Физическое пространство – перед глазами. Информационное – рассказ о нем. А виртуальное – это иерархии в голове. Поэтому сбрасывание памятника, которое мы видим или читаем о нем, на самом деле является вычеркиванием одной из иерархий в нашей картине мира, поскольку памятник на улице или площади является физически закрепленной виртуальной иерархией. Сталин был достаточно системен, когда требовал от Довженко фильм об украинском Чапаеве. На это место в иерархии было решено поставить Щорса.
Высшим уровнем виртуального пространства является сакральное. Именно туда пытаются продвинуть себя политические лидеры. Там обитали и Ленин, и Сталин. По этой причине их так трудно достать оттуда в реальный мир. Тот, кто находится там, не подлежит критике, а только любви. С. Крамаров произносит в известной советской комедии “Джентльмены удачи” фразу почти на эту тему “Кто ж его посадит. Он же памятник”.
Физическое пространство тоже инерционно, поэтому его трансформации происходят с опорой на информационные и виртуальные интервенции. Любая революция проходит цикл от физической несправедливости к трансформации мозгов, а затем к трансформации всех трех пространств, включая физическое.
Самосожжение в Тунисе, например, дало толчок “арабской весне”. Разгон протестующих студентов в Киеве дал толчок Майдану. Во всех подобных случаях “физическая несправедливость” становится триггером, без опоры на который массовое сознание не сдвинулось бы с места, но основная работа проделывается в информационном и виртуальном пространствах. Сигналы в информационном пространстве направлены на разрушение имеющегося образа мира в головах.
Арест Навального в России катализировал массовые протестные демонстрации, как и недоверие к результатам президентских выборов в Беларуси. Пражскую весну катализировала убийство студента при разгоне антиправительственных протестов. Правда, как потом оказалось, ни убийства, ни такого студента не было, но было уже поздно – революция свершилась.
Даже чисто физический объект – фото первого лица переносит на себя его сакральность, поэтому запрещено делать с ним любые действия, которые могут быть истолкованы как негативные. Это физический объект, который наделяют виртуальным значением – сакральностью.
Вот два примера обостренного внимания к физическим объектам сакрального рода, возникшими в кризисный период:
– “В подмосковной Балашихе представители МВД около четырех часов опрашивали ученика 9 класса школы № 23 из-за того, что в школе кто-то поменял портрет президента РФ Владимира Путина на портрет Алексея Навального” [1]; вот еще одно снятие портрета уже в Ярославле, за что школьница стала звездой Тик тока [2]; такая же ситуация, только массовая, разворачивалась в 1956 году, когда люди избавлялись от портретов Сталина [3];
– А. Навального судили в помещении, где на стене был портрет Г. Ягоды. О нем: “В 1937 году Генрих Ягода был арестован, обвинен в “организации троцкистско-фашистского заговора в НКВД”, подготовке покушения на Иосифа Сталина, государственного переворота и интервенции и расстрелян в начале 1938 года. По некоторым данным, на суде он выражал сожаление, что “раньше вас всех не расстрелял”. В апреле 2015-го Верховный суд России признал его не подлежащим реабилитации”. Официальное объяснение оказалось таким: “С целью изучения личным составом истории становления и функционирования службы в подразделениях ГУ МВД России по Московской области, включая 2 Отдел полиции УМВД России по г.о. Химки, размещены информационные стенды с портретами и историческими справками руководителей, возглавлявших органы внутренних дел в различные периоды истории страны” [4]. И без такой ситуации мы бы не узнали, что такие стенды существуют и ведут свою пропагандистскую деятельность.
Перед нами процессы сакрализации и десакрализации. Из физических лиц можно делать “богов”, “звезд” и под. Как и низвергать их с пьедестала, что, правда, уже сложнее из-за инерционности массового сознания и мышления. Для того чтобы перевести физический объект в новую виртуальную ипостась вовсю используют информационный и виртуальный инструментарий, который “заточен” именно под такого рода задачи.
Этот инструментарий часто может быть незаметен, но он несет свое воздействие, особенно потому, что проходит вне осознавания объекта воздействия. Все неестественное старается казаться в глазах массового сознания вполне естественным. Так строится мягкая пропаганда, которая как бы переносит решение в сознание самого человека, в отличие от призыва «СЛАВА КПСС!» на здании. Жесткая пропаганда не дает выбора, поскольку делает его сама.
Тут массовое сознание может реагировать только неофициально, как в старом анекдоте: “Приезжает как-то в Москву крестьянин из глухого грузинского села и с удивлением читает развешанные повсюду лозунги: «Слава КПСС!». Спрашивает первого встречного: «Скажи, уважаемый, кто такой КПСС? Славу Метревели знаю, а про Славу КПСС никогда не слышал. Он из какой команды?”.
Каждая сложная виртуальная структура, например, фильм, базируется на определенной картине мира. Без нее не будет понимания цели и поступков героев. К. Кобрин на основе фильма “Собачье сердце” режиссера В. Бортко увидел в режиссере сталиниста: “Социальный идеал сталиниста Бортко почти полностью совпадает с социальным идеалом нынешней российской власти и (частично) элиты. Фильм “Собачье сердце” – гимн тому самому “консерватизму”, который для путинского режима стал заменой идеологии. Общество должно быть сословным. Женщины должны ходить в платьях. Прислуга должна прислуживать – и ее будут хорошо содержать. Наука существует только для того, чтобы продлевать сексуально-активный возраст обеспеченных господ. Издеваться над властью можно – но за закрытыми дверями, дома, поедая обед из нескольких блюд, перед визитом в оперу, но выступать против власти – никогда. Иначе кто, кроме нее, выдаст ту самую знаменитую “окончательную бумажку”, охранную грамоту, которая оградит это прекрасное житье-бытье от неприятных плебеев с их завиральными идеями о социальной справедливости?” [5].
Кстати, С. Медведев напомнил, что было у режиссера и заимствование чужого: “А “Собачье сердце”-то Бортко — римейк итальянского фильма 1976 г. Да, там несравненно слабее актеры, много псевдорусской клюквы, но: сценарная канва, мизансцены, раскадровка, свет, цвет, даже многие типажи (Зинаида Прокофьевна, члены домкома) — все прилежно слизано. Ай, молодца!” [6].
“Поднятие” и “опускание” героя ведется во многом проторенными путями. В первом случае мы лишаем его отрицательных характеристик и поступков, во втором, наоборот, возвращаем их в массовое сознание. Это процессы идут постоянно и естественно. Когда же их создают из фигур Ленина, Сталина вступают в действие системные факторы – редактура, цензура, литературные заказы, финансирование фильмов. Создается мощная виртуальность, которой не может противостоять отдельный человек. Тем более в случае в случае государственных деятелей за этим пристально следят спецслужбы, пресекая желание найти “компромат”.
Одновременно можно признать, что это столкновение разных нарративов, разных историй. Отсюда и любовь советской власти к литературе и искусству как представителям древнейшего из искусств – рассказыванию историй. Оно прошло долгий путь от пересказа при сидении у костра и сказок, которые сначала рассказывались для взрослых, до современных телесериалов, когда половина мира снова стала смотреть одно и то же. Такой скачок по массовому охвату населения на наших глазах был в последнее время только у “Гарри Поттера”…
Сегодня переживание историй назвали базовой человеческой потребностью: “Философ Аласдер Макинтайр предполагает, что рассказывание является базовой человеческой потребностью; но нам нужно не только рассказывать о нашей жизни, а на самом деле проживать её. Ситуация: человек собирается познакомиться с новостями. Если он миллениал, то он узнаёт о текущих событиях из Фейсбука, а если банкир — то он покупает Financial Times. Но если миллениал покупает Financial Times, а банкир довольствуется Facebook, то кажется, что роли не отыгрываются должным образом. Мы понимаем себя и других с точки зрения персонажей, которых мы играем, и историй, в которых мы находимся. «Единство человеческой жизни есть единство повествовательной канвы», — пишет Макинтайр в «After Virtue» (1981). Мы живем, помещая себя в последовательный рассказ, понятный для других. Мы персонажи, которые проектируют себя, проживая истории, которые всегда читаются другими” [7].
Соответственно, значимость этого явления в человеческой истории сегодня реализуется в создании из него варианта оружия. Одна из групп исследователей разрабатывает идею “weaponized narrative” – “боевого (вооруженного, атакующего) нарратива” [8 – 10].
Наступательный нарратив силен тогда, когда он опирается на активированные в сознании мифы. Мифы – это еще один “невидимый” противник. Не надо думать, что они где-то вдалеке, в прошлом. Они работают сегодня и рядом с каждым. Мы часто просто не замечаем, что опираемся на них как на какую-то социальную константу, хотя на самом деле это придуманная истина, которая может не иметь ничего общего с реальностью.
Мифы – это структуры мышления, неуправляемые нами. Но они существенным образом формируют наши решения, поскольку помогают оценивать ситуацию тем или иным способом.
Об их роли предупреждают так: “Современные политические мифы пришли к одному важному новшеству — влияние на сознание людей. Политические мифы, вплоть до первой мировой войны, должны были просто угнетать и подавлять человеческую физическую свободу. Современные же пошли глубже, и теперь важно овладеть тем, что находится внутри человека — его мыслями и чувствами, оказать влияние на психику и тотальное изменение мировоззрения. С захватом культурного пространства массами стало важным лишить людей автономии воли и способности независимого мышления. Именно этим объясняется отсутствие оппозиции в тоталитарном обществе и нетерпимость господствующего режима к инакомыслию. Но и здесь методы влияния на общество изменились — больше нет физического насилия, покорность людей вырабатывается по их воле, благодаря формированию веры в благополучное будущее. Поэтому именно сейчас, в эпоху, когда 90% новостной ленты занято политическими событиями, особенно важно уметь распознавать эту выстроенную вокруг нас реальность” [14].
Это правда, что мы большей частью соприкасаемся не с подлинной, а с символической реальностью, поскольку только ее мы видим вокруг себя, так как направлено наше зрение.
Вот несколько мыслей Э. Кассирера по поводу мифов [15]:
– “Миф достигает апогея, когда человек лицом к лицу сталкивается с неожиданной и опасной ситуацией”;
– “Новые политические мифы не возникают спонтанно, они не являются диким плодом необузданного воображения. Напротив, они представляют собой искусственные творения, созданные умелыми и ловкими «мастерами». Нашему XX в. — великой эпохе технической цивилизации — суждено было создать и новую технику мифа, поскольку мифы могут создаваться точно так же и в соответствии с теми же правилами, как и любое другое современное оружие, будь то пулеметы или самолеты. Это новый момент, имеющий принципиальное значение. Он изменил всю нашу социальную жизнь”;
– “Даже наиболее суровые деспотические режимы удовлетворялись лишь навязыванием человеку определенных правил действия. Они не интересовались чувствами и мыслями людей. Конечно, в крупных религиозных столкновениях наибольшие усилия предпринимались для управления не только действиями, но и сознанием людей. Но эти усилия оказывались тщетными — они лишь укрепляли чувство религиозной независимости. Современные политические мифы действуют совсем по-другому. Они не начинают с того, что санкционируют или запрещают какие-то действия. Они сначала изменяют людей, чтобы потом иметь возможность регулировать и контролировать их деяния. Политические мифы действуют так же, как змея, парализующая кролика перед тем, как атаковать его. Люди становятся жертвами мифов без серьезного сопротивления. Они побеждены и покорены еще до того, как оказываются способными осознать, что же на самом деле произошло”;
– “Философия бессильна разрушить политические мифы. Миф сам по себе неуязвим. Он нечувствителен к рациональным аргументам, его нельзя отрицать с помощью силлогизмов. Но философия может оказать нам другую важную услугу. Она может помочь нам понять противника. Чтобы победить врага, мы должны знать его. В этом заключается один из принципов правильной стратегии. Понять миф — означает понять не только его слабости и уязвимые места, но и осознать его силу. Нам всем было свойственно недооценивать ее. Когда мы впервые услышали о политических мифах, то нашли их столь абсурдными и нелепыми, столь фантастическими и смехотворными, что не могли принять их всерьез. Теперь нам всем стало ясно, что это было величайшим заблуждением. Мы не имеем права повторять такую ошибку дважды. Необходимо тщательно изучать происхождение, структуру, технику и методы политических мифов. Мы обязаны видеть лицо противника, чтобы знать, как победить его”.
Государства базируются на своих базовых политических мифах. Исторически они вырастают из войны за них со своими соседями. Смена политического режима ведет к смене политических мифов и, как следствие, активному пересмотру истории. То, что в прошлой трактовке могло быть случайным, теперь становится системным, а иногда и системообразующим.
СССР все время жил в своей мифологии, порождая и удерживая ее в образовании, литературе и искусстве. Такие основополагающие мифы заменяли реальность, поскольку подгоняли ее под миф. Если она не соответствовала мифу, о ней следовало забыть, она просто исчезала из истории.
Государство даже чисто количественно является главным поставщиком обмана в информационном и виртуальном пространствах. Оно имеет в руках самые мощные каналы медиа и у него есть возможность воздействия на других через все другие каналы (образование, литература и искусство). Медиа могут реагировать мгновенно на любые тактические изменения, а образование, литература и искусство закладывают стратегические рамки, которые могут объяснить любые тактические изменения.
Об этом говорит и отчет Оксфордского интернет института за 2020 год, где картина воздействия описывается следующим образом: “От китайских, российский и иранских дезинформационных кампаний о коронавирусе до полицейских сил Беларуси, нацеленных на наиболее активных активистов с помощью дезинформационных и клеветнических кампаний или частных фирм, использующих компьютерную пропаганду в работе на местных выборах, – многие типы политических акторов используют технологии социальных сетей для распространения пропаганды онлайн” [16].
И еще: “Государственные агентства все более используют компьютерную пропаганду для управления общественным мнением. В шестидесяти двух странах мы нашли доказательства этого. Действующими субъектами были министерства цифровые или коммуникативные, военные кампании или активность полиции. В этом году мы принимали во внимание медиа с государственным финансированием как государственные при подсчетах, поскольку некоторые государства используют их как средство распространения компьютерной пропаганды как внутри страны, так и за ее границами” (там же).
Оксфордские исследователи выделили четыре направления использования компьютерной пропаганды:
– проправительственная и пропартийная пропаганда,
– атакующая оппозицию и проводящая клеветнические кампании,
– подавление участия с помощью троллинга и оскорблений,
– популистские партии используют нарративы, разделяющие граждан и поляризующие страну.
В отдельном анализе по Беларуси констатируется наличие четырех основных игроков, занятых манипуляциями в соцмедиа. Это государство, медиа, частные лица и пророссийские группы [17]. При этом власть называется главным источником внутренней дезинформации. Для распространения дезинформации в онлайне на использует государственные издания (их число доходит до 600), армию троллей и полицию. Многие дезинформационные нарративы приходят из государственных медиа.
В самой Беларуси также сделан интересный анализ действий российских медиа. В нем подчеркивается: “Российские СМИ традиционно выступают с формальной поддержкой беларусской власти. Но при этом не забывают упомянуть её ошибки, подчёркивая роль России как стабилизирующего фактора, в том числе на внешнем поле. Однако последние недели всё более явно отслеживаются новые акценты – сарказм и демонстрация бесперспективности разговоров о беларусских интересах в контактах с РФ” [18].
Перед нами проходит как бы выстраивание не просто новостей, а символических новостей, призванных подтвердить заранее нарисованную модель, в которую вклинивается Навальный: “Проводятся параллели между беларусскими и российскими протестами, Тихановской и Навальным, подчёркивая при этом относительную слабость первой – не решилась вернуться. То есть, в общем тезисном поле «иностранное вмешательство», Навальный подаётся как часть политики Запада, но более сильная и яркая фигура.
Отдельно создаётся контраст на тезисах «думать о беларусах» – на фоне подчеркнутой радости Тихановской от переноса хоккейного чемпионата акцентируется решение официального Минска направить на соревнования сборную, как демонстративная забота о спортсменах и зрителях. Таким образом, российские СМИ подталкивают свою аудиторию к выводам о том, что: беларусская власть слаба и не может эффективно действовать без поддержки России. При этом Лукашенко безуспешно пытается работать против российских интересов в регионе (тема нефти) и требовать деньги у Кремля; беларусская оппозиция несамостоятельна, недееспособна и не может выступать как сила, представляющая интересы Беларуси; параллель – Тихановская и Навальный – неявно задает ещё одну параллель: Лукашенко и Путин, где есть более сильный оппозиционер, который всё равно проигрывает более сильному президенту” (там же).
Беларусские медиа рисуют протесты в России, акцентируя свои собственные аспекты, например: “В России на протестных выступлениях во многих городах были подняты бело-красно-белые флаги. Беларусы плохо понимали в августе, с какого рода символикой они передвигаются по улицам наших городов, ну а россияне и подавно. То есть это знамя уже воспринимается как некое общее знамя перемен” [19]
Дезинформация стала всеобщим явлением, как переходящее красное знамя она шествует по всем странам. Вот, к примеру, анализ QAnon в Европе [20]. Исследователи говорят о его странности в том, что в США это было движением за Трампа. В Германии тоже в сетях обвиняли Билла Гейтса за то, что он создал пандемию ради собственной экономической выгоды. Другие критиковали НАТО как американскую конспирологию глубинного государства, но в тоже время приветствовали Трампа как спасителя немецкого народа. В Британии тоже расцвела конспирология, но без упоминания QAnon. Во Франции дело дошло до поджигания вышек 5G связи. То есть можно фантазировать о глубинном государстве, но глубинное общее массовое сознание явно уже присутствует. Негатив объединяется быстрее по всему миру, чем позитив. И это во многом результат соцсетей, поскольку негатив там распространяется в несколько раз быстрее.
Иные скоростные режимы соцсетей создают “новое мышление” скорее, чем на него успевают среагировать традиционно мыслящие правительства. Их мозги смотрят в сторону телевидения, которое приятно на глаз и управляемо, чем создает спокойное настроение у властей. Но население, особенно молодое, смещается в сторону соцсетей, которые пока не столь управляемы государством. Мы живем на переломе эпох, когда вырастает два разных типа населения под крышей одного государства: управляемое телевидением и управляемое соцмедиа. Разные типажи смотрят их и разные типажи по ним вещают. В результате мы имеем две разные половинки, хоть и одного общества. И они будут смотреть на все разными глазами.
Пропагандисты, облюбовавшие телевизионные ток-шоу (см. некоторые списки пропагандистов [21 – 25]), вынуждены менять свое тактическое видение постоянно: “Соловьев за годы работы на гос-ТВ научился с космической скоростью «переобуваться» в воздухе при малейших колебаниях вместе с «линией партии», хотя это и не является его личной особенностью (властная обслуга, да и сама власть в России, вела так себя всегда и на протяжении долгих веков)” [26].
Вот подборка его высказываний по Крыму в разные годы:
То есть символическая действительность не является константной. Она тоже может трансформироваться под нужды текущей действительности. Тогда не только Соловьев заговорил по-другому, вдруг все российские новости стали рассказывать об Украине. И это говорит прямо и косвенно о том, что шла интенсивная работа по смене модели мира, которая бы оправдала военные действия по отношению к Украине.
Пропаганда бьет в набат, поднимая всех на последний бой, поскольку враги окружают. Враг, условный или настоящий, всегда дает выгоден власти, поскольку дает возможность ввести новые типы цензурирования информационных и виртуальных потоков, облегчающих управление мозгами.
Но параллельно системе пропаганды разворачивается система отслеживания недовольных в местах работы [28], в школах вводятся должности “советников директоров по воспитательной работе”, и все это рассматривается как реакция власти на участие школьников в митингах протеста [29]. И даже видеоопровержение по дворцу вызвало множество вопросов (см., например, рассказ о том, кто именно защитил “дворец президента” другим роликом [30] с последующим скандальным увольнением коллег [31]). При этом “нехороший” фильм Навального о “дворце Путина” посмотрели более 100 млн раз [32].
Кстати, адекватно проанализировал “дворец” профессор М. Мюллер, известный немецкий искусствовед и историк архитектуры, который заявил так [33]:
– “Это здание своим стилем отсылает нас в прошлые столетия, и, строго говоря, его нельзя назвать современным: оно словно выпало из своей эпохи. И уж совершенно точно оно не устремлено в будущее. У этого здания нет будущего. Напротив, оно символизирует то, что власть и владычество черпаются из прошлого. Если же рассмотреть модель общества, на которой основывается подобная архитектура, то это общество до начала индустриализации. Трудно представить себе, что это, во-первых, может использоваться как летняя резиденция, и, во-вторых, что принадлежит (или предположительно принадлежит) главе страны, взгляд которой вообще-то должен быть устремлен в будущее. Глава которой, вообще-то, не должен погружаться летом в аристократическую эпоху XVII века”;
– “Может быть, это архитектура олигархии? Может быть, тот, кто в свое время “зачистил” олигархов, кто лишил их политического влияния и вынудил подчиняться, теперь ставит себя на вершину олигархического самодовольства – и ради этого злоупотребляет политической властью? Здесь мы имеем дело с эстетизацией приватизированной власти”.
Эстетика и пропаганда всегда были неразлучны. Частично это может быть связано с тем, что пропаганда хорошо знает, какой тип эстетики будет иметь наибольшее воздействие на данный момент.
Символы всегда были сильнее человека, поэтому он готов был за них умирать, причем при всех режимах. То есть символы побеждают даже страх смерти, которая является очень серьезной биологической реакцией организма. Все герои – это те, кто отдает свою биологическую жизнь ради жизни социума.
Р. Сапольски так видит роль символического у человека и человечества [34 – 35]:
Кстати, протест – это тоже реально символ протеста, поскольку все понимают, что свергнуть власть он не может. Это, кончено, давление на власть, но никак не ее свержение.
А. Архипова, являясь социальным антропологом, вместе с коллегами увидели следующие особенности протестов в 2021 [36]:
– “31 января 2021 года вышло очень много молодых людей. Более 60 процентов присутствующих были в возрасте от 18 до 35 лет. Кроме всего, у 70 процентов из них было высшее образование. А у 12 процентов – неоконченное высшее. Более чем у одного процента даже была ученая степень. Сейчас очень много пишут и говорят о том, что Навальный выводит на улицу подростков, что Навальный использует наших детей. Так вот, в этом году и в Москве (было опрошено 350 человек, 294 согласились поговорить), и в Санкт-Петербурге (опрошено 505 человек, 452 согласились ответить на вопросы) среди опрошенных нами было только 1,5 процента подростков в Санкт-Петербурге и 1,7 процента – в Москве. Это очень мало. Для сравнения: 23 января выходило 4 процента подростков в Москве. А летом 2018 года – до восьми процентов несовершеннолетних. То есть, протест молодой, но говорить о том, что Навальный использует детей, выводит их на улицы – некорректно”;
– “готовность протестующих к риску мы оцениваем как очень высокую. Это тоже очень важный показатель. У людей не осталось никакого другого способа протестовать, кроме как протестовать своим телом. Ты даже, например, не можешь сделать репост в соцсетях о готовящейся акции, это будет расценено как призыв, и это наказывается. Поэтому получается, что единственный способ протестовать – это рисковать, присутствуя на протесте. Поэтому это становится настолько важным”.
Люди действительно рискуют, однако сила протеста втягивает их сильнее. Они готовы гордо поднять свою голову в окружении таких же смельчаков. И власти это не по душе. Власть не любит отклоняющегося поведения, поэтому “послушные” ей нужнее.
Навальный в этом плане призывает как раз к обратному, к контр-поведению. В своей речи на суде он сказал так: “Долг каждого человека — не подчиняться вам и бороться. Даже сейчас, даже со своего места я говорю, что буду бороться. Я приветствую всех тех, кто борется и не боится. Всех тех, кто выходит на улицы, потому что у них такие же права, как и у вас. Мы требуем нормального отношения, справедливых выборов. Я хочу сказать, что, если есть… в России много хороших вещей. Но самое лучшее — это люди, которые не боятся. Те, кто не отдадут свою страну кучке чиновников со своими виноградниками и аквадискотеками” [37].
Л. Гозман справедливо упоминает об обществе как об еще одном участнике происходящего: “он не на площади и не в цепях ОМОНа, но он присутствует. Общество, которое на все это смотрит. Не зря государственное телевидение делает вид, что ничего не происходит, и закрывает правду завесой лжи — власть понимает, что картина происходящего агитирует против нее лучше любых слов. Не все, кто начнет сочувствовать демонстрантам, выйдут сами, но они помогут — деньгами или еще как-то, они не присоединятся к травле тех, кто участвует в шествиях, они, в конце концов, проголосуют. Такая атмосфера сложилась в обществе в последние месяцы существования СССР — и его не стало. Но это не все. Диктатуры гибнут не тогда, когда люди выходят на улицу, — это условие необходимое, но недостаточное: пока гвардии достаточно и она верна, власть стоит. Диктатуры падают, когда разваливается механизм управления, когда значимая часть элит, особенно силовых, перестает поддерживать властную иерархию или хотя бы начинает думать о том, как бы сбежать с тонущего корабля. Так было у нас в 1917-м, когда империя «слиняла в три дня», и 1991-м, когда рухнуло то, что казалось вечным. Так было в 1789-м во Франции, в 1975-м — в Португалии” [38].
Боясь этого государство занялось не только медиа, но и созданием более стратегических вариантов “укрощения” массового сознания. Профессор А. Зубов отмечает, например: “Это, безусловно, попытка создания другой системы образования и другой системы научного знания, которая ему кажется правильной и соответствующей его представлениям о величии Советского Союза. Дело в том, что Путин остался гражданином СССР, для него Россия – это только кусок Советского Союза, а не самостоятельное государство. Отсюда агрессивные поползновения к соседям, которые очень болезненно ощущает Украина, отсюда его попытки оправдать агрессию против Финляндии в 1939-1940 годах, агрессию против Польши в 1939 году, присоединение Восточной Польши к СССР, захват балтийских государств и так далее. Это его “символ веры”, он этим живет. И он пытается этот “символ веры” навязать всему российскому народу. Его совершенно не волнует, что будут думать об этом в Украине, его волнует, чтобы в той части, которой он управляет, люди говорили и думали так. Но все дело в том, что даже для современной путинской политики это абсолютно ненужная и даже вредная вещь. Во всем мире, в том же Европейском союзе его рассматривают как, мягко говоря, чудака, который пересматривает идеи, уже давно принятые всем цивилизованным миром. Это еще больше портит его репутацию и репутацию страны, которую он возглавляет. Для его тирании, для его дворца в Геленджике совершенно не нужно оправдывать Сталина с его пактом Молотова-Риббентропа [39].
Ту же стратегическую историю можно увидеть и в борьбе за детей. Возник даже такой анекдот:
– Не выводите детей на протесты, их там изобьют!
– Так вы же сами и будете бить!
– Ну вот видите, как получается.
С. Медведев печально констатирует: “Государственное чадолюбие в России возникает всякий раз, когда власть готовит очередную волну запретительных мер – в парадигме державной биополитики и “заботы о демографии” дети обладают сакральностью и безусловностью морального императива. Это напоминает известную речь Остапа Бендера о “цветах жизни”, которой великий комбинатор маскировал очередную схему по отъему денег под благовидным предлогом. Сегодня же под видом заботы о детях проводится целый набор административных и силовых мероприятий: на дни протестов назначаются контрольные и экзамены в школах, с родителями проводят собрания и профилактические беседы, школьников, участвовавших в митингах, ставят на так называемый внутришкольный учет, а на их родителей составляют протоколы” [40].
Как достигается максимальная системность воздействия на человека? Она лежит в опоре на биологические или квази-биологические его параметры. На них человек не может не реагировать. Управление страхом и обманом всегда сопровождает человечество. Кто-то написал, что человеку удобнее жить в системе, где есть бог, поскольку так возможна хоть какая-то системность в этом мире. Сложно жить, когда сталкиваются несколько систем, например, религиозных или идеологических. Последний вариант породил холодную войну. Люди, “вооруженные” разными системами, опаснее людей одной системы, поскольку они готовы воевать друг с другом. В прошлом такие агрессивные системы порождали религия и идеология.
Советская идеология, а может, точнее советская идеологическая практика была скорее нацелена на борьбу с врагами. Будущее и завершение его строительства было далеко, а враги были, по мнению пропаганды, совсем рядом. “Враг” легко переходил из виртуального пространства в физическое.
Система государства должна уметь объединять разные интересы. Разные социальные группы несут в себе разные цели, государство должно помочь им объединиться, что возможно только в результате компромиссов.
Литература
