Советский Союз очень много работал с будущими фактами, когда все время звучало: “здесь будет город-сад”, “этот камень символизирует место будущего университета” и под. Частично такое управление будущим может объяснить определенный оптимизм советского человека: в его картине мира всегда присутствовали часто не разделяемые между собой сегодняшняя реальность и будущая. Кстати, и прошлое было живым, но более застывшим. Определенные периоды его все время “оживляли” с помощью литературы и искусства. Советский человек знал всех в лицо, включая якобы бежавшего в женском платье Керенского, которого вписали в подобную роль, чтобы окончательно унизить. Это эмоциональная трансформация истории, где врагам не может быть достойного места.
Под колонизацией эмоций мы будем понимать их условное “приручение”, когда в прикладных целях их превращают из естественных в искусственные с целью стимуляции того или иного поведения. Это делается всеми: от рекламы и паблик рилейшнз до телесериалов. И, конечно, пропагандой – вспомним стихи о советском паспорте В. Маяковского. Пропаганда создает образ человека, которого переполняет счастье от любого действия государства.
Эмоции оказались “прирученными”, с одной стороны, созданием в истории человечества формата нарратива, который создает причинно-следственный рассказ, опираясь на системные,а не случайные характеристики. Только в случае детектива читателя/зрителя могут вести по ложному пути, выдавая случайные характеристики за системные. Зрительские эмоции всегда будут на стороне героя, который борется с анти-героем.
Школа политических сериалов обучает правильному пониманию чужой политики. Недаром, В. Путин учил С. Шойгу смотреть “Карточный домик”, чтобы понять, как действует американская политика. Тролли Пригожина также обучались по этому сериалу перед американскими президентскими выборами 2016 года.
Китай вступил борьбу за достижение новых позиций в сфере развлечений. И. Алкснис констатирует: “TikTok про другое. Это прямое покорение широкой аудитории через отрасль развлечений. Причем, что особенно важно, речь о молодом и совсем юном поколении: семидесяти процентам пользователей приложения от 16 до 24 лет. Пекинская компания ByteDance попала точно в запрос очень специфической аудитории, чьи интересы, потребности и предпочтения во многом являются терра инкогнита для бизнеса и политики. А ведь через несколько считанных лет ее представители станут самой активной и очень значимой частью общества – и как граждане, и как потребители. Китайские разработчики справились с чрезвычайно сложной задачей, в решение которой западным бизнесом вливаются колоссальные суммы. В определенном смысле успех Китая с TikTok – даже большая угроза для США, чем любые технологические прорывы. Причина в том, что на поле массовой культуры – причем универсальной, привлекательной для людей по всему миру – американцам действительно не было равных больше века” [1].
Тем более, что и задачи Китая теперь ясны, они готовы “выбросить” в мир иную идеологию и иную демократию: “в мире с подачи Китая активно формируется запрос на новую трактовку понимания демократических ценностей и демократии в китайском понимании. Демократия в китайской трактовке подразумевает приоритет экономического благополучия населения в обмен на соблюдение правил, установленных партией, таких как невмешательство в государственные интересы, например. В чем основное преимущество самой стратегии и почему она будет успешной – предложение «увеличенной пайки» соответствует интересам большинства населения любой страны мира. Большая часть граждан по своей природе склонна к соблюдению правил и законопослушному образу жизни. Можно с уверенностью сказать, что новая социальная система, предлагаемая Китаем, будет существовать дольше, чем любая другая в истории человечества” [2].
Тем более Китай дал положительный пример борьбы с пандемией, что объясняют его прошлой историей: “Китай – страна с коллективистской культурой. И если уж говорить о долгой традиции государственного управления посредством централизованной просвещенной бюрократии, то в Китае ей уже две тысячи лет – более старой традиции в мире нет. А эта традиция и сформировала китайскую культуру, в которой младшие безусловно должны подчиняться старшим. В Китае слово “старый” одновременно значит “уважаемый”. Правительство – это “старший”, а подданные – “младшие”. И если правительство в общих интересах решает, что нужны самые строгие карантинные меры, значит, так и должно быть. Патриархальная китайская культура не так уж сильно изменилась за последние тысячелетия. Старшие заботятся о младших, а младшие должны им безусловно подчиняться. Если же младшие выходят из подчинения, то тем самым подрывают общественные устои и достойны самого сурового наказания” [3].
Однако это лишь точка зрения китайской стороны и сочувствующих ей. США, наоборот, ужесточают свои отношения с Китаем. Госсекретарь США М. Помпео посвятил несколько своих выступлений подряд именно этому, как бы эмоционально переводя образ Китая из положительного в отрицательный. И это понятно, поскольку Китай несомненно не только экономический, но и политический конкурент США. Помпео сказал в Чехии: «Китай использует не танки и пушки, а экономическое давление, чтобы принуждать страны. Он констатирует: “То, что происходит сегодня, не является холодной войной 2.0. Вызов угрозы китайской компартии намного более сложный. Это потому, что она уже вплетена в нашу экономику, в нашу политику, в наше общество такими путями, каких не было у Советского Союза. И Пекин не собирается менять свой курс в ближайшем будущем» ([4], см. также [5]).
В другом своем выступлении, вообще полностью посвященному Китаю, Помпео констатируют полный провал прошлой политики США по отношению к Китаю: “Мы раскрыли наши объятия китайским гражданам, чтобы увидеть, как компартия Китая использует наше открытое и свободное общество. Китай присылает пропагандистов на наши пресс конференции, наши исследовательские центры, нашу высшую школу, наши колледжи…” [6], см. реакцию на эту речь, где она названа “сюрреалистической” [7]). Здесь же он упоминает и эмоциональную составляющую: “Marriott, AmericanAirlines, Delta, United, – все убрали отсылки на Тайвань со своих корпоративных вебсайтов, чтобы не раздражать Пекин. В Голливуде – эпицентре американской креативной свобод и самоназначенных арбитров социальной справедливости – цензурируются даже наиболее мягкие нелицеприятные отсылки на Китай”.
Правда, Китай в ответ радостно цитирует статью из Financial Times, раскрывающей зависимость технологической индустрии США от Китая: “компания Apple уже приближается к первой в мире компании с рыночной стоимостью 2 триллиона долларов США, и она полагается на Китай в качестве производственной базы. Пятая часть ежегодных продаж компании в размере 270 миллиардов долларов США приходится на Китай. Продукты Apple широко используются во многих западных странах, и Китай также является важным рынком с постоянно растущим числом новых потребителей. СЕО Apple Тим Кук недавно заявил, что в Китае три четверти потребителей, купивших компьютеры Apple, и две трети, кто приобрел iPad, купили эту продукцию впервые. В статье также отмечалось, что и другие компании зависят от Китая. Например, пять американских компаний по производству микросхем – Nvidia, Texas Instruments, Qualcomm, Intel и Broadcom – имеют рыночную стоимость более 100 миллиардов долларов каждая, а от 25% до 50% их продаж приходится на Китай”[8].
Но здесь есть идеологическая конкуренция, которая порождает несовместимые виды политик, хотя экономики – западная и китайская – оказались очень даже совместимыми. Более того, они как бы слабо отделимы друг от друга. И именно из-за этой взаимозависимости Китай и требует коррекции информационного и виртуального пространств.
Реально всюду и везде мир видит то, что прошло цензурирование, официальное и неофициальное. И это не только борьба с фактами. Государства культивируют нужные эмоции и запрещают неверные и опасные для них. Они программируют нужные поведенческие реакции, опираясь на нужные эмоции.
Трансформация истории тоже состоит в переписывании эмоций. Советская коллективизация, индустриализация, война, – все сегодня подвержено эрозии эмоций, когда позитивное заменяется на негативное. Советское государство удерживало один уровень эмоционального одобрения, сейчас он совершенно другой.
Сегодня нас также окружают эмоции, перенесенные через десятилетия, что можно обозначить как инерция эмоций, которые реально уходят только со сменой поколений: “Советское общество вновь приватизировано (или колонизировано?) идеологией. Однако это общество продолжает излучать радиацию. По радио поют Утесов и Козин. Нищий в метро играет на баяне песню о том, как вышел в степь донецкую молодой шахтер… Молодые люди поют «Возьмемся за руки, друзья…» Гильдия риэлтеров помещает на своей рекламе советский Знак качества. Дорогой мебельный магазин называется «Два капитана». Выпущены новые сигареты «Союзные» с изображение герба СССР на пачке. Союз правых сил соблазняет электорат кадрами советской хроники. Московский мэр объясняет гражданам, что план развития города имеет три источника и три составные части, неявно цитируя название ленинской статьи” ([9], см. также [10]).
Это определенные ментальные рамки, которые были введены когда-то, и мир по сегодняшний день рассматривается сквозь них. То есть голова постсоветского человека, условно говоря, наполовину наполнена советским знанием и советскими эмоциями.
Н. Козлова так смотрит на роль текстов в советское время таким образом: “Ядро советской культуры базируется на проговаривании текстов. Не только производство идеологических текстов и литература, но и музыка, живопись, архитектура лишь во вторую очередь ориентировались на создание особых художественных миров, главным все же был «пересказ» того, что следовало воспринять с помощью чувств. В создании «большой массы» эпохи сталинизма огромную роль сыграли другие средства коммуникации – кино, радио, зрелища, совокупное воздействие которых было во многих отношениях сильнее, чем воздействие печатного слова. Однако именно печатное слово эксплицитно ставилось в этом обществе превыше всего, быть может, в силу явно просветительской ориентации власти. Просветительская политика большевиков ставила целью преобразование общества на основе приобщения масс к письму, чтению, печати. Однако технология письма и печати в принципе элитарна, она не может приобщить всех” (там же)
И еще одно объяснение “силы слова” в советское время, правда, это уже использование инструментария физического пространства: “Сила слова гарантировалась не только и не столько идеологией и авторитетом вождей, сколько совокупностью внеречевых практик, которую современные исследователи обозначают метафорой «машины террора». Как известно, в эти машины попадали и успешные игроки в слова. Впрочем, такова история человечества” (там же).
Мы бы возразили, что не меньшую важность имела визуальная сторона, дающая очень точные эмоции. У каждого, жившего тогда, остается четкая визуальная картинка, например, праздника в виде плакатов, знамен, цветов, массы людей, хотя каких-либо конкретных слов в памяти нет.
Мы, по сути, считаемся визуальными существами, ведь и речь возникла гораздо позже. Смотрение является нашим доминирующим способом получения информации [11]. Две трети нейронной активности относятся к зрению. 40% нервных волокон ведут к сетчатке. Взрослому требуется 100 миллисекунд на распознавание объекта. Отсюда в наших головах четкая визуальная картинка праздника, которого уже давно нет.
Или такой факт: “Даже текст сегодня становится, по существу, всего лишь картинкой. Недавно американская компания Nielsen Norman Group, специализирующаяся на анализе пользовательских интерфейсов, опубликовала результаты интересного исследования: как люди читают текст в интернете и что изменилось в этом занятии за последние 15 лет. Краткое резюме аналитиков NielsenNorman Group: «Мы говорим об этом с 1997 года: люди редко читают в интернете – они гораздо чаще сканируют, чем читают слово в слово. Это одна из фундаментальных истин в отношении поиска информации в Сети, не менявшейся в течение 23 лет, которая существенно влияет на то, как мы создаем цифровой контент” [12].
В заключении книги Козловой есть интересные слова: “Советское общество – побочный продукт. Мы не можем сказать, что те-то и те-то изобрели это общество. Речь идет действительно о непреднамеренном социальном изобретении”.
Советское общество было очень системным, поскольку строилось и удерживалось сквозь кабинеты, а не жизнь. Кабинеты вгоняли жизнь в достаточно жесткие рамки, наказывая за отклонения. В кабинетах можно придумать все, что угодно. Только жизни трудно все это выполнять.
Н. Козлова рассматривает как базовый для советского человека сталинского времени один текст: “«Краткий курс истории ВКП(б)» был упомянут в качестве прецедентного текста эпохи, ключевой точки на когнитивной карте достаточно большого числа людей. «Краткий курс» был Евангелием так называемого поколения 1938 года, поколения победителей, победителей «игры в слова». В России практически никогда не читали Библию так, как делали это в протестантских странах. Быть может, «Краткий курс» – первая книга, которую читали массово: в армии, на гражданке, в кружках системы политпросвещения, а часто и для себя. Ее читали индивидуально. Можно высказать мысль, что чтение «Краткого курса» было родом обучения новой рациональности” [9].
Это тоже способ создания единого понимания окружающей действительности, генератора единого типа эмоций, отклонения от которых не допускалось. В таком тексте закодированы как базовые факты, знание которых обязательно для всех, так и базовые эмоции по отношению к ним.
Советский Союз все время управлял ментальным миром человека. В нем были базовые представления и текущие их интерпретации. Это как различие информации в книге и в газете. Газетная информация завтра не будет достоверной, но она важна и ценна для человека в качестве понимания текущей ситуации. Когда скорость изменений увеличивается, текущая информация выходит на первый план.
Т. Глущенко говорит: “Есть такая точка зрения, что советское государство вообще относилось к взрослым, как к детям, об этом в свое время писал Андрей Синявский. В этом смысле отношение к детям было общесистемной, культурно-идеологической матрицей. Не только школа воспитывала детей, но и советское государство все время воспитывало своих граждан. Тут надо уточнить: советская власть поначалу воспитывала горожанина, и не просто горожанина, а советский тип горожанина, и в это воспитание входили и идеологические требования, и культурные нормы, включая нормы общения и гигиены, и парадоксальное сочетание лояльной покорности и требовательности к власти. Современное государство, по всей видимости, не ставит перед собой задачу создать определенный тип личности. Поэтому люди обнаруживают, что общество рассыпается. Но и школа в нынешнем виде выполнить объединяющих задач не может. Более того, дети все чаще не понимают, зачем вообще нужна школа” [13].
И по поводу детей: “В Советском Союзе ко всем серьезным вопросам подходили комплексно. Для детской культуры выделялись большие средства, поскольку это была важная часть просветительского проекта. Еще одна особенность — профессионализм тех, кто эту культуру создавал. Музыку для мультфильмов писали лучшие композиторы, персонажей рисовали лучшие художники, озвучивали — лучшие актеры. Мы все знаем эти роли-шедевры, эти мультфильмы, не буду их перечислять. Минус состоял в заорганизованности и в продавливании идеологии как обязательного элемента любой культурной деятельности. Но идеология хотя и была обязательной, масштабы ее навязчивости и всепроникающего давления часто преувеличивают. Тем более, в случае с детской культурой. В детской культуре можно было больше себе позволить, «протащить» какие-то вполне маргинальные темы, примеры западной музыки, кто-то замечает в советских мультфильмах даже психоделические образы” (там же).
Взросление советского человека проходило быстрее. Он как бы заранее был включен во взрослую жизнь страны. В школе существовали политинформации, школьники собирали макулатуру и металлолом. Детская литература часто опиралась на идеологию, то есть взрослый, а не детский компонент. Взрослые эмоции порождались и для детей.
Сегодня этого нет. Происходит не процесс взросления детей, а процесс инфантилизации взрослых. В. Мараховский пишет: “В силу того, что реальное детство становится довольно редким, а статус детства при этом высок как никогда прежде в человеческой истории, у нас появляются многочисленные «имитаторы детства». То есть вполне взрослые, образованные и сформировавшиеся люди, играющие угловатых подростков и подающих социальные сигналы школьников. Мы видим людей, которые «старательно избегают инициации в полноценную взрослость. Они тщательно сохраняют элементы облика и поведения, перебрасывающие ассоциативные мостики к школьникам. Они старательно угловаты там, где это возможно. Они носят все великоватое, от очков до кроссовок, чтобы казаться меньше в этих очках и кроссовках. Они изъясняются подчеркнуто нескладно («хуже все ближе», «хочу трусики/бусики и (политическое требование)»), сознательно или нет имитируя детскую речь». То, что называется «инфантильностью» и осуждается как некая неразвитость (и чему ищутся причины в недостатках воспитания и недостаточном внимании к воспитуемым), на деле, возможно, является «демонстрационной ювенильностью» и стало результатом, напротив, чрезвычайного внимания к детям и детству, в результате чего сохранение подростковых паттернов поведения максимально долго является просто выгодной тактикой, ибо обеспечивает максимально долгий доступ к «снисходительности взрослых» при минимальной социальной нагрузке. В этом контексте, возможно, следует воспринимать страннейшее явление «ювенилизации детско-подросткового кинозрителя», в рамках которой все более солидную часть фанатской аудитории кинокомиксов составляют люди более чем половозрелые. В этом контексте следует воспринимать все более модное безоглядное и довольно агрессивное «отрицание авторитетов» тридцати- и более летними людьми обоего пола, от распространения откровенно антинаучных заблуждений до эмоциональной, нерассуждающей и отказывающейся рассуждать оппозиционности (как формы противостояния Самой Главной Патерналистской Фигуре).Очевидно, что такое имитационное детство не может быть ни нормальным для самих «взрослых детей», ни полезным для общества в целом” [14].
Взрослые в советское время должны были вести себя как дети, поскольку система запрещала им отклоняться от разрешенного типа поведения.
Если есть колонизация эмоций, то есть и колонизаторы. Это те, кто получает свой выигрыш, управляя чужими эмоциями. Естественные эмоции становятся управляемыми в бизнесе, политике, государственном управлении. Везде, где есть нужда в четком результате в голове, ведущем к программируемому поведению.
Д. Вестен выпустил целую книгу о роли эмоций в политике [15]. Главной идеей в ней является то, что с избирателем надо говорить не на языке проблем, а на языке его эмоций. Вестен считает и сегодня, что победы и проигрыши в выборах отражают чувства избирателей к партиям, к кандидатам, к экономике…
В своей последней статье он пишет: “Мы рассуждаем только о вещах, которые нам небезразличны. Наши чувства – это руководство к действию. Разум дает карту того, куда именно мы хотим идти, но сначала мы должны захотеть туда пойти. В политике, как и в остальной жизни, мы думаем, потому что чувствуем. Таким образом, политика – это не столько рынок идей, сколько рынок эмоций. Чтобы добиться успеха, кандидату необходимо привлечь внимание избирателей таким образом, чтобы захватить его сердце, по крайней мере, так же, как и его голову” [16].
Вестен приводит пример слова “безработный”, за которым может стоять несколько разных пониманий, например, такое, что он ленивый. Перевод на язык эмоций будет таким: Люди, которые потеряли свою работу или Люди, которые потеряли свою работу не по своей вине. То есть абстракции не работают. Еще один подход – обращаться к ценностям и эмоциям, поскольку они не случайны, за ними стоят причины. Позитивные эмоции ведут нас вещам, людям и идеям, которые мы считаем хорошими для нас и для тех, кого мы любим. Негативные – к тому, чего следует избегать. Должна прозвучать запоминающаяся история, то есть то, что именуется нарративом. Все общества имеют свои мифы и легенды, они их сформировали. Проблемы сами по себе не являются нарративом. Нарратив имеет структуру, где есть исходная ситуация, проблема, борьба и разрешение проблемы. Ценности содержатся в морали истории.
Эмоции – это ключ к сердцу и избирателя, и зрителя телесериала, и читателя романа. Они помогают овладеть вниманием. А тот, в чьих руках оказалось внимание, и становится победителем, поскольку он управляет чужими мыслями через управление эмоциями.
Бизнес, политика, развлекательный модус являются профессионалами по созданию инструментария по эмоциональному управлению массовым сознанием. Именно там обосновались “колонизаторы” наших эмоций. Как, кстати, и жрецы всех религий, которые лишь в наше время частично потеряли свой статус. Правда, есть очень интересное предложение по использованию их в чисто прикладных целях – хранения памяти. Т. Шоломова, например, говорит о создании религии и жрецов для передачи информации в будущее: “Самой обдуманной и ответственной попыткой связаться с отдаленными будущими поколениями является, вероятно, поставленная в начале 1980-х годов, при начале строительства хранилища ядерных отходов в Юкка-Маунтин (США), задача придумать, как в течение 10 000 лет сохранить память об исключительной опасности этого места, если ни один человеческий язык так долго не живет, а условные обозначения радиационной опасности тем более не будут понятны. Были предложения создать особую религию и касту жрецов, у которых будет задача из поколения в поколение передавать сведения об опасности этого места; вывести особых «лучевых котов», шерсть которых будет менять цвет при изменении уровня радиации, и пр. Но этот лингвистическо-культурологический эксперимент сошел на нет, поскольку хранилище в Юкка-Маунтин так и не было построено” ([17], см. также [18]).
Очень серьезная передача эмоций происходит сегодня с помощью развлекательного модуса (см., например, исследования Центра Нормана Лира в Университете Южной Калифорнии [19 – 24]). Этот центр вырос из объединения финансистов, режиссеров и медиков, которые вставляли нужную информацию в фильмы. При этом естественным ограничением было не нарушать канву сценария. И таких фильмов и сериалов на сегодня более тысячи.
Кино и телесериалы могут рассказывать даже о том, чем нет – о будущем. Причем наиболее часто этот тип будущего не очень хороший, он отвергается, поскольку в нем слежка за человеком достигает немыслимых еще сегодня высот. И, например, усиливая этот тренд отрицательности мы можем попытаться предотвратить такое наше будущее.
Россия активно создает и трансформирует свое прошлое с помощью кино, вводя его нужные интерпретации. Это легко можно увидеть по тематике фильмов. Это декабристы, это Чернобыль, это Крым, это 28 панфиловцев… Все это призвано удержать точку зрения государства на эти события как единственно верную с помощью не рационального, а эмоционального инструментария. И это во многом напоминает советский подход, когда кинореальность, к примеру, “Кубанских казаков” воспринималась как более настоящая, чем та, которая была за окном. Правилом был фильм, а исключением – реальность.
Netflix открыл некоторые свои данные по количеству зрителей у фильмов лидеров этого года [25]. Это данные за первые четыре недели просмотра, выделившие десять фильмов-лидеров: их увидели от 99 миллионов (первый фильм) до 48 миллионов (десятый фильм). И по ним, вероятно, можно изучать грамматику эмоций современного человека: чего он больше боится и что он больше любит.
Рационально человек меняется, возникают новые науки, иные представления о мире, но эмоционально мы остаемся такими же, как были много тысяч лет назад. И именно все еще позволяет нам оставаться людьми…
Литература
