб”;
– С. Волков об Эйзенштейне: “Он снимал художественные фильмы, которые затем становились документальными мифами. Скажем, “Броненосец “Потемкин”, знаменитый расстрел под брезентом, которого не существовало, но который стал хрестоматийным свидетельством того, как это восстание на “Потемкине” и его подавление происходило. Затем, конечно же, самый псевдодокументальный кадр Эйзенштейна, который до сих пор, по-моему, воспроизводится, когда делают фильмы об Октябрьской революции: штурм Зимнего, не существовавший в действительности, Эйзенштейн придумал этот штурм”.
М. Белодубровская при этом считает, что Сталину не удалось наладить “правильное” управление производством фильмами, поскольку все замыкалось на нем: “Настоящая проблема состояла в том, что от отрасли требовалась самоцензура, несмотря на нетерпимость к недостаткам, информационный вакуум и жесткие идеологические требования. Сочетание неясности цензурных правил и партийных запретов готовых фильмов не давало внутриотраслевой цензуре играть в кинопроизводстве более конструктивную роль. Запрещая фильмы, власти использовали наказания с целью установления цензурных ориентиров, что было слишком грубым инструментом для руководства цензорами. На верхушке цензурной иерархии находились авторитетные партийные цензоры и, что важнее, — Сталин, и это вело к крайней неопределенности. В связи с тем, что реакция ЦК была непредсказуемой, работники отрасли понимали, что рекомендации цензоров могут не влиять на судьбу фильма. В сочетании с растущим количеством цензурных органов неопределенность выливалась в уменьшение ответственности конкретных цензоров, и цензурный процесс становился всё менее эффективным. Справиться с неопределенностью можно было, только переложив функцию принятия решений на более высокую инстанцию. Страх перед принятием решений, возникший из-за Сталина, требовал его участия в роли высшего арбитра” [27].
Раньше главным развлекательным механизмом для массового сознания было кино. Сегодня это видеоигры и телесериалы, “пришедшие” прямо домой. Их в этой же функции дополняют и соцмедиа.
Соцмедиа, как и кино когда-то, – это гигантский чужой “мозг”, который способен управлять нашими реакциями, направляя их в ту или иную сторону. Мы часто живем в его картине мира, поскольку опираемся на информацию, приходящую оттуда,а не из нашего непосредственного опыта. Этим инструментарием пользуются, в том числе для влияния на чужое население, США [28] и Китай [29], Россия и Франция [30].
Человек живет в системе новой и старой информации, известного и неизвестного для него. Сегодняшний человек сместился из системы доминирования известного в систему доминирования неизвестного. Наш мозг наполняется рассказами о новых и новых событиях, которые часто не поддаются пониманию. Мы их принимаем такими, какими получили.
Литература
