Даже большая ложь все равно была правдой. Например, программа строительства коммунизма. Что-то, конечно, строили, что-то не строили, но в сумме все трудились, не покладая рук. И это самое главное. По крайней мере впереди было будущее, которое стало если не отсутствующим, то просто непонятным сегодня. Причем существование будущего на уровне страны прямо и косвенно создавало пути в личное будущее, которое люди могли себе планировать. Даже брежневский “застой” был понятен с точки зрения возможного карьерного роста.
И поскольку это были “ложь как правда” и “правда как ложь”, экстраполированные в будущее, они тем самым как бы теряли свою опасность в настоящем. Сегодня тот тип онтологии мира с центральным местом в ней врага, которую продвигают власти России, и Беларуси, опасны тем, что врагов находят в настоящем. И все это конкретные люди, попадающие в результате под маховики репрессивных действий властей.
Организованная советская пропаганда опиралась и на естественные скачки счастья, например, победы на хоккейном чемпионате за рубежом или футбольном внутри страны. Они эксплуатировались как вечный парад побед. Таким же скачком счастья становились победы космонавтов, особенно первых. Но после Гагарина это становилось некой обыденностью. И пропаганда могла опираться на это малый период времени. Но все равно она скользила по этим взрывам восторга, как по волнам народного счастья…
Ложь становится настоящей ложью, когда человек лично сталкивается с ней. Ложь с экрана телевизора – иная. Она могла не вызывать отторжения, поскольку часто не пересекалась с жизнью человека, сидящего у телевизора. Дополнительно к этому можно сказать, что большая часть той информации, которую мы слышим или видим не подлежит проверке на личном опыте.
Л. Рубинштейн пишет так о правде и лжи в советское время: “Раньше было по-другому, да. Не то чтобы не врали. Еще как врали. Вранье было столь же тотальным, сколь тотальным было и само государство, заполнявшее собою, как газом, все щелочки, трещинки и дырочки общественной и даже повседневной жизни. Но вранье — а мы имеем в виду прежде всего вранье, так сказать, официальное — носило скорее ритуальный характер. В поздние советские годы, то есть в годы моей молодости, между теми, кто врал, и теми, кто кивал в такт этому вранью, существовала некая негласная конвенция: мы делаем вид, что говорим вам правду, а вы делаете вид, что верите. Большего и не надо. Вы, главное, кивайте, не отвлекайтесь, не ерзайте и не пяльтесь по сторонам. А если не можете удержаться от зевоты, прикрывайте хотя бы рот рукой. И вообще следите за выражением лица. Вранье тех лет было по-своему честнее. Как минимум потому, что существовала обязательная для всех и каждого государственная идеология, официально объявленная единственно верной. Поэтому все, что ей соответствовало, было правдой. А все то, что от нее отклонялось, было ложью. Поэтому в официальном дискурсе существовали такие понятия, как «лженаука», «лжеучение», «псевдодемократия» и «так называемые права человека». Поэтому неопровержимой правдой служили такие заветные откровения, как «народ и партия едины», «планы партии — планы народа» и «экономика должна быть экономной». Такую правду никому даже не приходило в голову оценивать с точки зрения степени ее правдивости и вообще признавать за ней статус высказывания. Так называемый план содержания там как бы и не предполагался. Это были привычные и неизбежные, как известные надписи на бетонных заборах строительных площадок, элементы агитпроповского ландшафта. Поэтому главная газета страны, вравшая напропалую, вравшая, как сорок тысяч братьев соврать не могут, называлась «Правдой»” [1].
Эксплуатацию неправды мы можем представить, перефразируя название известного фильма, как полеты во лжи и наяву. Мы чувствуем ложь сильнее сегодня, поскольку нам открыты альтернативные каналы коммуникации, чего не было в советское время. Они подлавливают власть на лжи индустриально, а не разово, как это может делать отдельный человек.
Сегодня в продвижении неправды возникают совершенно новые примеры. Только свыклись с иноагентами и запретами на просветительскую деятельность, как страх власти заставляет ее бросаться на новые нерешаемые задачи. Поскольку они не могут закрыть информационные и виртуальные потоки, они бросаются на старый инструментарий “закрывания” людей, ответственных за эти потоки.
Россия устами “Комсомольской правды” приветствует такой поворот событий: “мне кажется, что это не договорняк с Западом. Западу меньше всего нужно, чтобы всплыли пикантные подробности отношений Нехты с их кураторами. А что-то мне подсказывает, они всплывут в любом случае. Хотя о достоверности деталей наверняка будут споры. Впрочем, всегда ведь можно все свалить на то, что показания даны под пытками. Если абстрагироваться от политики, то мне Протасевича абсолютно не жаль. Кажется совершенно справедливым, что провокатор, отправлявший людей на незаконные акции, игравший ими через Телеграм, управлявший ими, как в игре-стратегии, пользовавшийся ими, как одноразовым материалом, сам присядет к ним в одну камеру” [4].
Журналиста “вели” уже из ЕС: “В белорусской столице самолет продержали более семи часов. Как заявил член президиума Координационного совета белорусской оппозиции Павел Латушко, из Минска не вылетели шестеро пассажиров: двое граждан Беларуси и четыре гражданина России” [5]. Есть также переписка журналиста перед самой посадкой, где он пишет, что за ним следят [6]. У государства, как мы видим, есть множество сил и возможностей, но оно тратит их не на благое дело, а на точечную борьбу с альтернативным мнением.
Прокомментировал ситуацию и президент Литвы: “Беспрецедентное событие! Гражданский пассажирский самолет, летевший в Вильнюс, был принудительно приземлен в Минске. Беларуский политический активист и основатель телеграм-канала был в самолете. Он арестован. За этой отвратительной акцией стоит флаг беларуского режима. Я требую срочно освободить Романа Протасевича!” ([7], см. также [8]).
Самое важное еще и в том, что после подобного рода событий у авторитарных режимов уходит возможность дать задний ход. Они могут только усиливать свое давление в надежде получить желаемый результат.
Еще из новостей такого рода прессинга журналистов: Россия своими действиями вынудила корреспондентов американского радио “Свобода” и других переселиться в Киев. М. Макфол, посол США в России с 2012 по 2014, сказал, что “борьба за правду и информацию”, стала центральной во властном противоборстве между странами: “Есть идеологическое измерение нашего соперничества. И это будет иметь высокую приоритетность” [9].
Следует признать ошибочной советскую модель боязни негатива, на что уходили и ресурсы, и все внимание спецслужб. На уровне политбюро решали проблемы с Сахаровым или Солженицыным. Спецслужбы боролись с инакомыслием серьезнее, чем со шпионами.
Постсоветское развитие показало, что страна может жить и при открытых границах, и при умеренном негативе. Если же, наоборот, начинать с этим бороться, внутри страны возникает ненужное напряжение, которого вполне можно избежать. И у Лукашенко, и у Путина есть что-то личностное в их борьбе со своими оппонентами. Последний борется не только с Навальным, но даже с шаманом [10]. Причем и такой странный факт: задержавшие шамана нацгвардейцы решили его не убивать: “Силовики рассматривали возможность убить во время задержания шамана Александра Габышева, неоднократно пытавшегося пешком дойти до Москвы, чтобы “изгнать” президента РФ Владимира Путина. Об этом командир взвода Росгвардии заявил на заседании городского суда в Якутске по делу о принудительном лечении шамана, куда был вызван в качестве свидетеля обвинения. “Мы знали, что Габышев одаренный и общественный, поэтому решили не убивать”” [11].
Сегодня возникает более “взрывоопасная” ситуация, чем была раньше, из-за того, что технологии резко увеличили охват аудитории и сократили время на передачу сообщений. И власти ничего не могут тут противопоставить, кроме чисто советского типа борьбы с несогласными, который чаще реализуется просто в физическом пространстве, где сила всегда на стороне власти.
Но мир все равно все больше погружается в соцмедиа, которые трудно контролировать со стороны власти. Видеотехнологии меняют не только восприятие мира, но и восприятие себя. Это ведет и к определенным эксцессам, например, школьник в Днепре поджег себя ради видео [12]. Даже мужчины озаботились своей внешностью [13]. Женщины же делают это давно, поэтому влияние Инстаграма на индустрию пластических операций стало предметом множества статей [14 – 18].
Сейчас военные аналитики заговорили об онтологической безопасности, но она тоже вырастает с уровня личности, идя до уровня государства: “Позже концепт был доработан социологом Энтони Гидденсом, и с тех пор применялся по-другому. Уже для описания процессов, посредством которых люди используют нарративы и привычный порядок для восприятия всего вокруг. Принято считать, что основа концепции — чувство непрерывности и строгого порядка в событиях. Пожалуй, эта последовательность действительно является ключевым элементом. В 2006 году Дженнифер Митцен — одна из новаторов в мире аналитики — утверждала, что государства жаждут не только физической, но и онтологической безопасности. Есть пара общих деталей. Оба вида безопасности экстраполируются на государственный уровень, начиная свой путь с индивидуального уровня — точки зрения и самоидентификации обычного гражданина. По сути, Митцен сформулировала концепцию как желание реализовать чувство свободы. Отсюда вырастает потребность познать себя как целостную личность на временной шкале — и как уже существующую, а не изменчивую. Но знаете, что способно повредить подобное мышление в случае неудачи? Чаще всего концепт рушится из-за неопределённости. В общем, иногда для ощущения онтологической безопасности приходится портить жизнь кому-то постороннему — например, соседней стране. Все эти поступки вовсе не обязательно должны маскироваться под дружественные. Главное здесь — последовательность. Так государство может добиться онтологической безопасности, хоть иногда и делает это в ущерб физической. Например, увязнуть в абсолютно ненужной и затянувшейся войне, поскольку из разряда романтики она превратилась в рутину. Опасность всегда присутствует. Брент Стил в 2008 году утверждал, что государства способны гнаться за удовлетворением потребностей самоидентификации даже в том случае, если эти поиски не просто вредят, а ставят под угрозу само их существование. Если физическая безопасность просто позволяет вам жить, то онтологическая — уже подтверждает ваше существование” [19].
Мир в голове – очень важен. Тайвань заговорил о когнитивной войне Китая в виде китайской пропаганды и дезинформации против Тайваня: “Мы продолжаем объяснять содержание фейковой информации, чтобы привлечь в этому внимание. Мы должны немедленно перехватывать это, не давая возможности когнитивной войне повлиять на тайваньское общество” [20]. В качестве примера он назвал фейк из онлайна, что президент заразился, и это скрывается.
Все это новые технологии, распространения правда или неправды. Даже специалисты в сфере так называемых “серьезных игр” вступили в дискуссию: “Изменения в медиатехнологиях трансформируют то, как конструируются “общества”. Серьезные игры рассматриваются как новый инструментарий обучения, и субъективные значения, даваемые элементам игровой архитектуры, могут приводить к тому, что игроки могут получить совершенно иное понимание о пространстве игры. Это является ключевой заботой для дизайнера, поскольку мотивационные аспекты нарративной механики игры и ее стиль не могут быть полностью восприняты. Игры с нарративными элементами представляют жанр со множеством измерений, поскольку они, с одной стороны, представляют собой нарративный жанр, а с другой – игровой. Игры часто могут иметь общий жанр игры, но разные нарративные жанры, например, две приключенческие игры могут иметь ту же игровую основу, но одна может фокусироваться на истории, а другая – на космических приключениях. Две игры могут принадлежать к тому же нарративному жанру, но иметь радикально разные игровые конструкции: одна будет “шутером”, а другая – приключением. Это увеличивает сложность проблем с игровыми нарративами” [21].
Технологии давно проявляли себя как носители последующих изменений: “Рассмотрение коммуникативных технологий как движущей силы в обществе не является необычным. Например, изобретению печатания часто приписывают важную роль в церковном расколе шестнадцатого столетия с дальнейшими последствиями в развитии европейских государств. Можно признать, что реформация, продвигаемая Лютером, не была бы столь успешной без возможности массового распространения печатных материалов. Однако причинно-следственную связь трудно продемонстрировать. Печать уже была введена в Китае и Корее несколько столетий ранее без порождения таких революционных изменений” [22].
И еще один важный аспект: “Процессы общественных трансформаций относятся к очень сложным историческим ситуациям, в рамках которых общество меняет свой тип так существенно, что наблюдатели позднее зафиксируют, что это более не то общество, которым оно было. В таких радикальных трансформационных процессах изменения того, как со знаниями работают в обществе, без сомнения представляют только один аспект. Мы рассматриваем, как общество работает со знаниями как сложную область взаимодействия разных факторов и, конечно, в свою очередь обратное движение, как эти факторы сами влияют, то есть с помощью технологий” (там же).
Гуттенберг создал возможность для развития менее контролируемого властью информационного пространства, которое одновременно могло работать на большие массивы населения. Здесь впервые проявляется феномен множественности знания другими. И эти “другие” могли объединяться, исходя из наличия этого общего знания, которое не совпадало с тем, что знали все.
О роли Гуттенберга рассуждает и П. Казарин: “Когда-то, до Иоганна Гуттенберга, вся монополия на знания в Западной Европе была в руках у католической церкви. Потому что книги переписывали монахи, самым образованным сословием были люди, непосредственно связанные с церковью. Была культура святости, когда одну и ту же книгу перечитывали много раз в поисках потаенных смыслов. А потом пришел Иоганн Гуттенберг, появился книгопечатный станок — и мир полностью изменился за следующие полтора-два столетия. Гуттенберг изобрел не только техническое устройство. Благодаря тому, что появился книгопечатный станок, появились книги, культура святости сменилась культурой многознаний. Люди стали читать не одну книгу сотни раз в поисках потаенных смыслов, а разные книги. Католическая церковь лишилась монополии на знания. Среди последствий книгопечатания — церковная Реформация, религиозные войны, появление буржуазного национализма. Финалом всего этого стало появление национальных государств. Это пример того, как одно техническое явление настолько меняет среду и саму интеллектуальную дискуссию в обществе, что вслед за этим рождаются неожиданные явления. Изобретение книгопечатания перевернуло мир. Нам остается лишь догадываться, какой бы была наша реальность, если бы не Гуттенберг и его изобретение” [23].
И еще два его замечания:
– “Мы оказались в ситуации, когда одиночки могут быть не менее эффективными, чем институциональные издания. Интернет изменил даже способ потребления контента. Если раньше люди в основной своей массе читали издания, то сегодня люди очень часто читают авторов. Вам нравится какой-то автор. Он может писать на общественно-политические темы, может комментировать культурные события и так далее, и вы просто следите за ним в пространстве социальных сетей. У вас нет необходимости покупать отдельное издание, потому что вы сосредоточены на авторском контенте, и в новой реальности именно авторский контент начинает соперничать с контентом, который ранее производили институциональные СМИ”;
– “долгое время считалось, что медиа должны усложнять картинку реальности у аудитории, добавлять новые факты, причинно-следственные связи, рассказывать о важных нюансах. А потом у людей благодаря интернету и благодаря тому, что комплексный обед сменился форматом шведского стола, возник другой запрос. Люди стали искать не те новости, которые бы усложняли их реальность, а те, которые бы их убеждали в том, что они правы, которые бы нормировали их представление о реальности. Этакие социальные медиапоглаживания: вы идете в интернет или в соцсети, чтобы убедиться, что вы — норма, а те, кто с вами не согласен, — не норма. Очень много медиа не выдержали этого искушения и стали не усложнять реальность, а заниматься социальными медиапоглаживаниями своей аудитории. Стали не предлагать многоцветную картинку реальности, а торговать черно-белой картинкой. Почему они так сделали? Потому что в мире выросло количество контента, выросла конкуренция. Чтобы наращивать трафик, тебе нужна ядерная аудитория, и ее каждый удерживает как может. В том числе удовлетворяя запрос «расскажите мне, почему я прав». Это тоже один из итогов появления интернета, который стал разрушать традиционные институты”.
Традиционные институты строятся на контролируемых потоках знания. Когда возникают альтернативные потоки индустриального порядка, которые и могли порождаться печатными станками, старые институты зашатались. Все наши структуры существуют на своих информационных и виртуальных потоках. Конкуренция в этих потоках ведет к созданию нового поведения.
Интересное замечание возникло в плане воздействия телевидения. Т. Белл фиксирует, что в апреле 2020 средней цифрой смотрения ТВ было шесть с половиной часов в день против пяти в 2019 году. Но более важно другое – в пятидесятые появление телеэкрана снизило занятость на два процента [24]. Дешевое, но качественное телевидение привело к желанию более раннего ухода на пенсию. Другое исследование продемонстрировало падение занятости молодых людей возраста 21 – 30 лет на 10 процентов уже в этом столетии, что связали с развитием индустрии видеоигр [25].
Сегодняшняя информация перестала быть просто информацией, она может быть только информацией вместе с развлечением, чтобы получить своего читателя/зрителя. Отсюда бурное развитие телевизионных политических ток-шоу. Школьные предметы также переводятся в игровую форму, поскольку сегодняшних детей характеризует дефицит внимания, они не могут долго концентрироваться на одном.
Литература
