Георгий Почепцов, rezonans.kz
Внешние процессы трансформируют внутренние достаточно активно, заставляя разум адаптироваться к изменениям. Роль пандемии в трансформационных процессах можно увидеть в таком анализе Беларуси А. Лысюка: “В революцию человека «двигает» и подавление инстинкта самосохранения посредством «деспотического произвола», «демонтажа правовой системы», что «приводит к страху, неудовлетворенности, негодованию, наконец, попыткам свержения “репрессирующего” режима». П. Сорокин подчеркивает, что «каждый очередной арест или убийство одного человека есть одновременно и покушение на всю группу – семью, друзей, ближайшее окружение». Чем активнее работает репрессивный аппарат, тем большее негодование вызывает власть и ее адепты. В Беларуси 2020 г. для многих граждан страны этот тренд приобрел критическое значение в силу их убежденности в фальсификациях итогов президентских выборов, правового беспредела и брутальных действий силовиков. Практически все аналитики также подчеркивают, что инстинкт самосохранения был обострен страхом перед Covid-19, неадекватностью действий белорусских властей по его локализации. Причем «подавляется» рефлекс не только индивидуального, но и коллективного самосохранения: семей, религиозной конфессии (католики), партий (оппозиция), трудового коллектива (Купалаўскi тэатр) и др. По этим причинам Беларусь к началу 2021 г. в рейтинге безопасности Индекс Numbeo переместилась с 16-го на 114-е место” [1].
И еще: “Политические идеологии способны влиять на выбор конкретных форм революционности, но не ее содержание. Политические идеологии в Беларуси отодвинуты на периферию революционного процесса. В сфере терминологии для участников протеста важными словами являются понятия «демократия» и «свобода». Среди политических героев выделяется образ К. Калiноўскага. Основополагающая дискурсивная идея – утверждение принципа закона. Символы-эмблемы – БЧБ и Пагоня. Место действия – улица и интернет-площадки. Способ распространения революционных идей – сети и сетевые сообщества. Орудие революционного правосудия – требование исполнения закон и моральное требование: «Не забудем, не простим»” (там же).
В. Можейко собрал лозунги беларусских протестов, например, «Смотри в окно, а не в телевизор», «Далучайся», «Выходи», «Я выхожу – выходи и ты!» [2]. Это не стабилизирующий “Слава КПСС”, к которым привык в советское время каждый человек, а призывы к динамике.
Мир вокруг меняется очень быстро. Когда мир твоей страны задерживается с изменениями, это воспринимается как “застой”, через что проходил и Советский Союз в период правления Л. Брежнева. Когда сегодня было похожим на вчера без всяких примет завтра.
Новизну, как это ни парадоксально, несли, например, “Голубые огоньки” или те или иные телефильмы. И даже в них родился Путин как кандидат в президенты, поскольку героем времени стал Штирлиц. То есть даже в “задавленном” состоянии общественного сознания ветер перемен обнаруживается и в развлекательном модусе.
Нельзя создавать вариант советского застоя в несоветское время. А. Шуман пишет так: “И в Беларуси, и в России начинается глубинный политический кризис – в России он только идет с явным опозданием лет на 5. И это кризис лучше всего обозначить кризисом консервативных основ общества. Нельзя бесконечно долго имитировать консерватизм. Нельзя десятилетиями всю свою политическую программу выстраивать на имитации политических ритуалов СССР и поддержании псевдосоветской политической эстетики. Симулякрийный характер политических режимов Беларуси и России все более очевиден” [3].
Г. Павловский так раскрывает мышление того времени: “Избиратель хотел, чтоб его кандидат ворвался во власть, но со стороны власти же – из Кремля в Кремль, но не с улицы! «Кандидатам улицы» российская улица не доверяла. Она предпочитала найти избранника своим агентом в Кремле, наподобие лица из советского сериала. При проведенном весной 1999 года социологическом опросе образ Штирлица оттеснил других киногероев как идеал нового президента России. Итак, наш «кандидат-резидент» стартовал среди иллюзий противника, будто сам он никто, а опасен Ельцин, готовый «цепляться за Кремль». Тогда, действуя как силовой премьер, Путин начинает применять полномочия, по сложившемуся представлению – президентские. Ельцин этому не противится, что поначалу примут за его слабость. На фоне слабого Ельцина ярче проступает сильный стиль молодого премьера. К концу кампании из ставленника «семьи» кандидат превращается в знамя реванша всех социально проигравших России. Защитника стариков пенсионеров, вождя обнищалой армии, кумира образованцев и домохозяек, лидера нарастающего большинства. И под конец, при досрочном уходе Ельцина в отставку, Путин уже и.о. президента, то есть Верховный главнокомандующий Вооруженных сил России до дня президентских выборов” [4].
И еще: “Вокруг этого строилась собственно имиджевая работа. Кандидат Путин действовал на фоне Ельцина. Толковый крепыш на фоне уходящего старца – вот источник эмоциональной динамики образа. Из смертоносной обузы для кандидата власти Ельцин превращался в драматургический мотор сюжета: старик убывал, но его место замещалось молодым. Как при загрузке нового программного обеспечения”
Все было новым в этом фильме: и тип советского разведчика, и образы немцев. Это, вероятно, и привлекло внимание Андропова, пытавшегося таким путем сместить акценты в образе советского КГБ из сферы сыска на разведку.
Интересно, что новый тип немецкого противника, созданный в фильме, тоже привел к неожиданным результатам в реальном мире: “Однако эта игра в сильного противника имела и совершенно неожиданное для КГБ последствие. “Я как-то обсуждал этот фильм с одним моим хорошим знакомым, который тогда был начальником академии СВР в Москве, – Алексей Козлов, российский бизнесмен и правнук известного советского разведчика Василия Зарубина. – Он мне сказал, что после этого фильма в СССР был дикий всплеск неонацизма – настолько молодежь прониклась красивой формой и персонажами, блестяще сыгранными советскими актерами” [5].
Конспирология тоже инструментарием для управления: “конспирологические публикации стали появляться в прессе регулярно. «До этого у нас была гласность, а с появлением „Версии“ гласность превратилась в компромат и стала инструментом политического управления, — говорит Кордонский. — И Глеб это все очень четко почуял. Он сумел организовать формирование этого жанра». Сам Павловский вспоминает, что скандал вытащил его из «позиционного вакуума», в котором он оказался. «Симон попросил его прикрыть, я его прикрыл, — рассказывает он. — В своем тогдашнем резко антикремлевском стиле я это даже еще и форсировал, усилил. Но уже не без хитринки — сознательно, потому что понял, что возник спрос на автора и его ждут». Конспирология теперь стала одним из его рабочих инструментов — способом «управлять теми, кто хочет, чтобы ими управляли». «Таких большинство», — уверен Павловский” [6].
Даже роль страхов тогда была поднята на пьедестал: “В кабинете у Павловского висела большая «карта страхов» — она показывала, чего боятся люди в разных регионах. «Ленинградская область, абсолютно депрессивная, лежавшая абсолютно на дне экономически, без движения, без денег, боялась гражданской войны. Почему?.. Непонятно», — вспоминает он. В администрации тоже были свои страхи: «У нас была такая пужалка, что, значит, бедного Бориса Николаевича вместе с семьей озверелый народ растерзает в прямом эфире». «Трагически плохую роль» в этом, по его мнению, сыграло НТВ, — может быть, не ожидая того. «Они ввели пропагандистски удачный, но человечески грязный концепт „Семья Ельцина“, имея в виду — мафиозная семья. Здесь и возник вот этот вот личный момент. И началась война. И я себя убедил, что надо спасать старика и одновременно вводить новый режим». В это время Павловский, по его признанию, готов был оправдать практически все: даже предлагал ввести чрезвычайное положение и наделить правительство диктаторскими полномочиями” (там же).
И еще один аспект того, что получилось в результате: “Поздней весной 2000 года Глеб Павловский участвовал в совещании, на котором присутствовали Владимир Путин, Александр Волошин и другие чиновники. У кремлевского консультанта был очередной приступ того, что он сам когда-то назвал «державническим неистовством». «Я считал абсолютно необходимым провести черту между прошлым режимом и новым, — вспоминает он. — Нужны дела против одного-двух олигархов — я с этим открыто выступал. В общем, всем уже было известно, кто будут эти два олигарха». Павловский предложил: нужно показать, что «старое не вернется», и провести «что-то вроде ХХ съезда: парочку старых врагов показательно осудить». Владимир Путин отреагировал неожиданно спокойно: «Да, хорошо». После чего взял карандаш и посмотрел на Павловского: «Пишу. Кого?»” (там же).
Все это можно обозначить как превращение любого действия в символическое, в результате чего действие как инструментарий трансформируется в символ, а это уже другая плоскость, поскольку государственное управление как бы “съеживается”, превращаясь в политические коммуникации. Госдеятелей интересует уже не страна сама по себе, а борьба за удержание власти в стране.
Мы видим, что Путина и избирали как символ, и действия его превратили в символические, что выдвинуло на первое место среди советников не управленцев, а политтехнологов. А для них важнее эффект сегодня, чем долговременный результат завтра. Кремль и сейчас делает все это, упирая на непрямые методы управления, хотя и без Павловского. Все “телевещатели-телевешатели” типа Соловьева-Киселева ведут свое начало оттуда.
Остался также и такой вопрос: как вдруг героем советского народа стал штандартенфюрер СС Штирлиц? Чем объяснить достижение такого феноменального и долгосрочного успеха.
А. Архангельский видит эту ситуацию так: “как и ошеломляющий успех “Незнайки на Луне”, это хорошо сделанная работа, с одной стороны, с другой стороны, это работа, которая открывала доступ в тот мир, который закрыт. “Незнайка на Луне” – доступ в мир капитала и его отношений, и все представления о рынке у моего поколения формировались под воздействием “Незнайки на Луне”. А “Мгновения” открывали мир политики. Ведь у нас была политика без политики. Без интриг, без взаимного подсиживания, без серьезной шахматной игры. А тут некоторый суррогатный образ реальной политической борьбы. И я думаю, что подсознательно людей вовлекало именно это” [7].
Появился другой враг, причем впервые в советском кино, и его пришлось полюбить: “очень хорошо видно, как меняется образ врага в советской культуре. Штирлиц растет из революционного образа, но прорастает вверх, где уже не действуют примитивные идеологемы. Для него враг – соперник. Я уже говорил о том, что это сублимированная политика, политика в стране, где политики как таковой нет. И тут видно, что политика больше похожа на шахматную партию, нежели на игру в щелбаны. Потому что тут серьезные мужчины переигрывают друг друга, и главное – не они, а то поле, на котором они играют, чьи фигуры придут первыми. Мы как зрители должны себя отождествлять с белыми, которыми играет Штирлиц, но и черные талантливы, иначе было бы неинтересно играть” (там же).
Доказательством вхождения Штирлица в массовое сознание являются исчисляемые сотнями анекдоты о нем:
"Сколько будет дважды два?" - спросил Мюллер. Штирлиц знал, сколько будет дважды два. Ему сообщили из Центра. Но он не знал, знает ли это Мюллер, а если знает, то кто ему сказал? Кальтенбруннер? Тогда переговоры Гиммлера с Даллесом в тупике.
Штирлиц подумал. Ему понравилось. Он подумал еще раз.
Штирлиц шел по Берлину и увидел на стене надпись: "Штирлиц - дурак". Только он один понял, что ему присвоено звание Героя Советского Союза.
На дверях явочной квартиры висела надпись "Явка провалена". Явка провалена - догадался Штирлиц. Вчера здесь было написано просто "Явка".
7 ноября Штирлиц надел буденовку, взял красное знамя и, распевая революционные песни, пошел к рейхсканцелярии. Никогда Штирлиц не был так близок к провалу.
Штирлиц стал “своим”, но одновременно это было определенным “минусом” для пропаганды, поскольку переход врага в друга говорил уже о том. что что-то “ломается” и в пропаганде. Единственным оправданием, наверное, может быть то, что “17 мгновений” плотно курировал Андропов.
Получается, что массовое сознание готовили по максиме “в жизни всегда есть место подвигу”, а его влекло совсем в другую сторону. Мы все время хотим увидеть в настоящем будущее, даже если его там нет. Так и советский человек по сути видел свое будущее скорее несоветским, чем советским. Каждое новое поколение все более переходило на “чужие рельсы”: в одежде и песне, а также в мозгах. И это уже было трудно остановить. “Застой” потому и оказался застоем, что ничего подобного уже никто не хотел делать: ни верхи, ни низы. Борьба, конечно, велась, но она была какая-то формальная, без души.
Еще одно замечание А. Архангельского: “Интересно, что сейчас к власти постепенно подбирается поколение тех, кто вырос на этом фильме. Это как бы сказать… «агенты влияния»: люди, живущие с ориентацией на своих кумиров. На их модель поведения. На образ — неважно, экранный или жизненный… Может быть, даже на идею образа… Я не буду говорить о самом главном «результате» это фильма — вы его и сами прекрасно знаете. Судьба самого удачливого и известного во всем мире поклонника этого фильма, между прочим, опровергает фразу, брошенную Штирлицем в сердцах в разговоре с Эрвином о том, что, мол, «при всех моих способностях я не могу стать заместителем Гиммлера или пробиться в фюреры». Выяснилось, что может. Но речь даже не о Путине. Речь о том, что очень многие советские дети в свое время не прогадали, влюбившись в Штирлица. И речь не о любви к военной форме и даже не к Родине. Речь об удивительно ценной способности героя фильма при всех обстоятельствах жизни… жить красиво” [8].
Если исследования Гарри Поттера показывают, что читавшие его переняли демократический взгляд на мир и помогли избрать Обаму президентом, то что говорит любовь к Штирлицу. С одной стороны, они тоже избрали президента. С другой, им для этого нужен был иной президент. И тут лежит его водораздел с Ельциным, который был или его делали представителем старого уходящего мира.
Исследования показывают, что читатель Поттера ассоциирует себя либо с самим Гарри, либо с его антиподом – Вольдемортом. И как следствие, переносит на себя его видение мира.
Итальянские исследователи, как до этого такие же результаты получили и американские, пишут: “Романы являются сложными и рассказывают о мире, который параллелен “реальному” миру людей без магии (“маглам)”. Кроме такого героя, как Гарри, несущего такие важные качества как храбрость и позитивные личные и социальные ценности, заставляющие его выступать против социального неравенства и несправедливости, другим ключевым героем является Вольдеморт, являющийся основным негативным героем, считающим, что власть должна принадлежать чистокровным волшебникам и колдуньям, рожденным от родителей, обладающим магической силой (ассоциация между представлениями Вольдеморта и нацизмом является достаточно явной)” [9]. Это же проявляется в отношении стигматизированным группам в обществе [10]. Отсюда эти читатели скорее проголосуют за демократов, чем за республиканцев.
Один из авторов профессор Л. Веццали говорит так: “Гарри Поттер испытывает эмпатию к героям стигматизированных категорий, пытаясь понять их страдания и действовать в соответствии с социальным равенством. Я и мои коллеги считаем, что эмпатические чувства являются ключевым фактором, ведущим к уменьшению предубеждений. Мир Гарри Поттера характеризуется жесткими социальными иерархиями и результирующими предубеждениями, что имеет явные параллели в нашем обществе. У Гарри есть осмысленный контакт с героями, принадлежащими к стигматизированным группам. Он пытается понять их и воспринять их трудности, некоторые из которых возникают из внутригрупповой дискриминации и борется за мир, который свободен от социального неравенства” [11].
Такая же ситуация имеет место с последствиями чтения книг или просмотра фильма “Голодные игры” [12]. В результате чего возникает большее неприятие социального неравенства. Кстати, контактная теория говорит, что прямые и даже косвенные контакты (через медиа) разрушают предубеждения ([13], см. также [14 – 16]).
Коммуникация часто ведет нас не туда, куда мы направлялись. По этой причине она столь важна и для государства, поскольку для современного государства именно коммуникация является главным инструментарием управления, а не его физические действия. Но физические действия просты и моментальны, а интеллектуальные требуют времени, поэтому государство всегда отдает предпочтение более простым, чем сложным решениям, поскольку их эффективность понятна сразу.
Это видно по существующим политическим ток-шоу, где главным является не столько переубедить, как перекричать оппонента. И. Рыбаков видит их работу так, отвечая В. Соловьеву: “У меня ощущение, что всем нам сегодня предлагается жить в мире радикальных, крайних позиций. Ты должен выбрать: ты за кого – за белых или за чёрных? Никакие другие позиции не идут в расчёт. Если ты ни, ни другое – тебя нет. Но такая дискуссия не имеет никакого смысла для улучшения нашей жизни, наших семей. А имеет только один смысл – показать другому, что он неправ. И когда так, то набор твоих инструментов – унижать и оскорблять твоего оппонента, переходить к угрозам, ну и, потом, может быть, даже воплощать их. Мы становимся заложниками подобного стиля” ([17], см. также[18]).
Соловьев к тому же обладает уникальной способностью попадать в разные скандальные ситуации [19 – 23]. Комик Г. Харламов даже песню спел, где есть такие строчки: “В маленьком доме русская печка, русские книги и русская свечка. Ну что здесь такого? Это же дом Соловьева на озере Комо” [24 – 25].
В его руках ТВ моментальной реакции на происходящее. Однако мир использует не только такие наши привычные простые решения, он все время смещается в сторону сложных, но долговременных результатов. И именно там он и ищет свои победы.
Литература:
