Георгій ПОЧЕПЦОВ, rezonans.asia
Різке збільшення обсягів отриманої інформації, робить все більш незахищеним індивідуальний мозок, як би перетворюючи його з мозку дорослої на мозок дитини, що завмирає перед нескінченністю всесвіту. Соцмережі дають усім те, що для кожного найважливіше на світі. Мізки форматуються набагато швидше, ніж це було колись. Очі та вуха людей закриті від усього живого та реального – соцмережі та телевізор замінили погляд у справжній світ.
Ми всі боїмося інформаційної війни, розуміючи її як акцент на небезпечній інформації. Звідси, власне, і боротьба з фейками, якою сьогодні зайняті всі. Інформаційна війна – це модель переходу до неправильного рішення через неправильну інформацію. Помилка в інформаційному просторі призводить до помилки у фізичному просторі. І сотні досліджень розвінчують фейки, роблячи їх головного ворога сучасності. До речі, сьогодні дійшли розмежування фейку як свідомого (спеціального) порушення інформаційного простору на відміну випадкового чи такого, де той, хто говорить, не закладав взагалі “брехні”, оскільки саме він так і сам вважає. Перший варіант, умовно кажучи, ворожий, другий – помилка. І оскільки ми стали жити у світі, де ворогів якось побільшало, то й небезпека від фейків різко зросла. З іншого боку, різко збільшилися обсяги інформації, чому сприяло технологічне розвиток, отже ми можемо ставати на позицію “судді”, відкидаючи приклади свідомого обману, іменовані фейками. І ще однією причиною стало існування цієї небезпеки не лише у звичайному середовищі, а й військовій, що одразу перевело проблему на вищий рівень. При цьому не є, наприклад, фейком у нашому "цивільному" житті звичайна ситуація, коли реклама акцентує одні характеристики, замовчуючи інші, внаслідок чого ми приймаємо неправильне рішення, купуючи даний товар. Тобто фейком є “викривлення інформації” у політиці, військовій справі, держуправлінні, причому свідоме, коли нам намагаються одночасно заплющити очі на невідповідність дійсності.
Продовження мовою оригіналу
Резкое увеличение объемов получаемой информации, делает все более незащищенным индивидуальный мозг, как бы превращая его из мозга взрослого в мозг ребенка, замирающего перед бесконечностью вселенной. Соцсети дают всем то, что для каждого важнее всего на свете. Мозги форматируются намного скорее, чем это было когда-то. Глаза и уши людей закрыты от всего живого и реального – соцсети и телевизор заменили взгляд в настоящий мир.
Мы все боимся информационной войны, понимая ее как акцент на опасной информации. Отсюда, собственно говоря, и борьба с фейками, которой сегодня заняты все. Информационная война – это модель перехода к неверному решению из-за неправильной информации. Ошибка в информационном пространстве ведет в результате к ошибке в физическом пространстве. И сотни исследований развенчивают фейки, делая из них главного врага современности. Кстати, сегодня пришли к разграничению фейка как сознательного (специального) нарушения информационного пространства в отличие случайного или такого, где говорящий не закладывал вообще “лжи”, поскольку именно он так и сам считает. Первый вариант, условно говоря, вражеский, второй – заблуждение. И поскольку мы стали жить в мире, где врагов как-то стало больше, то и опасность от фейков резко возросла. С другой стороны, резко увеличились объемы информации, чему способствовало технологическое развитие, так что мы уже не в состоянии становиться в позицию “судьи”, откидывая примеры сознательного обмана, именуемые фейками. И еще одной причиной стало существование этой опасности не только в обычной среде, но и военной, что сразу перевело проблему на более высокий уровень. При этом не является, например, фейком в нашей “гражданской” жизни обычная ситуация, когда реклама акцентирует одни характеристики, замалчивая другие, в результате чего мы принимаем неверное решение, покупая данный товар. То есть фейком является “искривление информации” в политике, военном деле, госуправлении, причем сознательное, когда нам пытаются одновременно закрыть глаза на несоответствие действительности.
Однако при этом мозги получают ту информацию, которую хотят сами, и отвергают ту, которая им не нравится. То есть роль мозгов резко выше, чем просто быть элементом пассивного приема информации. Если это и получение информации, то более активное, чем представляется нам. Мы ведь сами ищем “ложь”, причем достаточно активно, и сами же ее распространяем дальше. Известно, что правда распространяется в соцсетях намного хуже лжи.
Это как при кинопросмотре, ведь мы всегда смотрим фильмы, которые нам по каким-то причинам нравится. И “ужастик” стоит в этом же списке, поскольку нам хочется получить (и прожить с ними) простые биологические эмоции – страхи. Яркий пример – дети, но и взрослые недалеко от них ушли. Человек в мирном времени любит смотреть фильмы про войну, чтобы получить новые эмоции, недоступные в нынешней его жизни.
Публика одобряет войну, но на экране. Когда в довоенное время в Союзе сажали за решетку интеллигентов, то социология, если бы она была возможна, должна была показывать одобрение происходящего – так им и надо… Или: нечего было выпендриваться…
Это, вероятно, даже более естественная реакция, чем сочувствие, поскольку безопаснее думать, что “органы все знают”, “у нас просто так не сажают”, чем выйти на борьбу.
Однотипная ситуация имеет место в России и сегодня по отношению к одобрению войны с Украиной. При этом происходит интересная подмена, когда настоящее заменяется прошлым. То, что было когда-то, прямым текстом приписывается себе и сегодняшнему времени. В этом “неувядаемость” фигуры Сталина, поскольку любая власть в своей душе солидаризируется с ним.
Война 1941 – 1945 интерпретируется как “мы победили”. Но это неправильный пример, поскольку взят из совершенно другого прошлого. Тогда победили не только другие люди, но и другая страна с иной системой под руководством Сталина как другого лидера. Правда, Путин несомненно видит себя и Сталиным, а не только Петром Первым, о котором он заговорил в последнее время.
Прошлые победы становятся “бронебойной” защитой сегодняшней власти. Понимание “Мы” протягивается далеко в прошлое, поскольку оно дает возможность любых манипуляций. Но реально победили восе не “мы”, а совершенно другая система, причем в иной ситуации.
Готовые мысли, задаваемые, например, фильмами, побеждают любые “любительские”, которые могут зарождаться в наших головах. А. Колесников, например, констатирует: “Все меньше поводов думать. Мозг заменил снова ставший популярным телевизор. Специалисты говорят, что канал «Россия» переиграл Первый канал. Все потому, что по «России» идут самые зверские ток-шоу с самими плотоядными и громкими ведущими. Диванным войскам, несмотря на их усугубляющееся равнодушие, нравятся хамские, грубые и просто дикие речи. Целые возрастные категории приковали себя к телевизору. Родители ссорятся с детьми. Люди теряют старых друзей. Я знаю случай, когда из-за разного отношения к украинской бойне поссорились 90-летние подруги, дружившие с детсадовского возраста. И во многом потому, что многие сидят часами перед телевизором, как перед гипнотизером. Путинский гипноз не объединил, а расколол нацию. При этом резко ухудшив ее качество. Многие устали не только от новостей, но и от слишком разных, иногда неприятных интерпретаций событий. Им хочет иметь понятную, четкую, официальную, заимствованную у телевизора и у Путина точку зрения. И они ее таки имеют” [1].
И еще: “скоро Путину понадобится очередная мобилизация: президентская кампания должна начаться меньше чем через полтора года. Вот что он здесь предъявит? Скорее всего, «послеоперационное» восстановление им самим разрушенных и «возвращенных и укрепленных» территорий империи. Он уже приравнял себя к Петру Великому, который «возвращал и укреплял» имперские территории. Наш автократ — мастер присваивать историю и ее победы. До такой степени, что иногда кажется, будто российский президент лично брал рейхстаг в мае 1945-го. И, пожалуй, эксплуатация имперских нарративов станет центральным торговым предложением массам” (там же).
Путин становится победителем в чужих одеждах в исторических нарративах, которые постоянно и активно переносятся в современность. Это определенный бал-маскарад, за которым прячется реальности сегодняшнего дня.
Победы при этом переносятся легко, а вот негативы того же времени прячут за ними, или о них стараются не упоминать вовсе. Все то, что напоминает о негативах прошлого, стараются закрыть. Ликвидировали, например, общество “Мемориал”. Об этом Т. Фельгенгауэр написала так: “Наследники палачей не хотят, чтобы им напоминали о том, кем были их предки и кем являются они сами” [3]. История, как видим, должна подчиняться железным законам современности.
Мощь истории проявляется в том, что в принципе для описания действительности нет другого языка, кроме созданного когда-то тогда. По этой причине он и используется как для восхваления,так и для осуждения. Например, так: “В годы «оттепели», напротив, образы революции и Гражданской войны, произведения авангардного искусства 1920-х стали символами свободы и творчества, гарантом возможного избавления от пережитков сталинской эпохи” [4].
Мощные исторические сдвиги оставляют такие же следы и в массовом сознании. Это своеобразный инструментарий описания ситуаций, но в нем все равно работают “пушки”, только вербальные. Они хорошо стреляют, поскольку проверены на массовом сознании.
Человек не может жить долго, ибо тогда он будет помнить и пропаганду прошлых десятилетий, и любовь народа к той власти.
Точно так, как власти хвалились тогда, точно так сегодня ругают новых врагов власти. Власть приходит каждый раз в новом обличье, но несет с собой те же негативы. Власть любит восхваление и не любит критику.
Даже осуждают власть разрешенным способом и дозволенными словами, пришедшими из прошлого: “Канадский историк литературы Денис Козлов убедительно доказал, что даже для характеристики сталинских репрессий, в оценке которых советская либеральная интеллигенция была гораздо более единодушна, использовались риторические конструкции, предложенные государственной властью («культ личности и его последствия», «1937-й») либо западными советологами («Большой террор»). При этом комплекс явлений, обозначаемых терминами-маркерами, не исчерпывался исключительно политическими репрессиями, а включал в себя такие «порожденные культом личности явления», как подавление личности, отсутствие гражданских свобод, лакировку действительности, засилье бюрократии” [4];
И еще: “При этом с точки зрения государственной власти «воспитание юношей и девушек на героических традициях революционной борьбы» [XXII съезд, 1962, с. 120] имело целью не только и не столько стимулирование изменений, сколько сохранение существующего режима. Изучение истории революции, участие в посвященных ей ритуалах должно было заставить молодых гражданах СССР испытывать ответственность за свои действия перед героическим прошлым. Тем самым обеспечивалось единство советского народа, реализуемое в преемственности поколений: деды совершили революцию, отцы защитили ее завоевания во Второй мировой войне, детям и внукам оставалось оберегать и приумножать ее наследие. Подпитываемую революционной риторикой энергию нового поколения с разной степенью успешности пытались конвертировать в созидательные усилия на освоении целины, Сибирии Нечерноземья”.
Любите прошлое, оно спасет вас в будущем… И в этом есть определенная рациональность. Ведь модели прошлых войн и побед все равно базируются на каких-то алгоритмах, которые вполне можно возродить. Сегодня, к примеру, возникает определенный “микс” храмов и ракет…
Власть любит слышать о себе только хорошее. Разные поколения все равно видят власть по-разному. Это происходит в разновозрастной власти в случае политической или военной борьбы: “На территории Украины сражаются не просто две армии и два общества, но и две группы лидеров. Прежде всего, в глаза бросается их возрастное различие. Среди приближенных Путина и его чиновников, находящихся на ключевых должностях, преобладают люди 1950-х и 1960-х годов рождения. На самых важных позициях в руководстве Украины и в окружении Зеленского — в основном люди, родившиеся в 1970-е и 1980-е. Но столкновение поколений происходит не только на межгосударственном уровне, но и на внутрироссийском. Ровесники Путина боятся отказаться от власти и передать ее тем, кто должен их сменить. И потому стремятся подчинить себе молодые поколения лидеров, вытеснить их на обочину публичного пространства или выгнать из страны” [5].
Образовалась некая трещина между тем, что государство хочет, чтобы население любила, и тем, что любит само население. В эту “расщелину” попала и фигура Сталина, которого любит российское государство, но не принимает население, у которого своя память “о времени и о себе”.
Е. Шульман пишет: “в некоторой степени государство своей мемориальной пропагандой способствует тому процессу, который совершенно не хочет вызывать. Привлекая внимание к памяти, к воспоминаниям, побуждая людей спрашивать, а кто были мои уже не деды, а прадеды и прапрадеды и что с ними происходило, оно открывает тот самый ларчик, который, может быть, хотело бы закрыть. Открывши его, оно начинает сверху садиться своей большой государственной задницей и говорить, что нельзя фальсифицировать, нельзя ни в коем случае высказывать других версий, кроме официальной, нельзя отклоняться от канона — вы должны только повторять то, что мы вам напишем на кумачовом лозунге. Но это уже невозможно, это все уже вылезло из-под спуда для тех людей, тех поколений, которые не разделяют прежних ограничений, которые не имеют прежних страхов, у которых есть новые, свои ограничения, свои страхи — им другие вещи кажутся важными, другие вещи кажутся дурными и другие вещи кажутся хорошими. По социологическим замерам видно, что государственная пропаганда Сталина неэффективна — популярность Сталина не растет. Гигантская программа по изданию бесконечных прославляющих этот исторический период книг без государственного потворства (а на самом деле — без его прямого участия) была бы невозможна. Военно-историческое общество тоже, мягко говоря, не дремлет. Все жуткие усилия, страшные ресурсы, которые в это вгроханы, на самом деле результата не дают — люди Сталина не полюбят. Это видно по социологическим данным” [6].
Государство любит “вождя”, понятно почему. И почему население не любит тоже понятно. Чем больше мы будем получать новой информации, хотя, казалось бы, куда больше, тем сложнее будет “вбить” эту любовь в массовое сознание.
Россия – это в сильной степени государство контроля. В такой схеме государство всегда будет сильнее общества, поскольку в его руках все виды рычагов, и поэтому любовь к товарищу Сталину, длящаяся десятилетиями, кристально понятна. Сталин построил государство чиновников, которое никак не хочет ни уйти, ни уменьшиться.
Но будущее приходит по другой траектории. Гражданин как самостоятельная личность для него оказывается важнее послушного чиновника. И это разные типы умений. Будущее технологического типа требует креативности. А государство чиновников нуждается в послушании и повторе. При этом сочетание послушания и креативности пока не получается: либо одно, либо другое. Отсюда вечный конфликт государства с творческими людьми, сутью профессии которых является как креативность. Сегодняшние технологии порождение интеллекта, творчеству которого нужна свобода.
Система послушания строит иное государство. Е. Шульман пишет: “В некотором роде мы уже показали всей планете, как выглядит государство – распределитель ренты (только не высокотехнологической, а сырьевой), правящее армией пенсионеров, бюджетников и псевдозанятых – работников многочисленных инспекций, контрольных, проверяющих и специальных служб. В этой системе первая добродетель гражданина тоже никак не высокая производительность труда – его труд никому не нужен, – а лояльность, выражающаяся в пассивности. Закат эпохи углеводородов принудительно изгоняет Россию из радужного нефтяного рая в реальность, где ножки протягивают по одежке, а не наоборот. Не успела ли она показать, как не раз в истории уже было, бюрократизирующейся и одержимой традиционными левыми симпатиями Европе, «как не надо»?” [6].
Сменяемость власти еще подталкивается старением и смертностью “вечных” руководителей. И это не политическая смена, а биологическая. Интересно, что время Брежнева, а это явно было временем стареющей власти, как подсказывает социология, воспринимается как наилучший советский период. Видимо, это связана с постепенным уходом от жестких методов управления к более мягким.
Н. Эппле объясняет нашу любовь к прошлому отсутствием внятного будущего: “завороженность прошлым, которую мы наблюдаем у нас, связана с тем, что нет образа будущего. Много написано и сказано о том, что образ будущего нам заменяет прошлое и вместо будущего мы внимательно всматриваемся в прошлое. Это не способ движения, это не сознательно выбранная модель работы — это, скорее, некоторая вынужденная стратегия в ситуации, когда будущее заблокировано” [7].
Вечные руководители не могут принести изменений. Их взгляд направлен не в будущее, а в прошлое. Там они видят свой идеал. И в этом их принципиальное расхождение с новыми поколениями. С прошлым, к тому же, легче подружиться и жить в мире, чем с будущим.
В. Соловей видит будущее В. Путина в таком виде [8], см. также
[9]:
– “стратегически везение для него закончилось, потому что он влип как кур в ощип с Украиной. Все свои великие планы он вынужден был отставить, в России растет недовольство, и совсем не со стороны общества, а со стороны элит в первую очередь. Элита им очень недовольна, потому что он лишил ее будущего. И она совсем не хочет жить в осажденной крепости. Путина это, может быть, и устраивает, но вот ближайших сподвижников, не всех, но в большинстве, это не устраивает”;
– участие президента в шаманских обрядах Соловей объясняет так: “Это не мистификация, а тщательно скрываемая информация. На самом деле, если чуть-чуть задуматься, в ней нет ничего удивительного. Нет принципиальной разницы между участием в таинстве причастия и участием в шаманском обряде. Ее просто не существует. Шаманизм — это такая же религия, как и все остальные. Если же какие-то люди не готовы расширить пределы своего сознания, и им эта информация кажется неправдоподобной, то это их проблема, а не моя”;
– о шаманских обрядах во властных кругах: “Здесь надо провести различие. Как к таковым шаманским обрядам сейчас не прибегают, но различные оккультные обряды проводятся. По крайней мере в марте к ним прибегали чуть ли не каждый день. Путин в них участия не принимал, к этому отношению не имел, но высокопоставленные чиновники, чиновники «категории А», в этих обрядах участие принимают. Сейчас точно не знаю, проводят ли, но в марте и апреле проводили очень интенсивно. Они проводились для того, чтобы переломить ход не очень успешной специальной военной операции. Рассматривают ли они изменения к лучшему с военной точки зрения как результат воздействия этих обрядов, я не знаю. Могут рассматривать, иначе бы, наверное, они к ним не прибегали;
– и еще одна характеристика этого типа управления: “Дело в том, что Путин очень боится того, что им могут манипулировать. Он всегда хочет казаться неожиданным и непредсказуемым. И если вы сообщаете о его планах… Я доподлинно знаю случаи, и даже мне доводилось на это влиять, когда сообщается о некоторых его планах, эти планы отменяются или откладываются. А что касается историй с его здоровьем, так это Запад посылает сигнал российским элитам: смотрите, он болен, он скоро уйдет, все его гарантии обнулятся, не стоит полагаться на него. И эта стратегия работает, потому что в элитах есть ощущение того, что он скоро уйдет. Это ощущение появилось у них, и они думают о том, как жить после него и без него”.
Везде и всюду власть ищет то, как удержаться у власти если не навсегда, то надолго. Игра в оккультизм, в шаманов и святых старцев демонстрирует попытку уйти от современной аналитики в сторону, условно говоря, традиционной. Аналитика людей с компьютерами, видимо, показала Путину свою несостоятельность… Тем более такая аналитика не столько прогнозирует, сколько реализует свои прогнозы, проводя их в реальность. Именно на этом поле традиционной сакральности завоевал внимание Путина Шойгу, хотя он первый министр обороны, который и в армии даже не служил. Так что “любовь к прошлому” проявилась и на этом поле.
Странно, что все мы стали жить в еще более сложное время, чем это было раньше. Время тогда было понятнее, его плюсы и минусы были нагляднее. Сейчас все не так. Сегодняшнее “хорошее” завтра внезапно может стать плохим. И наоборот.
Скоро мы дойдем до ситуации, когда вообще перестанет быть понятным, куда мы идем и почему. Жесткие методы управления типа сталинского НКВД явно умирают, но на смену им ничего путного не приходит.
Кто-то должен управлять не в системе ЧП, когда дозволено почти все. Д. Пастернак-Таранушенко справедливо замечает: “Если посмотреть сегодня на кадры времен ГКЧП, может сложиться впечатление, что поздним СССР управляли идиоты. И что советовали им тоже идиоты. Но это не так. СССР имел мощные интеллектуальные структуры. Но они работали в исключительно узком коридоре дозволенного. Это губило всю гуманитарную мысль в СССР (техническая мысль имела больше свободы и разница в результатах 30 лет назад была хорошо заметна).Чем карманнее и зашореннее интеллектуалы, тем бесполезнее их рекомендации. В конце концов, полагающиеся на карманных интеллектуалов власть, неизбежно утрачивает обратную связь” [10].
Наши мозги пока оказались слабым местом и в перестройку, и сегодня, когда по сути перестройка приняла уже вечный характер. Была страна вечнозеленых помидоров, стала страной вечнозеленой перестройки…
Литература:
