Георгий Почепцов
Мы живем в мире, построенном не нами. Мы получаем его готовым, вместе с его трансформациями, которые тоже совершаются не нами. В плане строительства нового мира мы особенно пассивны. А ведь он все время строится. И его координаты закладываются в наши мозги достаточно часто на неосознаваемом нами уровне. Те, кто его строят, обычно говорят нам, что они строят лучший из миров, и нам с ними приходится соглашаться.
Смотрим телесериал "Наемник" (оригинальное название – "American assassin"), где герои бьются за то, чтобы не допустить ядерные материалы в чужие руки. И там очень четко называют Иран врагом, поскольку именно он хочет заполучить эти ядерные материалы. Это фильм вообще-то даже не об Иране, а о группе, которая неофициально подчиняется ЦРУ. Но враг там оказывается вполне официальный, хотя эта информация как бы второстепенная, фоновая. Но лучше всего передавать массовому сознанию нужные истины в формате фона, поскольку он редко вызывает сопротивление.
В сериале "Волшебники" тоже возникает враг с большой буквы – это таинственная библиотека, призванная контролировать волшебство. Она сразу навевает воспоминания о тоталитарном государстве. И здесь суть врага позволяет его определить и запомнить, связав с историей.
В сериале "Вавилон – Берлин", отсылающем к истории подъема нацистов в Германии, они сразу заявлены как грубая сила, для которой физическое насилие является нормой. При этом перед нами вновь это лишь второстепенная сюжетная линия. Вавилон попадает в название фильма как символ коррумпированности власти и богатства. Кстати, создатели фильма назвали три независимых события, которые произошли, когда они делали фильм. Это Брекзит, это избрание Дональда Трампа и это популистский поворот в Европе.
Если взглянуть в далекое прошлое, то античные нарративы были посвящены борьбе героя с судьбой, с роком, преодолением предначертанности. Советские нарративы демонстрировали борьбу с внешним врагом, но под руководством коммунистической партии, то есть это был герой, направленный со своей борьбой вовне, там был главный враг, внутри страны были лишь его приспешники.
Гимназисты царской России, обученные на античных текстах, когда выросли, совершили революцию. Власть, как и рок, не была им страшна. Зато потом Сталин создал не только институт красных командиров, но и институт красных профессоров, чтобы изгнать людей с неправильными ментальными моделями в головах. Репрессии довершили эту чистку, поскольку тогда также негативом считалось дворянское происхождение.
Правильные мысли должны были порождать правильное поведение. Именно нацеленность на изменение поведения является целью современных информационных операций. Андропову приписывают слова, что КГБ не наказывает за "инакомыслие", а только за "инакоделание". Конечно, это лишь красивые слова, поскольку действительность была другой. И когда сегодня мы читаем десятки воспоминаний советников Андропова, расписывающих его демократизм, не будем забывать, что все это пишут его номенклатурные собратья, защищающие не столько Андропова, как самих себя.
Оруэлл предлагал возможность контроля мыслей с помощью контроля языка. Создав такой "новояз", можно убрать не те мысли из массового сознания. По сути этот новояз и был реализован в советской пропаганде, поскольку публично можно было услышать только то, что разрешено. Но государству этого было мало, оно хотело продвинуть эту же матрицу говорения и мышления в сферу приватного – в частные разговоры граждан.
И это во многом удалось. Но не столько с помощью слов, как с помощью репрессий, то есть на физическое пространство была возложена миссия контроля пространств информационного и виртуального. Еще одной составляющей этого подхода было массовое тиражирование правильных мыслей и запрет на тиражирование неправильных. Только слепой не мог не увидеть на крыше дома лозунг "Слава КПСС". То есть тираж данного "произведения" мог быть просто немыслимо большим. Но так можно было поступить только с похвалой самому себе, а с отрицанием – нет. Врагов народа и их "прихвостней" приходилось разоблачать более традиционными методами.
СССР контролировал слова для описания себя и врагов. Первые – были хвалебными, вторые – негативными. То есть объект описания либо завышался, либо занижался. Но по большому счету это соответствует практике любой власти, которая говорит о хорошем опыте у себя в "хозяйстве", и о плохом – у других. Власть отказывается говорить о своих ошибках и недостатках, как будто их и нет вовсе. Не хочет и слушать об этом с экрана телевизора. Так что перед нами цензура, но более мягкого типа. Она построена не столько на запрете вообще, как на недопуске массового тиражирования. Вы можете писать, что хотите на своих минисайтах, но экран телевизора будет для вас закрыт.
Система предложенная Оруэллом доводила до абсурда ситуацию бесконечными трансформациями правильных высказываний, когда вчерашняя информация могла оказаться неправильной, и только сегодняшние слова отражают подлинную реальность. Нам тоже знакомы такие изменения, но они не были настолько скоростными. Вот и перестройка растянулась лет на пять, поскольку меняла списки врагов на друзей, и наоборот. Все население должно было измениться ментально, а это сложно. Массовое сознание очень инерционно и не будет меняться, если его не будет "стимулировать" к этому инструментарий репрессий.
В советское время это было постоянной работой специалистов по пропаганде. Они говорили о свободе слова, подразумевая под этим цензуру. Правильные тексты, как справедливо и остроумно шутили, звучали даже из утюга. Они могли превратиться и в фильм, и в балет, что отражает тиражирование в разных формах для усиления эффекта воздействия.
Подобная напряженная работа дополнительно усиливалась физическими наказанием непослушных, что является использованием методов из прошлых веков. Приведем некоторые примеры из анализа советских "мыслепреступлений", сделанных В. Давыдовым:
– "Было бы странным, если бы КГБ не сажал за политические анекдоты – бывшие одним из наиболее популярных мыслепреступлений сталинских времен. Мифы о Советском Союзе гласят, что «после Сталина за анекдоты не сажали», – и действительно: политические анекдоты в позднем СССР рассказывали все – разве что только не чекисты. Однако это кажущееся безобидным занятие имело свои тонкости: анекдоты можно было рассказывать только в правильном месте, в правильное время и главное – правильным людям. Анекдоты ни в коем случае не стоило рассказывать в присутствии начальства, незнакомых людей, а главное – если рядом находился заведомый стукач" [1],
– "От этого занятия – писания критических писем властям – эволюционировал другой вид, который был уже своего рода видом экстремального спорта, – написание анонимных писем. Это спорт был очень рискованным, и его можно считать своеобразным бесшумным вариантом русской рулетки. Человек писал письмо политического содержания, отправлял его в советскую инстанцию или в газету, не подписывая, – после чего скрещивал пальцы и гадал, найдут его или нет чиновники из Министерства любви. Часто находили: согласно отчетам КГБ, чекисты устанавливали примерно две трети авторов анонимных документов. Как и всякая советская отчетность, чекистская тоже сильно приукрашивала действительность; тем не менее до большинства авторов руки о'брайенов действительно дотягивались легко" [2],
– "Стихотворения как раз были весьма криминальными. В отношении поэзии в СССР действовал принцип, довольно точно сформулированный еще Осипом Мандельштамом: «Поэзию уважают только у нас – за нее убивают». Мандельштам сказал это еще в 1930-е годы, за несколько лет до того, как убили его, но это оставалось справедливым и вплоть до 1985 года – когда в лагере погиб заключенный туда за стихи украинский поэт Василь Стус" [3].
И еще: "В большинстве дел о художественных произведениях – и особенно произведениях драматических – критики в штатском сталкивались с довольно тонким юридическим нюансом: «клеветнические измышления» высказывались там не автором, а его персонажами. Судить писателя за слова, произнесенные его героями, было, конечно, столь же абсурдно, как утверждать, что Айзек Азимов – робот, а Достоевский убил старушку. Как ни странно, критики в штатском этой абсурдности не ощущали и легко отправляли писателей за слова их персонажей за решетку – иногда случалось, что давали срок и за идеи, с которыми автор в явной форме полемизировал" (Там же).
И в отличие от Оруэлла точка зрения на события так стремительно не менялась. Сначала до 1932 года закрыли исторические факультеты, пока вырабатывался исторический канон. Зато потом он стал неизменным. Только смерть Сталина начала его подтачивать.
Есть такой современный взгляд лингвиста А. Пиперски на такую практику, описанную у Оруэлла: "Очень сложно массово запрещать слова – но вполне можно представить себе, что в той или иной ситуации запрещены определённые темы, а разговор сводится к набору ритуальных клише; фактически это означает, что другие слова в этой ситуации недопустимы. Важнейшая примета тоталитарного дискурса как раз и состоит в том, что набор ритуальных ситуаций очень широк: вы должны говорить стандартными ничего не значащими фразами с трибуны, на собрании, на лекции. Вопрос только в том, где проходит эта граница: ритуализированная коммуникация существует всегда (разговоры о погоде с малознакомыми людьми, например), но если она распространяется на слишком много ситуаций, то можно говорить о победе новояза" [4].
А. Пиперски также подметил обязательность такого говорения и для высших слоев: "Однако Оруэлл очень хорошо уловил социальную природу новояза: казалось, мы бы ожидали, что в тоталитарных государствах ограничениям будут подвергаться широкие массы, а более высокопоставленные люди будут пользоваться большей свободой. Но с языком оказывается ровно наоборот, и именно тоталитарный истеблишмент оказывается в ловушке ритуального языка: высшие слои почти постоянно находятся в ситуациях, где обязаны повторять, что «Старомыслы не нутрят ангсоц» или «Великое учение Маркса, Энгельса, Ленина всегда было и останется для нас руководством к действию», а простые люди гораздо более свободны. Вот и у Оруэлла низшему классу – пролам – осваивать новояз оказывается необязательно" (Там же).
Кстати, по близким причинам некоторые социальные прослойки не только не стремились наверх, оставаясь поколением истопников и плотников, но и в принципе не шли учиться на гуманитарные специальности, поскольку те славились начетничеством, а не наукой.
Мы имеем определенный такой круговорот обмана в природе. Новые все более сильные методы воздействия позволяют выглядеть правдивым, хотя это далеко не так. Кстати, когда у Трампа заговорили об "альтернативных фактах", это означало новый виток любви в Оруэллу, что сразу отразилось на объемах продаж его книги "1984".
В. Крылов пишет об Оруэлле: "В СССР писатель никогда не бывал – собственно, сатирой на конкретно советский строй «1984» и не был, несмотря на детали вроде усов Старшего Брата и достаточно прозрачной аллюзии на Троцкого (Бронштейна) в образе полумифического врага народа № 1 Эммануэля Голдштейна. Оруэлл опасался не столько советских партийных бонз – уже к тому времени было очевидно, что «обком-обкомычи» вряд ли смогут «раздуть мировой пожар», – а западных интеллектуалов-технократов (которых он отделял от интеллигенции в исконном, русском смысле слова). Интеллектуалы-технократы не подвели – развитие технологий в последнее десятилетие ХХ века привело к появлению информационного общества, каким мы его наблюдаем сегодня. И оно, увы, мало напоминает розовые мечтания фантастов-оптимистов прошлого столетия" [5].
И еще: "Даже пресловутые фейковые новости, бич нынешней инфосферы, были предугаданы Оруэллом. Придуманный Министерством правды идеальный партиец товарищ Огилви («Товарищ Огилви никогда не существовал в настоящем, а теперь существует в прошлом – и, едва сотрутся следы подделки, будет существовать так же доподлинно и неопровержимо, как Карл Великий и Юлий Цезарь») – прямой предшественник уже несколько подзабытой «девочки с красными шнурками» и фальшивых иракских фото. Впрочем, сегодня фальшивые новости всё чаще и чаще используются вовсе не в политических, а в сугубо коммерческих целях, в погоне за трафиком и рекламными доходами – новый Старший Брат вполне по-марксистски считает, что бытие определяет сознание, а прибыль поддержит практически любую идеологию" (Там же).
Наиболее жестко ощущают эпохи цензуры люди пишущие – журналисты, писатели, а также режиссеры, поскольку опираются на сценарии. Их сложность состоит в том, что они не могут не создавать уникальный продукт, поскольку таково требование искусства, а пропаганда пытается заставить их и всех остальных думать одинаково. Получается мощное давление, поскольку искусство и стандарт соотносятся слабо.
Вот история с многократным переписыванием сценария братьями Стругацкими по повести «Трудно быть богом»: "И вот все нашлось – и сценарий, и «сценарное дело», завершающееся отказом руководства «Ленфильма» снимать картину. Несмотря на одобрение худсовета. Почему? Моя гипотеза проста. За пять дней до этого, 21 августа 1968 года закончилась попытка строить «социализм с человеческим лицом»: войска пяти стран Варшавского договора вошли в Чехословакию, раздавив «Пражскую весну». На этом и завершилась знаменитая «оттепель» 60-х. Борис Натанович говорил мне, что именно после этих событий у них с братом «наступил конец всех иллюзий». Уверен, что это не случайное совпадение: август 68-го стал началом очень долгой реакции. И недаром в 70-е годы у Стругацких не вышло ни одной новой книги – только пара переизданий. Кстати, Борис Натанович как-то говорил мне: самое удивительное в судьбе Руматы вовсе не то, что на последних страницах «ТББ» он обнажает оба меча и идет крушить негодяев! Самое удивительное – то, что он не начинает этим заниматься с первых же страниц книги! И потому центральный эпизод «ТББ», на мой взгляд, – разговор Руматы с доктором Будахом... Очень жаль, что сценарий 1968 года не был реализован. Он как раз был бы – о главном" [6].
Это история из прошлого, а вот история из настоящего. Тогда речь шла о режиссере А. Германе, сегодня – о режиссере А. Звягинцеве, который говорит: "Когда тебе говорят, что это финансово нецелесообразно, тебе крыть нечем, – развёл руками режиссёр. – Ты не можешь сказать, что наш фильм, как и все остальные, наверняка заинтересует миллионы. Около 70 стран купили «Возвращение», около 40 стран купили «Изгнание» – и это самый недолюбленный фильм! А все остальные с успехом прокатываются в мире. Но когда ты употребляешь этот аргумент, в ответ тебе говорят, что это авторское кино, кино не для всех, которое не бодрит, не развлекает. Это не кино-аттракцион, и оно, конечно, потребно очень незначительному числу людей, притом во всём мире. В своей интонации этот фильм в некотором смысле расходился бы с риторикой власти, с её взглядом на победу, который круто изменился за последние несколько лет. Я думаю, эти изменения произошли 2014-2015 году. Вот если бы мы сняли эту картину в 2008 году, когда был написан сценарий, я уверен, что ни с какой из сторон, ни сверху, ни снизу, ни с боков не было бы никакой реакции неприятия. Это был бы самый обычный фильм про войну, честный и правдивый" [7].
Триада "слова – мысли – поступки" не должна была допускать отклонений, одно должно было предопределять другое. Не тот поступок сразу предполагал наличие не того слова. Отсюда советский термин "двоемыслие". Правильный поступок предполагает правильные мысли. Мысли можно скрыть, но поступки – никогда.
По сути перед нами бихевиористский инструментарий, заданный в литературе задолго до его использования в реальности, например, в британских информационных операциях, конечной целью которых признается именно изменение поведения. Советский Союз делал это более примитивно, серьезно опираясь на наказание, то есть на инструментарий физического пространства.
Можно ввести соответствующий термин – "треугольник Оруэлла". Он акцентировал одну его вершину – слова. Они интересны тем, что могут быстро меняться, если мы оторвем их от действительности. Именно тогда легко будет получаться, что "мир" можно заменить "войной". И тогда сегодняшнее описание мира может отличаться от вчерашнего. Правда, так всегда бывает. Но в случае Оруэлла речь идет не о периферийных, а о ключевых описаниях. То есть не о тактических медийных отсылках, а о стратегических. "Большого брата" интересуют именно стратегические вещи. Для другого контекста Б. Пастернак заметил: Но пораженья от победы Ты сам не должен отличать. Такова и цель тоталитарной системы. Именно поэтому здесь выпускаются миллионы газет с большим объемом повтора, чтобы ничего неправильного не пришло в голову.
Правильные поступки также отрабатывались с детства, поскольку ребенок всегда был в коллективе. И не только ребенок. А. Витухновская пишет: "На определенном этапе развития человечества широко использовалась и применялась принудительная социализация. На примере «красного проекта» мы видим, что это не привело ни к развитию индивидуальности, личности, ни к общественному благу. И, напротив, обернулась трагедиями и кровью. Достаточно вспомнить советскую коллективизацию, индустриализацию и систему концентрационных лагерей, в софт-времена трансформировавшихся в пионерские. Большего насилия над ребенком, бессмысленного и беспощадного, сложно было представить. В результате советский человек становился приспособлен к жизни каким-то садистически-изощренным образом. С детства принуждаем жить в коллективе. Ясли, детсады, все эти легализованные пытки – неспроста. Тошнотворные компоты, манные каши, дневной сон «по команде» и прочая социалистическая инквизиция. На поток было поставлено изготовление этаких крепышей, пупсов, эстетически явно проигрывавших своим немецким аналогам. Откармливали детей буквально на убой, взвешивали обезличено, словно мешки с картошкой и добавляли «плюс кг». Я так нынче думаю – кормили их с умыслом, на голодные времена, чтоб питались некоторое время подкожным жиром, вместо мозговых резервов, давно убитых тяжелым отечественным импринтингом" [8].
При этом интересна моментальная реакция на смену "линии партии". Она присутствует сегодня в политических телевизионных ток-шоу, повторяя модель Оруэлла. В. Соловьев, например, в тот же день успевает реагировать на критику со стороны Армении [9 – 10]. Он борется с украинским экс-депутатом, прогоняя его с передачи, обозвав "нацистской свиньей" [11]. А сам в то же время снимает фильм о Б. Муссолини. Возможно, что этот образ так на него повлиял, поскольку у него две виллы на озере Комо, где в свое время и расправились с Муссолини.
Не только прошлое, но и современность дает нам множество примеров, когда словами пытаются не столько раскрыть ситуацию, как скрыть ее. Пропаганда, например, становится спином, война – миссией по поддержанию мира, вторжение – упреждающим ударом, пытки – физическим убеждением, взятка – лоббированием, защитник природы – эко-террористом [12]. Все это интересные примеры, поскольку они наглядно демонстрируют, как легко у нас в мозгу происходит трансформация в сторону сокрытия истины. И она проходит безболезненно, поскольку во всех этих случаях мы видим смену нарратива, а используемые и заменяемые слова как раз и отсылают нас на конкретные нарративы, уже записанные в нашей памяти.
Сам Оруэлл так высказывался о причинах "порчи" языка: "Великий враг чистого языка – неискренность. Когда есть разрыв между вашими истинными целями и провозглашаемыми, вы, так сказать, инстинктивно прибегаете к длинным словам и затрепанным идиомам, как каракатица, выпускающая чернила. В наш век невозможно быть «вне политики». Все проблемы – политические проблемы, а сама политика – это масса лжи, уверток, безрассудств, ненависти и шизофрении. Когда общая атмосфера отравлена, язык страдает. Я полагаю – это догадка, которую мне подтвердить нечем, – что немецкий, русский и итальянский языки испортились за последние десять-пятнадцать лет из-за диктатуры" ([13], см. также о некоторых других аспектах данной проблемы [14 – 17]).
Читатель/зритель жаждет более свободной от пропаганды художественной продукции, или хотя бы такой, где эта пропаганда будет спрятана глубже. Точка зрения власти всегда обратная. В результате падает доля зрителей. П. Корчагин рассказывает, например: "Я очень долго занимаюсь производством телевизионных сериалов и знаю, что на «России», Первом канале и на НТВ когда-то устраивали огромную взбучку производителям, если их сериал собирал долю менее 20%. Что такое 20% сейчас? Просто немыслимо. Если доля превышает 10–12%, то это считается невероятным успехом. И это общая нисходящая тенденция" [18].
Это у домашнего экрана. И точно такая же тенденция видна в кинотеатрах: "В России «Король Лев» и «Мстители» вошли в топ-3 самых кассовых фильмов 2019 г. [...] Как и в целом по Европе, в России в прошлом году голливудское кино лучше привлекало зрителей, чем местное. На отечественные фильмы было куплено 50,6 млн билетов, что на 12,7% меньше, чем годом ранее, на зарубежные – 168,8 млн билетов (+18,5%)" [19].
Оруэлл был прозорлив. Он видел этот стресс, который возникает в ситуации постоянно меняющейся правды, когда нельзя верить своим глазам, а только официальным сообщениям. В такой ситуации вообще самым опасным для человека является память, поскольку ему, чтобы выжить, надо сразу же забывать прошлые версии, противоречащие настоящим. Знание прошлого или даже память о нем опасны для выживания. И это говорит о том, что базой такого общества является информационная, а не физическая реальность, хотя в норме мы привыкли думать по-другому.
Дж. Кениг говорит: "У слов есть сила менять мысль. Язык является деньгами политики, формируя базис общества от самых общих, ежедневных разговоров до высших идеалов. Оруэлл учил нас защищать язык, поскольку в конечном счете наша способность думать и говорить четко находится между нами и действительностью, где война является миром" [20].
Это говорит и о том, минусы и пороки нашего мира никуда не уходят. Они остаются с нами, поскольку наш мир в сильной степени выстроен нами и под нас. В нем делается то, что мы позволяем делать с нами и с миром. В этом роль социальных образцов, которые передаются через поколения. Так транслируются даже психологические травмы.
Мир строятся из "кирпичей" физических, но они также есть и информационные, и виртуальные. Пропаганда, работая с виртуальными кирпичами, пытается изобразить, что у нее в работе кирпичи информационные. Пропаганда не занята различением правды и лжи. Для нее является правдой все то, что говорит она, все остальное для нее не имеет значения. Так сказанное превращается в реальность. Но построенные ею воздушные замки могут легко разрушаться от дуновения правды. Отсюда любовь к "глушению неправильных мыслей" у тоталитарных и авторитарных государств. Целые институты государства направлены именно на это.
Даже если мы захотим жить в царстве правды, это не так легко сделать. Нам будут мешать все, начиная с нас самих, поскольку мир построен не на правде, а на компромиссах. Оруэлл в результате оказался не просто писателем, а предсказателем, поскольку мир так и не отошел от его модели. Более того, появление соцсетей сделало опасность фейков и дезинформации еще более сильной. С одной стороны, мы можем прочитать все или почти все. Но с другой, никто не хочет искать правду, не она является целью обычного читателя. Он хочет знакомиться не с ней, а с теми мыслями, которые уже созрели в его голове. Мы яростно спорим с чужими мыслями, если они не совпадают с нашими. Система Оруэлла – это система порождения правильного мышления, которая объединяет, поскольку именно так думают все.
Наши слова – это наши мысли. Но внешняя система контроля заставляет нас говорить одно, а думать другое. Эта система присутствует в образовании, в науке, в медиа. Она в результате может и создать единство нации, хотя бы на поверхности, но разрушит человека, а именно он должен быть точкой отсчета.
А. Мокроусов очень точно написал, что сила хорошего писателя только усиливается со временем, то есть повторяется вариант улучшения, сходный с хорошим вином: "Оруэлл из числа авторов, чье значение становится ясно с годами. Сегодня он выглядит фигурой, сопоставимой с Черчиллем. <...> Сравнение может показаться преувеличением, но лишь поначалу. В итоге от политика остаются мифы, а от писателя – тексты; у хороших авторов они наполняются с годами новыми смыслами, даже если полны записями о ценах на куриные яйца и канавке для бобов" [21].
Модель Декарта «Я мыслю, следовательно, я существую» по сути разрешает и двоемыслие. Более точной формулировкой времени медиа должна быть модель "я высказываю свои мысли в медиа, следовательно, я существую".
По сути Оруэлл описал, говоря современными терминами, огромную национальную эхо-камеру, руководимую государством. Здесь доминирующей является только одна точка зрения. При этом она может меняться, переходя на противоположную точку зрения, которую вновь нужно встречать рукоплесканиями. В реальной ситуации на утверждение противоположной точки зрения уходит гораздо больше времени. Но первый ввод ее тоже является моментальным. Бухарин хороший внезапно становится Бухариным плохим. Потом через десятилетия он снова становится хорошим, но уже плохим становится "точка отсчета" – сам Сталин. Такая смена координат плохо отражается на ментальности.
Оруэллские "мыслепреступления" сопровождали человечество весь двадцатый век. Теперь только отдельные островки-страны столь же сурово хмурят свои брови, когда слышат не те тексты. Так что тенденция – очевидна. Человечество постепенно избавляется от борьбы за правду с помощью инструментария лжи. Но и сделать это не так просто.
Оруэлл оказался не просто писателем, а провидцем, поскольку описал не прошлое, а будущее, к которому мы идем. Особенно это становится явным после пандемии коронавируса, когда авторитарные государства демонстрируют лучшие результаты в борьбе с вирусом, чем либерально-демократические.
Литература
За підтримки Федеративної Республіки Німеччина
Якщо вам сподобалася стаття – читайте схожі публікації в блогах на сайті АУП – https://www.aup.com.ua/category/blog/
