Георгий ПОЧЕПЦОВ, rezonans.asia
Телевидение создает эффект совместного просмотра, даже если его нет. И это дает сильное воздействие на массовое сознание. Всегда существует ощущение, что все это видят, вся страна знает. Жесткая цензура советского времени удерживала в поле своего внимания все информационные и виртуальные потоки, и в первую очередь это касалось телевидения. Если литература и искусство действуют в поле возможных интерпретаций, то у телевидения всегда присутствует однозначность интерпретаций.
Сегодня собственные виртуальные потоки (фильмы и телесериалы) не выдерживают конкуренции с западными. Если в сериале “Спящие” разоблачается агент ЦРУ, то во множестве американских он герой, поэтому один в поле не воин…
Именно развитие телевидения привело, по сути, к тому, что С. Гуриев со своим коллегой обозначили как “информационную автократию”, которая заменила прошлые диктаторские режимы [1]. Насилие в физическом пространстве уходит, на смену ему приходит условное информационное насилие, которое ведет к тому, что на экране остается только правильная с точки зрения власти точка зрения. А раз все хорошо, то вроде и власть менять не стоит. Лидер может править столько, сколько хочет.
Социальную жизнь всегда подгоняют под свои представления носители той или иной религии или идеологии. Когда они у власти, то для этого начинают применяться самые жесткие меры. Все это связано с тем, что религия и идеология тяжело переносят существование рядом с собой конкурентов. В СССР боролись с религией, поскольку ощущали ее конкурентность.
И. Чубайс анализирует советскую ситуацию так: “В годы брежневщины решающую роль в сохранении режима играла не силовая составляющая комидеологии, как при Сталине, не физические репрессии над гражданами, а цензурный контроль над словом и мыслью. Причем тотальное подавление свободы слова переросло и было дополнено подавлением и насилием над самим русским языком. Пропаганда препарировала, корежила и выворачивала нашу речь. Теле-радио-газетный язык стал предельно агрессивным. Люди не могли мирно трудиться на своем рабочем месте, это “гвардейцы пятилетки брали за высотой высоту”, “за рубежом — рубеж”. Колхозники непрерывно вели “битву за урожай”, причем животноводство превратилось у нас в “ударный фронт”. “Армия работников искусств”, как и “армия работников науки”, “боролась за воплощение в жизнь решений партии”… Другая важная особенность идеологического языка состояла в том, что весь окружающий нас мир новояз жестко разрывал на две части — на “два мира — две системы, два мира — две идеологии”. Поэтому “социалистической демократии” противостояли “так называемые буржуазные свободы”, социалистический гуманизм оказывался несовместимым с буржуазным… и даже нравился нам только наш хоккей и “не нравился такой (канадский) хоккей”… В процессе идейного подавления собственного народа власти приходилось лавировать, опасаясь, как бы “не перегнуть палку”, но как бы и не показать собственную слабость” [2].
И о идущих извне других моделях мира: “Информмонополию тоталитарной системы разрушали западные радиоголоса. В СССР было организовано их глушение, но при большом желании, а оно, несомненно, было, люди умудрялись расслышать свободное вещание сквозь треск глушилок… Наконец, исключительно важную, особую роль в борьбе с тоталитарной идеологией сыграло рожденное нашим народом “орудие массового идейного осмеяния номенклатуры” — неисчерпаемый поток антисоветских анекдотов! К перечисленному надо добавить имена и сочинения российских писателей, сценаристов, драматургов, кино- и театральных режиссеров, владевших эзоповым языком и рассказывавших, слегка завуалированно, правду о нашей жизни. И, конечно, песни В.С. Высоцкого, А. Галича, Б. Окуджавы… Официальная пропаганда, говоря о факторах, ускоривших политические изменения в нашей стране, называет почему-то только два обстоятельства: советская цензура была неспособна понизить популярность западной моды (джинсов) и западной молодежной музыки (Битлз и др.) Соглашусь, но уточню, это только добавление, и здесь тоже совок не выдерживал конкуренции…” (там же).
Государство в таких ситуациях думает только о себе. Оно будет изображать из себя демократию, даже не будучи ею, если это несет ему выживание. Если все вокруг живут в демократии то и у нас будет демократия. Другой вопрос – какова она.
У режиссера А. Звягинцева “вырвалось” такое необычное замечание по поводу сегодняшнего положения: “Странное возникает чувство. Чувство отсутствия государства, чувство отсутствия того, кто поклялся быть гарантом жизни и достоинства граждан. И в этом состоянии очень трудно найти действие, слово” [3]. Он приходит к этому пониманию сквозь такие рассуждения: “Для меня совершенно очевидно, что в этой стране нет ни права, ни закона, ничего нет, опереться ни на что нельзя, только на какое-то содружество, соратничество, слышание или плечо. Меня обескураживает нынешнее состояние невероятно, потому что я не понимаю, какой нужен инструментарий, что ты можешь противопоставить этому катку? Он укатывает насмерть в прямом смысле слова человека, который сейчас за всех нас горит в этом пламени. Ланселот вошел в пасть к дракону. И это чарующее зрелище, оно восхищает, потому что отваги этому человеку не занимать. Но он выбрал, конечно, такой путь совершенно осознанно, он горит, как факел, это ясно. Что делать остальным? Оставаться зрителями этого поединка, который даже поединком не назовешь, или как-то участвовать в этом, совершенно непонятно”.
То есть понятно, что это все плохо, но как отдельный человек может что-то этому противопоставить, неясно…
Телевидение обладает силой удерживать у экрана. Книгу можно закрыть и потом продолжить чтение с той же страницы. Просмотр телевидение даже в записи убирает одномоментность тысяч голов, составляющих массовое сознание.
А. Мовчан парадоксальным образом считает, что “интересы правящей группировки в России полностью совпадают с интересами элит развитых стран. Интересы развитых стран — в том, чтобы сдерживать развитие России. Интересы нашей правящей группировки — в том, чтобы с помощью изоляции и враждебности объединять людей в России и отвлекать их от внутренних проблем. И то и другое выполняется одним и тем же набором методов” [4].
И еще: “цель Запада — сдержать развитие России. Замедлить ее развитие как высокоэффективной экономики. Потому что Россия — потенциальный конкурент. В этом нет ничего дьявольского, ничего демонического, это естественная политика. А поскольку власть в России не умеет развивать свободное и высокотехнологическое экономическое сообщество, а Запад не хочет видеть Россию свободной и высокотехнологичной, то здесь их интересы совпадают. Вы нам даете оправдание того, что в России падают доходы населения, а мы спокойно смотрим на то, что вы закрываете России стратегическое развитие. Россия отстает и будет дальше отставать. Не только и не столько в связи с санкциями, а в связи с экономической политикой, проводимой внутри страны. Но факт остается фактом” (там же).
И один из интересных аргументов на эту тему: “Нет богатства — нет ресурса финансировать политику. Нет свободы — нет ресурса объединять единомышленников. Ну а образование — это вообще враг диктатуры, оно способствует широте взглядов и стремлению к новизне. Поэтому образование лучше заменять развитием навыков. Способность мыслить — способностью делать. Научить людей делать простые и понятные вещи, которые дают им возможность жить, быть адаптированными к среде, вписаться в статус-кво и бояться его утратить. Развивать либо ремесленные училища, либо школы для узко одаренных детей, учить там побеждать в олимпиадах, но не понимать окружающий мир в его сложности и разнообразии. Привить людям страх перед новым, другим, необычным, чтобы лишить их возможности доверять друг другу и объединяться. Желательно, чтобы они испытывали постоянное чувство тревоги и недоверия. А любой способ абстрактного и независимого мышления объявить враждебным. Вот вам идеальная конструкция” (там же).
В принципе наличие свободы и разнообразия сегодня считаются экономическим преимуществом. Силиконовая долина, например, всегда боролась за более свободную эмиграцию. Мозги не должны останавливаться на границах. Пример этому дает и Китай со своим политическим сдерживанием возможностей для развития.
Телереальность, которую строят Китай или Россия, выступают для этих стран единственно правильной моделью реальности. То, чего нет на экране, не имеет права на жизнь. И их единственно правильная политическая модель в результате вносит свои помехи в создание нормальной экономики.
И. Яковенко комментирует российскую телереальность так:
“поскольку здравомыслящим людям в российский телевизор хода нет, участники шоу “60 минут” примерно половину времени упражнялись в остроумии, пытаясь оскорбить Зеленского, что его “не взяли” в нормандский формат, и что Украина – “не субъект, а объект политики”. “Зеленского списали: тему Донбасса обсудили без него”, – под таким заголовком вышел на сайте “Украина.ру” материал бывшего сотрудника “Радио свобода” Андрея Бабицкого. “Как можно обсуждать украинский конфликт и способы его урегулирования без фактически главного действующего лица — президента Украины?” – изображает изумление бывший журналист Бабицкий. А как сплошь и рядом обсуждают проблемы Ирана без руководителей этой страны? А как проблемы Китая обсуждают без Си Цзиньпина, а о России в мире давно уже говорят как правило без Путина, и никому в голову не приходит увидеть в этом нечто необычное…Другая часть программы была посвящена глумлению уже не над политиками, а над украинским народом в целом. Обитателей российского телевизора очень развеселило, что в числе российских товаров, попавших под украинские санкции, оказались туалетная бумага и мыло. Туалетно-сортирный юмор оказался настолько близок по своей стилистике большинству “экспертов”, что они прямо-таки вцепились в эту тему и никак не могли оставить ее в покое. Владимир Скачко, которого в российском телевизоре именуют почему-то “украинским журналистом”, хотя из Украины давно сбежал, весь светился от счастья, когда ему дали слово и тут же стал рассказывать россиянам, что “Украина – страна лопухов” и поэтому украинцам не страшны последствия запрета на ввоз российской туалетной бумаги. А сотрудник агентства Sputnik Алексей Тимофеев решил сконструировать шутку про запрет экспорта российского мыла в Украину. Шутка долго не конструировалась, но, в конечном счете, сотрудник Тимофеев смог выдавить из себя уныло-хамскую репризу про то, “как теперь украинцам будет трудно всюду проскальзывать без российского мыла. В такие моменты невольно начинаешь сожалеть, что граждане Украины лишены возможности беспрепятственно смотреть российские телеканалы. Поскольку из таких шоу любому становится понятно, что Россия ведет информационную и не только информационную войну не против киевской власти, а против украинского народа в целом, невзирая на этническую и языковую принадлежность. И чем больше людей в Украине это понимают, тем меньше поддержки получает кремлевская агентура, которая сегодня пронизывает украинскую политику и медийную сферу, тем шире становится ров между “русским миром” и Украиной и тем больше шансов на прекращение войны” [5].
И о новой технологии дипфейка, которую использовали для создания фигуры псевдо-руководителя фонда Навального: “Лже-Волков весьма деятелен и трудолюбив: он успевает предложить “эксклюзивную информацию” в ОБСЕ и в Совет Европы, Жозепу Боррелю и Светлане Тихановской, премьер-министру Канады” и парламентариям стран Балтии, Великобритании и США. Дело дошло до того, что председатели комиссий по иностранным делам литовского, латвийского и эстонского парламентов вынуждены были принять совместное заявление, в котором отметили, что операции по дезинформации с использованием искусственного интеллекта предназначались для дискредитации российской оппозиции и балтийских политиков. “Технологический прогресс открыл многие двери, соединил людей во время пандемии, но развитие машинного обучения и эволюция технологии дипфейка означает, что эти технологии будут все чаще использоваться киберпреступниками или злоумышленниками из-за рубежа”, – говорится в заявлении” [6].
Технологии берутся на вооружение и для хороших, и для плохих целей. Причем последние даже больше нуждаются в них, чем первые. Новый инструментарий особо нужен тем, кто еще не завоевал своего места под солнцем.
В. Пастухов видит отрицательный характер не просто пропаганды как таковой, а того, что для этого используются нечестные приемы: “Понимаете, проблема не в том, что Россия занимается пропагандой в Европе. И я, честно говоря, с трудом себе представляю, почему бы она не должна была ей заниматься. Это функция любого государства, и Россия не последнее на планете государство. Проблема состоит в том, насколько допустимо в этой пропаганде опираться исключительно и в основном напрямую одиозную ложь. Вот этот вопрос, и я лично не понимаю, какой ответ на него можно дать. Потому что, безусловно, и Запад занимается пропагандой. И Запад продвигает свои либеральные ценности, которые нынешнее руководство России считает чуть ли не военной диверсией. Есть большая разница между продвижением своих ценностей и пропагандой (это настоящая борьба) и между тем, что вы рассказываете о том, что малазийский «Боинг» сбил какой-то украинский летчик, и начинаете выискивать фейковых свидетелей — каких-то испанских диспетчеров, которые якобы слышали, что он точно этой миной, но другой, сбил этот малазийский «Боинг». А потом выясняется, что эти испанские диспетчера, которых раскрутили по всем российским каналам — это вообще какие-то криминальные прохиндеи, которых купили за 3 копейки для того, чтобы они это сделали. Вот в чем вопрос. Поэтому да, дело не в пропаганде. То есть пропаганда — нормальная вещь, которую не остановишь. А дело в том, можно ли установить в этой области какие-то правила и стандартные критерии. И если кто-то, как Паниковский, нарушитель конвенции, их не соблюдает, то можно ли его вывести за пределы этой конвенции. Вот эта линия” [7].
Телереальность, являясь телепропагандой, начинает надоедать населению, особенно молодому. Старшему поколению деваться уже некуда, а молодежь хочет иного, тем более она не столько телезритель, сколько интернет ориентированный и зритель, и писатель. В ответ начинается борьба с теми, кто думает по-другому, поскольку они всегда опасны для существующего порядка.
Тот же Пастухов оценивает это переход к репрессиям так: “Я просто считаю, что действия властей достаточно логичны в рамках их собственной логики. Отчасти они направлены сейчас на подавление воли общества к сопротивлению. И здесь очень важный тезис, который я хочу подчеркнуть, если он не совсем был очевиден из текста статьи: мы находимся на очень важном переломном периоде, когда мы переходим от борьбы с оппозицией (неважно, системной или несистемной) к совершенно новому виду борьбы — борьбы с инакомыслием. То, что сегодня переживает Россия — это переход от борьбы с оппозиционными движениями (условно говоря, с активизмом) к борьбе с инакомыслием. Это совершенно другой уровень амбиций, и он потребует совершенно других репрессий. Если мы говорим о репрессиях, надо понимать, что они всегда имеют некую инерционную силу. Что ты не можешь, развернув вот этот маховик, потом из него выскочить в любой момент. У него есть своя логика. И эта логика обратна логике развития. То есть если есть процесс цивилизации, то процесс децивилизации идет в обратную сторону через те пункты, через которые шла цивилизация. То есть эволюция и деволюция. И с моей точки зрения, мы сейчас находимся на очень важном куске, когда мы подходим к основам. С чего началась эволюция советского режима? C двух горбачевских «священных коров» — гласности и свободы передвижения. И вот мы сейчас, постепенно отъехав назад где-то на уровень и 1988-1989 года, остановились перед очень важным этапом (привет свободной прессе), когда нам надо содрать шкуру с двух главных горбачевских «священных коров». Это гласность и свобода передвижения. И мы это сейчас наблюдаем. Поэтому я думаю, что в ближайшие 2 года нас ждут очень непростые времена именно в этой области. Это затыкание голоса” (там же).
Советский Союз, имевший монополию на информацию, не имел этих проблем. А сегодняшние власти не умеют существовать в условиях альтернативных информационных потоков. Они хотят чисто по-советски их “задавить”. Но сейчас нет возможности просто включить “глушение”, как это было с зарубежными радиоголосами. Если побеждать, то надо побеждать мозгами, а не физическими репрессиями из прошлых веков.
С. Гуриев видит такую политику как откат к прошлому: “Так устроена современная постмодернистская информационная диктатура. Мы с моим соавтором Дэниелом Тризманом написали несколько статей про информационные автократии. Где мы говорим о том, что современный диктатор пытается приспособиться к новому миру цифровых технологий. Глобального бизнеса. Отсутствия идеологии. И он создает такую систему, которая основана на манипуляции информацией, а не на массовых репрессиях и страхе. Но это помогает существовать какое-то время, потому что, как говорил Линкольн, вы можете некоторое время обманывать всех или все время обманывать некоторое количество людей, но вы не можете все время обманывать всех. И по мере того, как все большее число людей понимает, что страна идет в тупик, их все труднее заставить замолчать. Подкупом или точечными репрессиями или цензурой. И в какой-то момент вам нужно принимать решение, что делать дальше. Либо демократизироваться, либо идти назад в 20-й век. В эпоху страха, массовых репрессий” [8].
С. Медведев вообще заговорил о базовости страха для России: “Страх — это очень важная вещь. Это экспортный товар России, ресурс. Современная Россия — ее главным продуктом является не нефть и газ, а главным продуктом является страх. И страх очень хорошо продается в мире, в современной системе международных отношений. То, что происходило сейчас Украиной, с нагнетанием военной истерии, концентрации войск, сейчас отводу войск. Это была характерная операция по созданию угрозы, по продаже страха международному сообществу и своему внутреннему адресату, населению. То, что Россия в Сирии делает, то, что происходит с операциями российских спецслужб за рубежом и отравления, и Скрипали, взрывы в Чехии и все Мишкины и Чепиги. Это все не имеет даже какого-то практического содержания, это именно операции по генерированию страха, неопределенности. И Россия является очень важным игроком, важным трейдером на этом рынке неопределенности в мире. И она пытается капитализировать свою позицию. И то же самое происходит внутри. В свое время социолог из Вышки Кордонский очень хорошую предложил теорию производства угроз. Что любое бюрократическое ведомство занимается тем, что производит угрозы. Оно формулирует угрозы. Министерство природных ресурсов говорит, что грядут лесные пожары. Под лесные пожары выделяются определенные ресурсы. И затем уже начинается освоение этих ресурсов. Есть совершенно матерые специалисты по производству угроз. Это наши силовики. Которые постоянно приходят к высшей государственной власти и говорят: вот существует угроза цветной революции, вот в Беларуси сформулировалась новая угроза. Вот они пытались убить Лукашенко. И так далее. И сейчас эта машина по производству угроз перешла в автономный режим, она работает сама на себя. И ее ресурсом являемся мы, население, граждане РФ. Она просто подъедает, преобразует живых людей в новые репрессии, новые угрозы. И из этих угроз затем формулируются новые задачи. Под них получаются новые ресурсы, дела о терроризме, экстремизме, об иноагентах. И система расширяется, система жиреет. И до тех пор, пока остались еще живые люди, эта система будет себя саму накачивать вот этим ресурсом, самовоспроизводиться и ее чистым продуктом будет страх. Который продается и во внешней политике и во внутренней” (там же).
Страх силен тем, что он легко моделируется в людях как существах эмоциональных. Страх сильнее любого человека. Но и страх надо не только инсталлировать, но и все время поддерживать. Одновременно власть еще сильнее отдаляется от населения и падает в глазах “просвещенного населения”.
“Под видом борьбы с экстремизмом в России уже многие годы уничтожают политические силы, выступающие оппонентами Кремля. Само понятие «экстремизм» предельно расплывчато — по сути, это не юридический и даже не политический термин, а ярлык, публицистический эпитет. Но этот ярлык и эпитет еще в 2002 году стал удобным оружием в руках государства. В официальном списке признанных экстремистскими организаций, помимо безобидных «Свидетелей Иеговы», сообществ исламистов и маргинальных группировок с безумными наименованиями, есть ряд движений, серьезно влиявших на российскую оппозиционную политику” [9].
Новый типаж гражданина трудно задавить репрессиями. Протесты становятся и его реакцией, и его пониманием ситуации.
А. Орех акцентирует аспект публичности репрессий: “Когда людей бьют и хватают публично, на глазах других граждан, да еще под камерами журналистов и сотен телефонов в руках свидетелей – это становится резонансным, привлекает внимание, поднимает волну – в том числе, на проклятом Западе. А можно спокойно всех вычислить, но начать брать потом, по одному, когда и накала такого не будет и публичности. Посмотрите сколько уже активистов столкнулись с преследованиями после московской части акции, прошедшей вроде совершенно благостно! И я бы в любом случае не обольщался насчет каких-то послаблений в какой бы то ни было общественной сфере. Это противоречит самой природе режима. Который всякую уступку рассматривает как проявление слабости, а всякое недовольстве расценивает не просто как неприятность, а как измену и предательство. Власть может проводить разнообразные маневры и манипуляции. Потому что люди для нее – это фишки на игровом поле. И в рамках этой игры временно можно не только закрутить потуже, но и чуток ослабить резьбу. Все годы путинского правления утверждалось одно: протесты – это Майдан. Любая уличная активность направлена на бунт и переворот. Дай волю этим протестантам и они тут же выйдут толпой и пойдут на Кремль. Хотя реально бунт провоцируют как раз репрессивные меры, лишающие людей любого мирного, законного способа выразить свое мнение и недовольство. Все запреты и ограничения ведут к радикализации и формируют прослойку людей, которые просто не боятся ничего и готовы на все. Сто лет назад такие люди делали в России революцию. Но власть как будто не понимает этого и от кнута отказаться не может” [10].
Новым явлением стало то, что 52% россиян боятся возврата массовых репрессий и 58% — произвола властей. Это результат Левада-центра, что стало максимальным показателем уровня страха в обществе с 1994 года.
Л. Гудков говорит о страхах как факторе современности: “Страхи более распространены среди людей менее образованных, более пожилых, живущих в провинции, и соответственно зависимых от федеральных телеканалов и информации, которую они там получают. Телевидение очень пугает людей. И это фактор очень важный. Нагнетание страхов, создание врагов, заговоров против России это поднимает все комплексы советского типа, сильнее они проявляются у людей пожилых и менее образованных, но прочнее связанных с советской культурой и советским прошлым. Это вполне сознательная политика нагнетания страха и внешней угрозы, которая с одной стороны вызывает снижение претензий к власти, а с другой консолидацию вокруг власти, когда работает старый принцип — можно все перетерпеть лишь бы не было войны. Это очень важный механизм. Поэтому в последние годы нарастающая изоляция на фоне агрессивной, милитаристской, авантюристской внешней политики оборачивается ростом страхов у людей. Вообще, это строго говоря, накопившийся эффект, потому что во время аннексии Крыма вместе с имперской спесью и чувством гордости — мы все показали зубы, мы заставили всех уважать, мы противостоим Америке. Одновременно в подсознании шел сильный процесс испуга — чем платить будем. Потому что грозная поза власти оборачивается сильным страхом внизу, у людей. Это сохраняется и накапливается, поэтому резкое повышение агрессии и милитаристской риторики, с одной стороны вызывает уважение и симпатии — в России очень уважают силу и демонстрацию силы, — а с другой стороны это рождает сильнейший испуг особенно у пожилых людей. Боятся в основном пожилые люди в провинции и молодые и не очень образованные люди. Если посмотреть как распределяются страхи, то наименьший уровень страха у людей в Москве, где образованных людей в процентном отношении гораздо больше. Среди работающего населения столицы больше половины людей с высшими образованием. И здесь опыт и ресурсы коллективной рефлексии сильней представлены. Что касается провинции, это такое депо советского времени, хранилище стереотипов, страхов, фобий и там идея угроз, представлений, что страна это осажденная со всех сторон крепость — гораздо сильнее выражена” [11].
Власть еще слабо продумывает долговременные последствия, решая с помощью репрессий свои сиюминутные сложности, поскольку она порождает репрессиями неприятие режима: “сейчас эти игры с вызовами после протестов профессоров, учителей, некоторых журналистов, людей, которые были не очень противниками, они будут большими противниками. Это непродуманная глупость, когда по распознаванию лиц стали приглашать, выносить решения по людям из очень широких социальных слоев – журналистов, ученых, преподавателей. Это явно только усилит недовольство. Замолчать это недовольство будет уже нельзя” [12].
В советское время, когда не было альтернативных коммуникативных потоков, все для власти было легче. Не надо было думать о том, что знают и понимают другие. И вообще значение иных людей и мыслей было не столь существенным. Оно возрастает в нашей истории лишь дважды: в период оттепели и в период перестройки.
Обычно подобных людей начинают причислять то к шпионам (раньше), то к иноагентам (сегодня). И в том, и другом случае они выводятся за пределы “своей” системы, что разрешает применять к ним другие правила.
К. Ремчуков привел такие данные, ссылаясь на Л. Млечина: “в 37-м году в нашей стране, в СССР, было осуждено за шпионаж 93 тыс. человек. И Млечин утверждает, что осужденные за шпионаж в 37 г. 93 тыс. человек — эта цифра больше всех шпионов, которых обнаружили во всем мире за всю историю человечества. Бывают такие концентрированные годы. Живешь-живешь — и вдруг оказывается, что осужденных за шпионаж в одном 1937 — 93 тыс. человек. Сейчас, мне кажется, эти иностранные агенты, экстремистские организации, люди, которые не согласны с политикой властей, — их будет такое количество, что мы вдруг увидим, что мы живем среди иностранных агентов. Вот была Россия нормальная, в которой все было, как всегда. И вдруг оказывается, что, куда ни плюнь, иностранный агент, пособник иностранного агента. А сейчас еще и усугубляются вещи с более серьезными обвинениями, поскольку экстремистская деятельность, безусловно, еще более серьезная вещь” [13].
Сложно уже не жить, а существовать в мире с таким уровнем страха. Причем это не страх преступности, а страх власти. А против власти стоять тяжело, тем более в условиях так и не родившейся полноценно демократии.
Телевоздействие на людей с помощью телевизионных политических передач им. Соловьева – Киселева не успокаивает население, а ведет к еще большей поляризации, что демонстрируют исследования лаборатории поляризации в Университете Дьюк. Люди не переходят на другую точку зрения, а еще сильнее укрепляются в своей позиции. Консерваторы становились еще более консервативными, а либералы – более либеральными. Все это происходило через неделю после просмотра сайта противоположной направленности на Твиттере. Причем у республиканцев это выражалось сильнее, чем у демократов [14]. Наверное, это можно объяснить тем, что демократы в принципе оказываются более спокойными к другой точке зрения, поскольку у них иная модель мира. Лаборатория поляризации также провела исследование влияния российских троллей в период избирательной кампании в США [15]. И тоже на базе Твиттера.
Ведущий автор этих двух исследований К. Бейл говорит так: “Большинство людей не заботит политика, а те, кого заботит, обычно имеют сильные представления, которые трудно изменить. Малая группа людей, отслеживающая политические события серьезно, создает вокруг себя эхо-камеры, также видит и распространяет большинство фейковых новостей. И хотя мы можем думать, что Facebook, Twitter и другие платформы могут просто исправить коды, чтобы спасти нас из нашего затруднительного положения, эти исследования направляют нас к более тревожной правде: базовой причиной политической поляризации на наших платформах являемся мы сами. И ничего не удастся исправить, пока мы не найдем пути это решить” (цит. по [16]).
В своем интервью по поводу выхода своей книги по соцмедиа К. Бейл заявил: “Последние исследования указывают, что большинство людей не заперты в эхо-камерах, а выход из эхо-камер имеет потенциальную возможность сделать политическую поляризацию еще сильнее. Другие исследования демонстрируют, что большинство американцев видят и запоминают один-два случая фейков, и этот материал не влияет на изменение их взглядов. Хотя достаточно трудно исследовать то, что алгоритмы радикализируют людей за счет экстремального контента. Это доказано только для экстремально малой группы людей” [17].
Бейл говорит также о следующем: “Соцмедиа существенно изменили то, как мы конструируем свои идентичности и ищем свой социальный статус. Во-первых, социальные медиа дают нам беспрецедентную гибкость в порождении разных версий себя самого. На некоторых платформах мы можем быть полностью анонимными для других, а на большинстве платформ мы можем очень избирательно делиться информацией о себе. Во-вторых, социальные медиа дают нам новые средства мониторинга того, что другие люди думают о нас в форме лайков, числе последователей и т.д. “.
Он делится еще таким наблюдением: “С помощью исследования я пришел к выводу, что большинство политических экстремистов тянутся в социальные медиа, потому что они дают им социальный статус, каким бы искусственным и бессмысленным он не казался нам, но они не могут получить его в других социальных контекстах. Политические экстремисты являются наиболее активными в социальных медиа. Фактически некоторые исследования указывают на то, что большинство постов в Твиттере является созданием малого числа пользователей, большая часть которых имеет экстремистские взгляды” (там же).
Можно сказать, что соцмедиа заняли важную нишу: теперь монополизму власти может противостоять оппозиция соцмедиа. Власть любит телевидение за его управляемость, пытаясь создать такие же условия и в соцмедиа, создавая свои “армии ботов”, но пока это не стало по-настоящему работающим инструментарием.
Соцмедиа это не заранее заданное поле оппозиции. Они могут быть разными. При этом данные исследований Центра Пью, например, говорят, что только 9% пользователей соцмедиа размещают посты на темы политические или социальные [18]. 70% пользователей говорят, что они или никогда не делают этого (40%) или делают редко (30%).
Политические предпочтения отражаются в выборе соцмедиа. В исследовании Центра Пью проявилось, что демократы больше республиканцев пользуются соцмедиа (77% против 68%) [19]. Фейсбуком пользуются все. YouTube используют 85% демократов, но 79% республиканцев.
Инстаграм: две трети демократов в возрасте от 18 до 49 (68%) используют эту платформу. И только 45% республиканцев той же возрастной группы. В соотношении 43% против 26% в возрасте до 50 демократы говорят о пользовании Твиттером. Они больше пользуются такими платформами, как WhatsApp, LinkedIn или Reddit.
Но это не только разные платформы, но и разные типы информации, как для постсоветского пространства действует разница информации из Интернета и Телевизора. Люди телевизора имеют иную модель действительности, чем люди интернета. У них другие обиды и другое счастье…
А. Колесников перечисляет новые элементы того, что он обозначил как репрессивное право, направленные как раз на людей Интернета: “Не стоит забывать и о таких элементах нового репрессивного права, как уточненные законы об иностранных агентах, которые сейчас используются главным образом в качестве инструмента подавления СМИ: «Медуза» и «Радио Свобода» — только самые свежие примеры. К чему приведет применение закона об ограничениях просветительской деятельности, можно только догадываться. Ковровые бомбардировки просвещения ведут к требуемому эффекту — оглуплению нации, чья лояльность покупается социальными платежами, больше похожими на подачки. Избирательное применение антипросветительского закона — к уничтожению самых уважаемых и полезных для умственного и душевного здоровья нации проектов, которые не удалось до того подвести под законы об иноагентах” [20].
И еще: “сочетание репрессий и пропаганды, где сами репрессии — тоже часть запугивающей пропаганды, достаточно эффективно. Однако оно окончательно раскалывает нацию на чистых и нечистых и неизбежным образом расширяет пространство борьбы гражданского общества с государством. В современном обществе при наличии интернета и горизонтальных, возникающих ad hoc, структур, невозможно остановить сопротивление, просто уничтожив «гнездо» оппозиции. Гражданское общество не знает иерархий, существует дисперсно, и потому сопротивление продолжится, пусть оно и станет частично катакомбным”.
На постсоветском пространстве власть борется за то, чтобы телевизионная картинка соответствовала действительности, а не наоборот. Телевидение как самое управляемое средство должно показывать мир не протестов, а счастья единения с властью.
Люди Интернета выпадают из этого счастья. Можно привести такой пример: “Доля россиян, которые слышали о послании президента Федеральному собранию и считают, что оно влияет на жизнь страны, за год сократилась с 61% до 54%, следует из данных опроса «Левада-центра». Меньше всего верят во влияние обращения Путина молодые люди: в группах от 18 до 24 лет и от 25 до 39 лет в это верят меньше половины опрошенных. Среди людей от 55 лет 60% считают, что послание повлияет на жизнь страны” [21].
И еще одна характерная особенность: “послание 2021 года было менее популярным, чем прошлогоднее. В 2020 году 78% так или иначе знали о послании: смотрели, узнали из новостей или хотя бы что-то слышали. В 2021 году этот показатель составил 71%” [22].
Мир ускорил свою трансформацию. Это объясняет попытку остановить ее путем репрессий. Но информационное и виртуальное пространство все равно победят физическое, трансформировав его под себя. Люди хотят нового мира и не хотят возвращаться в прошлое.
Д. Волков из Левада-центра говорит: “Казалось бы, репрессивная политика показывает свою эффективность. Но лишь до определенной степени. Далеко не вся молодежь боится говорить о политике, особенно в крупных городах — люди там чувствуют себя смелее. Параллельно продолжает нарастать отчуждение молодежи от власти, и давление только усиливает это чувство: «все, что у нас происходит в стране, — не для людей», «как выборы происходят, всем понятно», «просто хочется каких-то изменений уже», говорят молодые участники фокус-групп. Еще два года назад мы фиксировали похожие настроения и реакции молодых людей на разгоны московских протестов во время выборов в Мосгордуму. Зимние протесты показали, что страха с тех пор не стало сильно больше, а вот непонимание действий властей и взглядов старшего поколения выросло. Подтверждением тому являются полярные оценки практически всех значимых событий последних двух лет, которые демонстрируют в опросах молодежь и люди постарше — от поправок в Конституцию, до протестов в Хабаровске и акций в поддержку Навального. Но вместо того чтобы искать общий язык с молодежью, власть с одобрения большинства представителей старших поколений предпочитает действовать путем угроз и наказаний, забывая, по-видимому, народную мудрость о том, что насильно мил не будешь. А значит, скорее всего, мы скоро можем увидеть новые протестные акции с участием молодых россиян”. [23].
И он же об оценке протестов 2019 года разными категориями людей: “Д. Волков о протестах 2019 года: “в данных всероссийских соцопросов четко проступили три фактора, которые поляризовали опрошенных по отношению к московским протестам. С рядом оговорок можно сказать, что в своей оценке протестов мнение молодых людей оказалось противопоставлено мнению пожилых, мнение интернет-пользователей (тех, кто узнал о протестах через интернет-сайты, социальные сети и видеоблоги) – мнению телезрителей, мнение критиков власти – мнению ее сторонников. Первые сочувствуют протестующим, вторые преимущественно их осуждают, считают проплаченными, инспирированными Западом или неизвестными провокаторами. Есть различия во мнениях населения крупных городов и остальной страны, однако сильная поляризация наблюдается внутри самих городов. Можно предположить, что указанные группы россиян будут все чаще расходиться в оценках и других событий” [24].
Все это реальность, которая тоже сформирована информационными и виртуальными воздействиями на массовое сознание. Эти трансформации можно увидеть на отношении к фигуре Сталина, что можно рассматривать как определенный маркер перемен: “Сейчас-то нам уже не привыкать: за 30 лет, с 1989-го по 2019-й, рейтинг Сталина в соцопросах поднялся с десятого до первого места. В 2019 году его роль в истории положительно оценивали 70% россиян. А тогда, в 2008-м, абсолютное первенство Сталина в конкурсе «Имя Россия» все же шокировало. В прессе появилась информация: «Сайт, где определяется имя главного исторического героя России, подвергся массированной DDoS атаке… Одновременно с DDoS атакой было организовано массированное голосование за Сталина с нескольких интернет-ресурсов». Также говорили о неизбывной ностальгии старшего поколения по тоталитарному прошлому. Однако трудно было в 2008 году представить, что пенсионеры-ветераны массово владели компьютером и не вылезали из Сети, голосуя за Сталина. Значит, мы имели выбор среднего поколения и племени младого” [25].
Тогда в результате власти испугались, и 14 августа 2008 года все результаты аннулировали, сказав, что это боты, хакеры и флешмобы. Голосование пришлось повторить.
В мире ничего нет случайного. С массовым сознанием тоже говорят: фильмами, новостями, телевизионными ток-шоу. Массовое сознание как бы не имеет суммарного голоса, но оно имеет проявления: от голосования на выборах до провала фильмов. И оно, к тому же, меняется не в лучшую для власти сторону, поскольку на смену старому поколению приходит молодое, с которым власти сложнее найти общий язык.
Литература
