Георгий ПОЧЕПЦОВ, rezonans.kz
Слухи и анекдоты, фейки и конспирология являются представителями альтернативного взгляда на мир. Причем исходная распространенность этого взгляда не так важна, мы просто начинаем обращать на него внимание в силу проявления первых признаков его распространенности. Оказалось, что мир состоит из того, что нам о нем рассказали. И чем “громче” голос рассказчика, тем больше сторонников имеет его картина мира. При этом сама действительность становится уже вторичной. Информационный и виртуальный инструментарий “работают” с мозгами лучше, побеждая индивида.
Фейки характеризует еще один параметр, проявляющийся в случае сознательного искажения – скрытая агрессивность по отношению к имеющейся картине мира. В противном случае нет смысла в интенсивной пропаганде. Под маской информирования скрывается попытка разрушить картину мира того человека или социальной общности, на которую они направлены. Вот истинная цель такого фейка. Если он создается внутри страны, то это результат раскола. Если приходит из-за рубежа, то это плохие отношения с соседями. Причем соседи могут быть не только в физическом пространстве. США и Китай – тоже соседи, только другого типа. Они близки по своим военным и экономическим возможностям, поэтому пристально смотрят друг за другом и постоянно вступают в конфликты гибридного типа.
Картина мира зависит и от возраста: молодежи интересно одно, старшему поколению – другое. Молодежь более чувствительна к окружающему, старшее поколение видит его через старые формы видения, при этом у каждого поколения свои раздражающие факторы. И в кризисных ситуациях, а выборы, например, это всегда кризисная ситуация терпение кончается и у тех, и других.
Мы живем в системе столкновения нарративов и картин мира, в рамках чего молодое поколение порождает свое собственное видение. Она вырастает в других координатах этого мира, которые могут вступать в противоречие с теми, которые закладываются государством.
Молодежь всегда более радикальна в своих взглядах. В шестидесятые годы Париж, Прагу и Пекин сотрясали молодежные протесты. Та же Прага-68 существенным образом повлияла и на сознание советских людей.
Молодежь имеет впереди больше времени, чем старшее поколение, но терпеть несправедливость не хочет. Политолог К. Калачев заявил, например, что данные опроса показывают: «по мнению значительной части нашей молодежи срок эксплуатации президента подошел к концу, срок годности истек». Или: «Сейчас идет активно идет борьба модерна и архаики, нового и старого. Молодежи хочется расширения пространства свободы, хочется другой атмосферы вокруг себя, хочется открытости, хочется плюрализма. Молодежь живет другими ценностями, для многих из них Владимир Путин — человек из другой эпохи, президент устарел. И что он им может предложить? У молодых запрос на новое, а им предлагают законсервировать все старое. У них запрос на свободу самовыражения, свободные выборы, а им предлагается в лучшем случае управляемая демократия, а на самом деле — электоральный авторитаризм»” [1].
Екатерина Шульман напоминает: “до 2017 года категория граждан «18-24» справедливо считалась наиболее лояльной, их называли «путинским поколением»». «Считалось, что они патриотично настроены, никакой другой власти кроме нынешней они не видели, и ею в целом довольны, полагая, что их жизнь лучше, чем была у их родителей, а дальше будет еще лучше. Все стало меняться с 2017 году: видимым знаком изменений стали молодежные протесты, организованные Алексеем Навальным после выхода фильма «Он вам не Димон». Но на самом деле эти события совпали с эрозией крымского консенсуса. Как и во всех остальных социологически измеряемых тенденциях, речь идет не о том, что молодежь пошла какая-то другая, а о том, что происходят процессы во всем обществе, но на молодых они виднее. Точно так же с одобрения президента — уровень одобрения стал снижаться после пика 2014–2016 годов, после 2018 года это снижение приобрело неостановимую динамику” (там же).
То есть внутри общества всегда существует “мотор” изменений, стимулируемый молодежью. И именно она легче других готова на протесты и на эмиграцию. С возрастом радикализм молодежи выветривается, но в определенные возрастные периоды она “опасна” для государства.
В каждом государстве есть свои “горячие” точки, которые могут порождать проблемы. Как правило, страны-конкуренты пытаются вбить клин между разными социальными группами своего противника. Они пытаются внести сумятицу, используя для этого нечистые методы, поскольку важен результат. Например, начинают цитировать несуществующего ученого. Это сделали Китай и Россия, поскольку этот фиктивный персонаж нападает на США, делая их главным виновником всего [2- 3].
И это тоже пропаганда: “Как считает автор разбора «истории господина Уилсона» на портале Swiss Info, появление ученого в медиапространстве — пропагандистский проект. «Пропагандистам всегда ведь легче создавать свой собственный «нарратив» в ситуации наличия «обоснованных сомнений». Выглядит как типичное «активное мероприятие», — пишет он, «не договаривая», что в период новой холодной войны за активные мероприятия все больше упрекают как раз Россию и Китай” [4].
Соцсети начинают бороться за “чистоту” своей информации. Фейсбук, например, удаляет сотни аккаунтов, ведущих пропаганду антивакцинации, идущую от России [5]. Эти аккаунты направлены на Индию, Латинскую Америку и США. И это снова разрушение “единства” страны, поскольку в ней возникают враждующие между собой группы.
Как видим, приметой нашего времени стало то, что можно назвать вакцинными войнами. Оказалось, что вакцины – это не только финансы, но и политика, помимо лечения. Например, вот информация о жителях Нарвы в Эстонии: “На вопрос, почему жители Нарвы отдают предпочтение не европейской вакцине, врач отмечает, что регион живет в российском инфопространстве. ”Наши жители чаще всего получают информацию из российских СМИ. Вы же сами понимаете, что по российскому телевидению не всегда правдиво говорят о других вакцинах. Это понятно, идет конкуренция. Они рассказывают об изъянах, побочных эффектах, а это влияет на умы людей. Возможно, недостаточно информации о вакцинах Pfizer-BioNTech”, — считает она. По ее словам, семейные врачи Нарвы каждый день сталкиваются с ситуацией, когда пациенты рассказывают о плохом влиянии европейских вакцин. ”Они говорят такие ужасы, которых никогда не было. А пожилого человека уже сложно переубедить”” ([6], см. также [7]).
Кстати, физический мир все время теряет свое доминирующее положение, а миры виртуальный и информационный только набирают. Современные люди более зависимы от экрана, а не от окна в реальность.
Сегодня управление информацией стало управлением вниманием. И здесь виртуальное пространство (фильмы и сериалы, литература и искусство) всегда было сильнее информационного, поскольку для него главным является зрелищность, а не достоверность.
Мы все стали жить в более свободном информационном пространстве, что связано не столько с любовью к демократии правительств, а развитию технологий, что привело к созданию все менее контролируемых со стороны государства информационных потоков. Соцмедиа порождают дешевый и быстро распространяющийся продукт. Этого нельзя сказать о кино и телесериалах, где одного создателя мало, требуется большое финансирование. А государства любят финансировать фильмы, которые они именуют патриотическими. В них хвалят государство, а врагов уничтожают или высмеивают.
Пропаганда уменьшает количество объектов, но увеличивает их эмоциональность. Пропаганда работает с ограниченным количеством таких объектов, насыщая их положительными эмоциями, даже такими, которые в обыденной жизни не встречаются. Не просто “родина”, а “родина – мать”, что намного сильнее по эмоциональному воздействию, поскольку официальный объект попал в “домашнюю” рамку, самую понятную и самую родную.
Большие уроки пропаганды дали тоталитарные государства, именно они научились превращать официальное в близкое и домашнее. Это им удавалось, поскольку они стали не только информационными монополистами, они и их модель мира стали главными в образовании, литературе и искусстве. Так одна модель мира стала довлеть над всеми. Это характерно и для других стран, но только тоталитарные страны наказывают за “уход” в другую картину мира арестом или даже смертью.
С. Свечникова пишет: “Тоталитарная пропаганда, очевидно, имеет ряд специфических особенностей. Тоталитарное государство с его мощной идеологией, однопартийной системой во главе с харизматическим вождем и активно действующим репрессивным аппаратом создает чрезвычайно благоприятные условия для пропагандистского воздействия. Прежде всего, это связано с возможностями для транслирования информации. Характерной особенностью тоталитарной пропаганды является обладание режимом монополией на средства массовой информации. Государство и партия получают полный контроль над источниками информации, то есть небывалые возможности для безальтернативного транслирования своих ценностей. Поэтому понятие «железного занавеса» в информационном аспекте так или иначе можно отнести ко всем тоталитарным государствам. Хотя подобная ситуация была возможна прежде всего в I половине-середине ХХ в., когда средства массовой информации лишь начали свое развитие. Собственно массовым средством информации могла считаться лишь пресса, которую тоталитарные режимы подчинили своим целям. Радио, кино и телевидение как средство информирования масс только начали развиваться, и тоталитарные государства, оценив их как перспективные каналы распространения пропагандистской информации, не зависящие от уровня образованности людей (а иногда и от их желания получать информацию – вспомним знаменитые нацистские радиоприемники VE 301, не имевшие возможности переключения радиостанции, или не менее знаменитые советские, не имевшие еще и кнопки выключения), сразу же поставили под свой полный контроль. Именно из-за необходимости контролировать поступающую населению информацию нынешний Китай, пусть уже и переживший трансформацию от тоталитарного к авторитарному режиму (как и СССР после смерти Сталина) пытается сохранять контроль над социальными сетями и в целом над распространением информации в сети интернет. Собственно говоря, именно контроль над информацией и каналами ее распространения позволяет тоталитарной пропаганде быть тотальной” [8].
И еще: “В итоге, поступление пропагандистской информации не зависит только от СМИ и погруженности индивида в новостной фон, она вдалбливается в человека в ходе его ежедневной обыденной жизни. Причем в рамках данного канала получения информации индивид выступает не только как пассивный субъект, впитывающий информацию, но очень часто и как активный элемент пропагандистской деятельности, присутствуя в профсоюзном или партийном собрании, массовом митинге; распевая партийный гимн или проходя по площади со знаменем, выступая на конкурсе художественной самодеятельности или участвуя в спортивном состязании. Высокая степень эффективности подобной пропаганды доказана, прежде всего, молодежными организациями, сумевшими воспитать новое идейное поколение в рамках практически всех тоталитарных систем (спорить можно только об Италии, но она всегда была примером наиболее мягкого тоталитарного режима). В итоге, именно в тоталитарном государстве благодаря вышеперечисленным особенностям была возможна подобная результативная пропагандистская деятельность, направленная на формирование и эволюцию в нужном направлении как сознания индивидов, так и их поведенческой деятельности, в том числе ее мотивации. Только в тоталитарном обществе свободных от воздействия пропаганды групп практически не остается” (там же).
Интересная фраза прозвучала в анализе попытки Китая раскрутить утечку ковида из американского Форта Детрик вместо версии об источнике в лаборатории в Ухане: “Речь идет не просто о рассказывании истории. Речь идет о создании истории” [9]. Точнее можно сказать о рассказывании другой, альтернативной истории.
Власть и пропаганда нацелены на борьбу с альтернативными информационными потоками, в результате чего и возникает монопольное инфопространство. Сегодня Россия серьезно борется с неофициальными информационными и виртуальными потоками с помощью всей мощи судебной системы. Государство отрицательно относиться ко всему тому, что не может контролировать.
Под этот каток попало множество журналистов и медийных организаций. Вот недавние журналистские проблемы [10 – 16]. Но все это истории, где доказательства нашли в далеком прошлом. Например, по Дождю это давняя история вот РТ 2019 года [17]. А вот история из 2018 [18]. То есть раздражение власти копилось давно. Все это вызывает споры и протесты [19 – 24] и называют абсурдом, который надо остановить [25].
В более мягкой форме, поскольку это не противостояние с властью, такая проблема существует и на западе, где речь идет о процессе нанесения вреда обществу, но не государству: “Как мы можем сохранить в основе интернета свободу слова и при этом сделать так, чтобы распространяемый контент не причинял непоправимый вред нашей демократии, нашему обществу и нашему физическому и душевному благополучию? Поскольку мы живём в век информации, основная валюта, от которой все мы зависим, — информация — больше не считается в полной мере надёжной, а порой она может быть просто опасной. Отчасти это благодаря стремительному росту обмена в соцсетях, который позволяет нам пролистывать ленту, где ложь и правда стоят бок о бок, без единого привычного признака надёжности. Наш язык в этой теме ужасно запутан. Люди одержимы этой фразой «фейковые новости», несмотря на то, что она абсолютно бесполезная и обозначает несколько понятий, которые на самом деле сильно различаются: ложь, слухи, «утки», заговоры, пропаганда. И я бы хотела, чтобы мы перестали использовать фразу, которую применяют политики по всему миру, от левых до правых, в качестве оружия против свободной и независимой прессы” [26].
Сегодня мы получили бесконечные с точки зрения возможностей индивидуального разума информационные и виртуальные потоки, поэтому призывы для индивидуального потребителя определять фейки неразумны. Он просто не в состоянии этого делать, хотя именно он является тем, благодаря чему они живут, так как его работа в их распространении основная. Фейк доходит до него в единичном виде, а после становится массовым.
Все это пытаются решить: “Чтобы понять современную информационную экосистему, мы должны понять три элемента: разные типы контента, создаваемые и распределяемые, мотивации тех, кто создает этот контент, способы, которыми этот контент распространяется. Все это значимо. Как Д. Бойд подчеркнула, мы находимся в войне. Информационной войне. Мы несомненно должны волноваться о людях, включая журналистов, невольно распространяющих дезинформацию, но еще более опасны систематические кампании по дезинформации” [27].
Сама Д. Бойд пишет: “манипулирование медиа ради прибыли, идеологии и под. развивается во времени. Стратегии хакеров, обманщиков и ненавистников стали более сложными. Сейчас многие заняты подрывом системы институционных посредников. Они ведут войну с медиа и медиа не знают, что сделать, кроме того, как сообщать об этом. Мы построили информационную экосистему, в которой информация пролетает сквозь соцсети (как технические, так и личностные). Люди пытаются смотреть в сторону архитекторов технических сетей, чтобы решить проблему. Я уверена, что эти компании могут сделать многое, чтобы обуздать некоторые из групп, которые капитализирует на том, что происходит, чтобы получить финансовую выгоду. Но войны за идеологию и внимание должны быть более умелыми. На кону не просто фейковые новости, а возрастающие возможности тех, кто стремится к изоляционистскому и движимому ненавистью трайбализму, который давно существует вокруг. Они развиваются с информационным ландшафтом, становясь все более изощренными в имеющихся средствах для достижения силы, статуса и внимания. И те, кто ищут прогрессивной и инклюзивной повестки дня, ищут борьбы с трайбализмом для формирования лучшего союза, они не успевают” [28].
И она же: “Те, кто создают имиджи по примеру мемов, быстро поняли, что они могут распространять их как лесной пожар, благодаря новым типам социальных медиа, как и старые средства вроде блогинга. Люди начинают создавать мемы для удовольствия. Но для группы тинейджеров-хакеров возник новый вид деятельности. Вместо того, чтобы прорываться в инфраструктуру безопасности, они хотят атаковать возникающую экономику внимания. Они хотят продемонстрировать, что могут манипулировать медийным нарративом, просто чтобы показать, что они это могут. Это происходило в то время, когда сайты соцмедиа бурно росли, YouTube и блоги конкурировали с мейнстримными медиа, а эксперты проталкивали идею, что каждый может контролировать нарратив, сам став собственным медиа-каналом” [29].
Ситуация усугубляется, когда в такие войны вступают другие страны, разрабатывающие и продвигающие точку зрения против данного государства. Так, например, работает Китай против своих вероятных противников [30].
Мир получил в свои руки дешевое и одновременно не столь заметное оружие. Информация становится опасной не сразу, а на последующих этапах, когда ее уже невозможно остановить, а в начале она сливается с информационным фоном. Она обнаруживается и понимается как опасность лишь после своего широкого распространения.
И здесь особую опасность имеют не просто нарративы, а метанарративы, объединяющие под своей “шапкой” несколько нарративов. Такая сложная конструкция сильнее любого индивидуального ума.
Метанарратив носит онтологический характер. Просто нарратив – это обычное семантическое описание, которое опирается на тот или иной метанарратив. Статья Путина об Украине – это пример метанарратива, создающая карту истории, соответствующую представлениям российской власти. Украина не хочет принимать этот метанарратив, это видение истории, в рамках которого у Украины нет своего самостоятельного пути.
Каждая страна пытается защитить свой метанарратив, выдвинув его на ведущие позиции. Украина доказывает, что Россия является более поздним образованием, чем Киевская Русь. Путин пытается защититься от такого подхода, акцентируя в своем метанарративе единство трех славянских народов, тем самым занижая самостоятельность Украины.
Информация в виде нарратива имеет более сильное воздействие, поскольку строит свой собственный мир. В мире всегда будет место не только подвигу, но и нарративу, поскольку и тот, и другой трансформируют будущее.
Литература:
