Георгий Почепцов, rezonans.kz
Телесериал – это очередной тип нарратива, который нас окружает, в который мы готовы погрузиться, забывая обо всем вокруг. Нарративная история удерживает нас у экрана. По причине такой силы воздействия за нарративы взялись и военные. Это связано еще и с тем, что поле боя сегодня расширяется и на мирное население, которое пытаются перевести на свою сторону противоборствующие стороны.
Идеология – это тоже нарратив, управляющий нашими мозгами, которым можно оправдать многие действия. Идеология как компас позволяет задать координаты действий: правильной или неправильной дорогой идут товарищи… Идеология – это такой “концентрат” картины мира, который используют все, когда создают свои виртуальные продукты: от детских сказок до взрослых телесериалов. Из них мы должны вынести, кто есть враг, а кто друг в окружающем нас мире.
Опора на идеологию или религию в борьбе со своими врагами всегда и во все времена характеризует в первую очередь власть. Собственно, говоря это и есть пропаганда, поскольку именно она является основным проводником идеологии в массы. Тоталитарное общество вело всех вперед под знаменами идеологии. И хоть идеология была книжной, но наказание за нее реальным. Репрессии были вторым крылом идеологии, кроме пропаганды. Если человек уходил из-под крыла пропаганды, его забирали под крыло репрессий.
Приведем еще два интересных замечания-наблюдения С. Кургиняна по поводу идеологии: “Идеология нужна тогда, когда она может быть мотивом для реального действия. Как говорилось, марксизм — не догма, а руководство к действию. Смысл заключается в том, что нужны люди, для которых эта идеология будет что-то значить, которые станут на нее ориентироваться и заставят ориентироваться других. Транслируют ее, и зажгут ею сердца. Иначе это будет поздний Советский Союз. Его группы уже не никак не были мотивированы идеологией, оказались не способными ее развивать. Но они сидели на ней и тряслись как Кащей над смертью и ее убивали. Мои левые друзья назвали Суслова убийцей смыслов. И вот так не надо. Там же двусмысленностей очень много. К новой идеологической двусмысленности вернуться нельзя” [1].
И еще часто повторяемое им замечание: “Еще надо понимать, что определенные фильмы, иногда художественно не лучшие или средние, в советское время делались точно по аналитическим запискам КГБ. Просто давали записку: «Вот настоящее дело, теперь охудожнивайте». И были большие группы людей, которые охудожнивали аналитические записки. Мне, например, очень хотелось прочесть аналитические записки, на основе которых написаны произведения братьев Стругацких. Они же есть” (там же).
Кстати, есть такая даже конспирологическая теория, что телесериалы сознательно нас программируют. И это можно понять, поскольку, как учат военные, самым незащищенным на поле боя является мозг солдата. Тем более мозги граждан ничего не защищены в мирной жизни.
Вот данные более простых воздействий и запретов:
– свинку Пеппу запретили в Австралии, поскольку в одном из эпизодов свинки живут с пауком, а в Австралии такой совет посчитали опасным, там есть десять тысяч видов пауков, некоторые из которых являются ядовитыми [2],
– не проходят опасения от мультфильма “Маша и Медведь”, в мягкой форме это звучит как гиперактивность Маши, которая, когда подрастет, не будет вписываться в социальные нормы поведения, там есть еще такая дословная цитата-обвинение: “Может быть, сами русские осознают тот факт, что они создали монстра – или, что более вероятно, испытывают огромную радость от превращения западных детей в диких, ненавистных и жестоких ребят” [3].
“Маша и Медведь” также возглавили список из четырех мультфильмов, выделенных как опасные для маленьких детей. После нее идет «Монстр Хай», “Губка Боб” и “Том и Джерри” [4 – 5]. Аргументация такова: “Маша представляет собой модель гиперактивного ребенка с явным дефицитом внимания. Помимо этого, она наглая, невоспитанная и эгоистичная. За массу неприятностей медведь ее почти не наказывает, а только лишь смиренно терпит ее выходки” [6]. При этом ссылка идет именно на российских ученых. Например, психолог Я. Карина говорит: “дети этого возраста воспринимают мультфильмы не критично, критика к художественным произведениям появляется в более старшем возрасте, то есть все это без всякого фильтра поступает не только в сознание, но и в подсознание”.
У психологов западных свои доводы против своих фильмов. Они акцентируют и то, что дошкольникам рекомендуется не более часа в день у экрана, а пандемия посадила их к экранам на более долгий период. Кстати, это скоро может будет считаться главным последствием – результатом пандемии – возникновением нового поколения, которое будет полностью экранным, вне намека на книги. Основную функцию обучения и воспитания берет на себя исходно в условиях пандемии именно экран. А он к этой функции не готов.
Конкретные замечания психологов касаются и восприятия боли: “Боль часто возникает на экране, в среднем девять раз в час. 79% случаев боли связано с тем, что герои серьезно травмируются или ощущают боль из-за насильственных действий. Хотя наиболее частой болью ребенка является та, которую он встречает в жизни, на экране же она составляет только 20%. Медицинская и процедурная боль, как от уколов, или боль хроническая, занимает лишь один процент времени. Когда герои испытывают боль, они редко, только в 10% случаев, просят о помощи или демонстрируют реакцию, в результате создается нереалистичное и искаженное восприятие боли, демонстрирующее быстрый уход боли. Хотя 75% случаев боли происходят на глазах других, они редко реагируют на это, а когда они делают это, то проявляют малый уровень эмпатии или заботы о тех, кто страдает. Герои мальчики испытывают основные случаи боли, несмотря на то, что в жизни девочки испытывают больший уровень проблем с болью. Это может учить детей тому, что боль у девочек менее часто встречается и не требует внимания от других. Герои девочки менее вероятно просят о помощи, когда испытывают боль, чем герои мальчики” [7].
Влияние “фиктивной действительности” только ширится. Есть даже перенос не психологических, а физических параметров, например, благодаря мультфильму ученые выдвинули новую гипотезу о гибели на перевале Дятлова: “Увидев, как в мультфильме Disney «Холодное сердце» двигается снег, Йохан Гом и его коллега Александр Пузрин обратились к аниматорам, чтобы использовать их технологии для того, чтобы выстроить динамическую модель возможной в тех условиях лавины. После поездки в Голливуд для встречи со специалистом, который работал над эффектами снега в мультфильме, Йохан Гом изменил код анимации снега для симуляции лавин, чтобы имитировать воздействие, которое они окажут на человеческое тело. Это помогло ученым подобраться к разгадке этого мистического происшествия и выдвинуть свою «лавинную» теорию” [8].
Все это выстраивание символического мира, который отличается от мира реального. Соответственно, он имеет существенное влияние на наше поведение. И дети получают уроки того, как себя вести в той или иной ситуации не из жизни, а из экрана. Но эти уроки правильны лишь для экранной жизни.
Пропаганда рассказывает, что такое хорошо и что такое плохо, только для взрослых, а не для детей. И она тоже повествует нам о героях и врагах, приближая эту модель к жизни, где каждый может стать героем, победив врага. Помним и советскую модель поведения, зафиксированную в формуле: в жизни всегда есть место подвигу.
Интенсив воздействия реализуется в его индустриальных формах, когда идет большой моментальный охват аудитории. Это делают телевидение и интернет, создав индустрию влияния, от которой трудно уклониться. Человек как существо индивидуальное ничего не способен противопоставить индустриальному “удару” профессионалов по своим мозгам. Он может только уклониться, но не может с ним спорить. Одновременно мозги хотят упрощенной, “переваренной” информации, когда не надо доискиваться до сути: кто прав и кто виноват. Именно по этой причине мы хотим информационных “чупа-чупс”, которые дают нам телевизионные политические ток-шоу.
Сегодня воздействие на мозги попало также в руки военных, поскольку пространство войны расширилось и на мирных граждан, то в результате возникают более четкие определения того, что в этом случае можно делать и как нужно это делать.
Б. Элленбай пишет: “Вооруженный нарратив направлен на подрыв цивилизации, идентичности и воли оппонента с помощью порождения сложности, сомнений, политических и социальных расколов. Он может использоваться тактически как составляющая открытого военного или геополитического конфликта; или стратегически как путь к уменьшению, нейтрализации или проигрышу цивилизации, государства или организации. Удачно сделанный, он может сократить или даже убрать необходимость в вооруженных силах для достижения политических или военных целей” [9]. Такое чувство, что после таких слов срочно нужно создавать нарративные войска, хотя бы для обороны, а не наступления.
И мнение А. Маан: “Чтобы доминировать в нарративном пространстве, необходимо обучить гражданских лиц когнитивной обороне, а военных тому, как вести наступательную нарративную войну” [10]. Кстати, она подчеркивает, что мы не рассказываем нарративы, мы рассказываем истории.
И еще она же: “Мы не думаем о нарративах в целом. Они работают на уровне представлений. И эти представления делают наши нарративы уязвимыми для манипуляций. Вооруженный нарратив нацелен на наши представления, а не наши рациональные мысли. Когнитивная безопасность требует, чтобы мы обратили внимание на то, что мы обычно предполагаем. Именно сюда наш противник нацеливает свои усилия”.
Маан видит такое отличие нарративной войны от информационной. Нарративная война представляет собой не борьбу за информацию, а борьбу за значение этой информации, то есть, другими словами, за то или иное ее понимание. Влияние будет в руках у того, кто даст свое понимание этой информации. Короче говоря, это война интерпретаций по поводу того или иного факта, что он значит и что за ним стоит. Кстати, именно этим заняты телепропагандисты на наших экранах: факты всем заранее известны, а они пытаются либо укрепить введенную их интерпретацию, либо заменить ее другой.
Важность нарратива также доказывают следующими его особенностями [11]:
– нарратив легко можно адаптировать ко всему, чтобы использовать в разных контекстах: от напитков до мягкой силы,
– к употреблению нарратива применимы новые знания из нейронауки, эволюционной психологии и бихевиористской экономики,
– нарратив стратегически важны, поскольку они создают базу для формирования идентичности,
– нарративы являются силой, когда они убеждают человека сделать то, что нужно другим.
Люди в погонах также смотрят в сторону подготовки военных к такого рода атакам. Они говорят: “В военном понимании информация действует как биологическое оружие. Как и вирус, она может атаковать организм и распространяться как средство достижения широкого охвата. Вредная информация действует одновременно на уровне индивида и сети, она должна также отражаться на двух уровнях” [12].
Это беспокоятся военные, которые хотят обучать своих солдат, но еще более болезненно такое “заражение” протекает на уровне мирного населения, что сегодня знают уже абсолютно все. Поэтому население нужно обязательно обучать: и взрослых, и детей. Швеция сделала такой шаг еще в восьмидесятые [13]. Финляндия ввела такое в школьное обучение еще в 2014 [14]. Детям, к примеру, объясняется, что такое боты и как их идентифицировать. Отдельный рассказ идет о дипфейках. Есть слайд названный “Попадал ли ты под обстрел российской армии троллей?”. Здесь собраны методы, используемые для обмана в соцмедиа: манипуляции с фото и видео, полуправда, запугивание и фальшивые профили. Другой слайд раскрывает, как идентифицировать ботов: поищите чужие фото, оцените количество постов за день, проверьте наличие неадекватных переводов и отсутствие личной информации.
Кстати, шведы во введении к своей книге разъясняют операции влияния так: “Кампания влияния состоит определенного набора действий по влиянию, одним из которых является информационное влияние. Данная книга поможет вам как коммуникатору стать более внимательным к тому, какие действия по информационному влиянию вы сможете более легко идентифицировать и противодействовать этому типу угрозы безопасности. В использовании информации для влияния нет ничего нового. Такие сферы, как паблик рилейшнз или реклама используют целенаправленную информацию для влияния на личные решения людей по всему миру каждый день, чтобы купить конкретный бренд или поддержать определенного политического кандидата. Как граждане, мы ожидаем от таких коммуникаций следования определенным правилам. Например, коммуникация должна проходить открыто, строится на правдивой и точной информации, быть представленной таким способом, чтобы дать нам возможность сделать информированный выбор. Но не все работающие в сфере влияния играют по этим правилам. Информация может размещаться скрыто и обманно иностранными государствами, чтобы разрушить критические демократические процессы, контролировать публичное обсуждение и влиять на принятие решений. Все это мы рассматриваем как деятельность по информационному влиянию. По всему миру есть множество случаев, когда такая деятельность по влиянию обнаруживается, например, президентские выборы в США или Франции. Будучи агрессивными актами, они не рассматриваются как военные действия, хотя иногда они описываются как происходящие в серой зоне между войной и миром. Деятельность по информационному влиянию должна трактоваться как враждебная, поскольку она подрывает доверие общества к важным социальным институтам, изолирует уязвимые сообщества и способствует социальной и политической поляризации” [13].
Но такие же операции влияния одинаково опасны из-за их распространенности для интервенций не только во внешней, но и во внутренней среде, что в свою очередь предопределяет и понимание, и вес говорение. Для России таким определяющим моментом на долгие годы стала война: “В свое время Вольфганг Шивельбуш обратил внимание на то, что «культура поражения» поощряет социальные и политические инновации. Но советская «культура победы», как будто бы зеркально отразив этот аргумент, упрочила диктаторскую систему правления и командную экономику, основанную на коллективизации сельского хозяйства и централизованном планировании промышленного производства. По моему мнению, советская культура победы была прежде всего культурой, прославляющей победу советского строя. Советский случай, таким образом, предстает примером того, как победа в войне может негативно сказаться на дальнейшем развитии общества. Из-за нее неэффективная система управления и политэкономия дефицита на десятилетия вперед приобрели иммунитет от назревших перемен” [15].
Исследователи отмечают: “В нынешней постсоветской России этому альтернативному нарративу дается бурный и поощряемый государством отпор – такова историографическая реакция, связанная с «превентивной контрреволюцией» президента Владимира Путина. Но это уже совсем другая история, которая соединяет победу во Второй мировой войне с долгой чередой российских войн. Сегодняшний культ войны остается «советским» лишь постольку, поскольку советская культура победы была и русской тоже. Между тем, пока был жив Советский Союз, миф о войне поддерживал советскую экономическую систему в такой же мере, в какой он утверждал место России как первой среди равных советских наций” (там же).
То есть культура победы, а точнее культ победы затормозила развитие страны. Это важно и интересно, означая, что опору страна в очередной раз нашла не в материальных успехах, а в нематериальных. Только этим можно объяснить, что десятилетиями воспитывается и поднимается этот “культ”. Но восприятие его в 45 году и сегодня просто не могут быть одинаковыми, хотя бы потому, что все меньше остается число живых свидетелей войны.
Реальные победители вообще не стали такими в жизни после войны: “советская культура победы была культурой победы советского строя, а не «винтиков», на которых, по словам Сталина, этот строй держался. Возвращающимся ветеранам предстояло превратиться из частей военной машины в винтики гражданского механизма. Они не рассматривались в качестве отдельной социальной группы и потому не имели никаких оснований претендовать на какие-то особые привилегии. После завершения начального этапа демобилизации (1945–1948) всякому специальному попечению о них пришел конец. Только инвалиды войны сохранили право на элементарную социальную помощь, причем мизерность их льгот не могла не вынуждать их вернуться на работу – если, конечно, это вообще было возможно. Многим ветеранам возвращение домой принесло горькое разочарование” (там же).
Правда всегда плоха и потому опасна для того, кто будет ее держаться. Государство наперед всей своей мощью отрицает ее, борясь как с ней, так и с теми, кто смеет возражать.
А. Колесников выделяет ряд инструментов, которые он обозначил как технологии вранья [16]:
И еще окончательный вывод: “Маргинальный исторический дискурс становится государственным мейнстримом. Рано или поздно с этим типом авторитарного режима такая скверная история должна была произойти. И вот — произошла: прямая ложь возведена в ранг официальной политики”.
Вот замечания К. Залесского на эту же тему войны и ее интерпретации [17]:
Чем важнее нарратив, тем на большом количестве искажений действительности он построен. Множество героев прошлого сегодня существуют только за счет “подавления” другой точки зрения. Причем среди них множество известных людей: 28 панфиловцев, Зоя Космодемьянская, молодогвардейцы и др.
Пропаганда порождает туннельное видение, заставляя своей мощью и множественностью повторов видеть в мире то, что она навязывает.
Мягкий авторитаризм разрешает определенную дозу критичности, напрямую не затрагивающей первое лицо. Такая критичность привлекает читателей, в отличие от чисто официальной пропаганды советского периода. Моделирование достоверности показывает, что очень серьезно действуют на массовой сознание не релаьные историки, а виртуальные потоки в виде фильмов и телесериалов, способные удерживать и закреплять официальный нарратив.
Все это направлено на создание общей идентичности.
Что кроме языковых различий создает развилку идентичностей? Это история прошлого, в которой начинает проявляться взгляд другой стороны, а не только монолог, это сегодняшние войны, где уже точно присутствуют две стороны, это литературные тексты или кино, поскольку они не только описывают, но и усиливают “вибрации” национальной души. Кстати, Тарапуньку не воспринимали как отрицательный образ, возможно, потому, что смешное не может быть отрицательным.
Отключение от чужих информационных и виртуальных потоков работает, когда им есть реальная замена. Ирану, например, удалось отключить такие западные детские потоки, только создав свои на адекватную замену: своя детская анимация, свои куклы типа Барби и Кена. Но у них другая религия, а это более сильный мотиватор, чем даже идеология.
Своя интерпретация тех же событий будет возникать, если они имеют значимость для своей картины мира. Например, Россия повествует о Беларуси под своим углом зрения, Украина – под своим. Или о Польше, или о Венгрии, или о Молдове… О последней мы вообще ничего не знаем, а ведь это сосед…
Перестройка смогла делать свои робкие шаги только тогда, когда власть сама стала разрушать свою советскую модель мира. Только разрушив ее, можно было вводить новую, где уже были новые герои и новые враги. А история как раз и пишется о героях и врагах. То есть можно было писать совершенно новую историю, что было невозможным без такого предварительного системного разрушения прошлого.
Мы видим вокруг нас только тот мир, который записан в нашей модели мира. Тот, кто владеет правилами построения этой модели, и является настоящим властелином мира. Сейчас на эту роль претендует техгиганты, или те, кто стоят за ними. Гугл расскажет, а Нетфликс покажет, а сидящие по всему миру в комфортных креслах пользователи будут кивать головами с широко раскрытыми экрану глазами.
Фейки исторические очень серьезно связаны с фейками современными, поскольку они создаются в рамках одной системы видения окружающего мира.
О. Малинова говорит в интервью о своей книге “Актуальное прошлое” [18]:
– “символическая политика — это как раз деятельность, связанная с производством разных видений мира, в котором мы живем, и конкуренцией этих видений. Совершенно очевидно, что прошлое является одной из арен такой конкуренции, причем очень важной, потому что оно играет большую роль в том, как мы понимаем настоящее”;
– “за эти годы кардинально изменился принцип построения смысловой схемы прошлого. В первые годы постсоветской России ельцинская элита выстраивала то, что я бы назвала критическим нарративом; он обосновывал концепцию новой России. Логика выглядела примерно так: новая, постсоветская Россия — это проект, преодолевающий недостатки старой, то есть прежде всего советской, но также и постсоветской России. Такое противопоставление было важно, поскольку оправдание реформ 1990-х годов опиралось на критику недостатков советского периода. Именно они служили главным аргументом, оправдывающим трудности, связанные с реформами. Что касается дореволюционного прошлого, оно в этой модели интерпретировалось двояко. С одной стороны, много говорилось о необходимости преодоления «связи времен», разорванной по идеологическим причинам, и в этом направлении действительно кое-что делалось, хотя и несистематически. Но в то же время и досоветский период рассматривался в логике критического нарратива, как то, что предопределило октябрьскую катастрофу. На мой взгляд, такое понимание дореволюционной истории в значительной степени определялось тем, политики 1990-х оперировали советской смысловой схемой, в которой вся новая история России описывалась как предыстория Октября. В начале 2000-х годов схема рассказа о прошлом в официальном политическом дискурсе стала меняться. Стал складываться нарратив, который можно назвать апологетическим — он акцентировал преимущественно «положительные» страницы коллективного прошлого. В основе этого нарратива — идея тысячелетнего великого государства, которая пришла на смену концепции новой России. Собственно, вся смысловая схема как раз и была построена на «вспоминании» положительных моментов. Поворот к этой модели был сопряжен с приостановкой той работы над «трудным прошлым» (прежде всего, хотя и неисключительно, над сталинским периодом), которая была начата в годы перестройки и в какой-то степени досталась постсоветской России в наследство от перестроечного СССР”;
– “В 2000-х Великая Отечественная война стала представляться как событие, которым мы вправе гордиться. Именно тема гордости — не скорби — стала ключевой. Победа связывается с судьбой великого государства, и послевоенные успехи — превращение СССР в сверхдержаву — кажутся не менее значимыми, чем победа над нацизмом. Но главное, что Великая Отечественная война стала рассматриваться как центральное событие тысячелетней истории Российского государства, своеобразный «миф основания»”.
Малинова говорит о конструировании памяти как об очень системном и затратном процессе: “Память о жизни страны, народа — это не только нечто такое, что существует у нас в головах. Она всегда опирается на определенную инфраструктуру. Чтобы ее поддерживать, нужны правильно названные улицы, соответствующие музеи, достопримечательности, организованный календарь праздников, наконец. Поэтому перестройка инфраструктуры памяти — это прежде всего колоссальная системная работа, требующая помимо творческой энергии сил, времени и средств” [19].
И еще: “Люди, занимающиеся политикой памяти, в первую очередь создают смысловую схему прошлого, отвечающую их интересам. Схему, которая появилась в 90-е, я называю критической. В ее основе лежала идея Новой России, преодолевающей те проблемы, с которыми не удавалось справиться ни советскому, ни царскому режиму. Отсюда критическая оценка прошлого, прочитываемого через трагедии, которые наша страна пережила в ХХ веке. Очень характерна в этом смысле трансформация памяти о Великой Отечественной войне, предпринятая в 90-е годы. Со времен Брежнева все помнили про “Победу народа, которая была достигнута благодаря…” — а дальше подставить нужное: КПСС, самоотверженному труду, мудрому руководству… А новая идея была в том, чтобы “благодаря” заменить на “вопреки”, сфокусировав внимание на лишениях и жертвах простых людей. Эта схема находила отражение в официальных речах ельцинской элиты, в монументальном искусстве и литературе” (там же).
И все равно такое решение политизирует историю, только в другую сторону. Хотя в 2014 г. стояла задача выбросить из учебника истории “идеологический мусор” [20]. Сейчас же его, наверняка, добавили. Когда система стабилизируется, она, наоборот, набирает большой объем “идеологического мусора”, который постепенно накапливается, поскольку конфликтность “сглаживается”.
В результате просто история становится политической или политизированной. В своей работе она превращается в какую-то политическую археологию, когда в результате таких “раскопок” берется только часть найденного, а остальное прячется, то ли для будущих поколений, то ли навсегда.
Сегодня историю создают не историки, а “телевещатели” или скорее “телевешатели”, задача которых состоит в том, чтобы раздать всем нужные ярлыки, соответствующие сегодняшним представлениям о картине мира, где враги занимают главное место.
А. Невзоров говорит: “мы видим, сколько денег тратится на того же Соловьева. Хотя не надо нападать на Соловьева, он бесценен действительно для полностью децеребрированной части населения он создает прекрасную иллюзию. Они не смогли бы без этой иллюзии жить. И он хранитель слепоты, и мне он нравится. Только кстати передайте, чтобы он никогда больше оранж на себя не надевал, потому что он выглядит как апельсин-мутант с головой индюшки. Так нельзя. Он занят серьезным делом, он занимается госпропагандой, он отмазывает неотмазуемое. Он очень старается. Ведь не всякий человек может даже за деньги утверждать, что Россия – это та страна, которую от распада может спасти только сильный удар пожилого математика в живот. Над ним ржут, издеваются. Но он делает, кстати, огромное дело” [21].
Невзоров подчеркивает, что Соловьев поставляет зрителям галлюцинации, к которым они привыкают: “Поэтому, представь себе, что кто-нибудь возьмет и в одночасье разрушит этот мир и эту иллюзию людей. И вот тогда произойдет действительно у телевизоров массовый замор. А лечить-то некому этих людей”
Возникли даж “межканальные” войны, поскольку все борются за бюджет, ведь все это госпропаганда, и кто-то должен ее оплачивать: “Лучшие «перлы» о Соловьёве в исполнении Урганта: Самая последняя прозвучала в недавнем выпуске от 27 апреля этого года. Иван попросил зрителей сбрасывать деньги в фонд «Говорящие птицы России. нет», при этом обсуждал скандал Уткина и Соловьёва. До этого, осенью прошлого года, Иван и Соловьёв стали главными претендентами, подходящими под описание песни Бориса Гребенщикова «Вечерний М.». Соловьёв отрицал своё сходство, а вот Иван сразу сказал: «Мы с огромным удовольствием пригласили бы Борис Борисовича спеть эту песню вживую, но, к сожалению, по корпоративной этике мы не можем на «Первом канале» исполнять песни о сотрудниках других каналов». А затем добавил: «Мы все, кто работает по вечерам, – дружная, большая семья. Мы каждое утро просыпаемся под радиопередачи друг друга», – опять намекая на того самого «соловья». Затем в «Вечернем Урганте» последовала ярчайшая шутка Ивана. Он высмеял рекорд Соловьева – у него был самый продолжительный эфир за неделю. Сначала показалось, что ведущий оставит эту новость без язвительной шутки, но нет. Рекорд коллеги был сравнён со случаем, «когда в 97 году забыли камеры выключить в телемагазине». Далее последовал рассказ об электронных чётках, которые легко взломали хакеры и, по словам Ивана, перенаправили все желания себе. «Хакеры … попали в Книгу рекордов Гиннесса. Что говорит о том, что и на «России» работают католики!» А тут нужно вспомнить, что Соловьёв обладает видом на жительство в Италии” [22].
Ургант и сам не прочь влиться в госпропаганду, если шутит про Навального так: “Конечно, главные новости — сегодня все сидели мы, смотрели новости, думали: “Ну, выйдет — не выйдет, выйдет — не выйдет, выйдет — не выйдет”. Ну, не вышел! Я про День сурка», — сказал Ургант вечером 2 февраля в начале выпуска «Вечернего Урганта». Ведущий упомянул День сурка, комментируя репортаж о грызунах в Ленинградском зоопарке, которые не вышли из своих домиков. День сурка действительно отмечался 2 февраля, но в России не популярен. В этот день по поведению сурков пытаются судить о том, какой будет предстоящая весна — наступит рано или впереди еще несколько недель зимы. Пользователи Twitter уверены, что Ургант таким образом намекнул на Навального” [23].
Эти информационные действия не являются самостоятельными и на самом деле зеркально отражают политические чаяния власти: кого она хочет казнить, а кого миловать. А “телеэксперты” лишь поддакивают желаниям власти. По этой причине можно понять попадание В. Соловьева в санкционный список, составленный окружением А. Навального. Есть нехорошая квартира, а есть и нехороший список, в котором есть и В. Соловьев, наверное, его внесли туда еще и потому, что у него две виллы на озере Комо в Италии, так что санкции будут лично ему не очень приятны ([24], см. также [25]).
Но это дела домашние, а пока телеэксперты, или как их иронично называет словом «Телевизор» С. Митрофанов учат, что все идет правильно: “Телевизор утверждает, что общество и полицейское государство, как всегда у нас в стране, едины. Они, мол, выступают синхронно за стабильность и т.п. А протесты, если где и происходят, то совсем по другому поводу. Молодые люди просто устали от ковидного карантина и вышли помахаться с «космонавтами», которые и сами тоже не прочь поразмяться. А еще им всем показалось, что это компьютерная игра. Один паренек, вот, вышел на протест, потому что его заставили два часа ждать в военкомате. Паренек хотел быстрее отправиться в армию, а его заставили ждать, – вот как было дело” [26].
И еще: “Протестов там больше, где американские консульства, т.е. в Москве и в Петербурге. Следовательно, делает вывод Телевизор, они, наверно, чем-то облучали людей из окон. Но если закрыть все иностранные консульства в стране, а у граждан отобрать иностранные паспорта, то и протестов станет меньше. Сплошные кубанские казаки тут начнутся. И будет нам радость”.
А тем временем власть придумывает новые интересные инициативы по отслеживанию людей, например, рассекретить геолокацию перемещений под благим предлогом поиска пропавших [27 – 29]. Причем мотивируется это тем, что “закон о персональных данных поправки не нарушат, поскольку координаты местоположения не являются таковыми”. Тем более Росгвардия стала ощущать нехватку кадров [30]. Они сами внутри расценивают работу по разгону демонстрантов как “грязную”, которой особо никто не хочет заниматься [31 – 34].
Беларусь продемонстрировала уход от официальных источников информации, когда им перестало доверять население. Идет уход в интернет. М. Дорошевич говорит, к примеру, о контексте развития канала Nexta: “В 2019 году я проводил исследование — в августе, в 2020 году в октябре-ноябре, какими мессенджерами и социальными сетями пользуются в Беларуси. Тогда в 2019 исследование показало, что в Беларуси самый популярный мессенджер — Viber, им пользовались 70% опрошенных, на втором и третьем месте были Skype и WhatsApp. А Telegram был на четвертом месте, и только 23% им пользовались. Что же мы видим в 2020 году? Для Telegram эта цифра за ноябрь 2020 составляет 43 процента. Он стал номером два. Viber подрос до 74 процентов. Да, для Telegram это рост почти в два раза. Он превратился в важный медийный инструмент. Но не надо переоценивать. Мы должны еще обдумать его эту тенденцию” [35].
Когда развитие ситуации принимает кризисный характер, начинает меняться все. Ни властная, ни медийная системы не успевать за развитием ситуации. Трансформируется и массовое сознание, в результате происходит эрозия автоматической поддержки власти, которая была до этого. Идет падение одобрения деятельности Путина [36 – 37].
Т. Становая анализирует произошедшую трансформацию власти так: “Как получилось, что после многих лет сложных комбинаций, стабильно высоких рейтингов и игр в управляемую демократию власть вдруг перешла к таким грубым и иррациональным шагам, которые перечеркивают все ее предыдущие достижения политического строительства? Ведь реальный срок для Навального – это красная линия, после которой назад уже не вернуться: запущены процессы, которые не остановить. Навальный оказался в тюрьме в результате долгой и неизбежной эрозии российского режима, связанной с тем, как менялась роль Владимира Путина. За несколько лет геополитическая повестка полностью поглотила популярного народного лидера, который ответил Западу за унижения России в 1990-х. Он постепенно передал управление страной коалиции исполнительных технократов с безжалостными силовиками, оставив себе только любимые темы. Для такой власти оказалось недостаточно просто вывести несистемную оппозицию за пределы легитимного политического поля – ее начали криминализировать, относиться к ней как к угрозе национальной безопасности. Отстроенная когда-то Путиным система, получив президентский мандат на принятие решений, стала сама придумывать правила игры. При этом система не забывала потакать своему создателю, ушедшему от реальности в мир геополитики, безопасности и исторических свершений” [38].
Власть как бы устала прятаться и притворяться демократической. Она такая, какой и была всегда. Постсоветский мир не очень подходит для демократии, поскольку его лидеры никогда не имели опыта жизни при ней. Они привыкли властвовать…
Близкого мнения придерживается и Г. Павловский, когда говорит о В. Путине так: “Может быть, где-то действовал более авторитарно, а в каких-то случаях — как он умеет, хорошо умеет — отступал бы незаметно. Но он так больше не может. Он почему-то опасается — это уже вопрос к психологам и психиатрам — за свою безопасность. Он перестал бояться за безопасность системы. Он стал проблемой. Он превратился в такой системный баг этой системы. Так что здесь много составляющих” [39].
Все это выглядит как анализы непонятного феномена, но опасного, поскольку все его реакции на раздражители носят силовой характер. Мы практически то же самое видим и в Минске, где свою единственную защиту власть нашла в силовиках.
К. Мартынов так рассматривает будущее развитие событий: “В какой-то момент в ходе обвала популистской автократии случился перехват власти в стране группой силовиков. У меня тут нет никаких специальных инсайдов, достаточно оглядеться вокруг. Все, от появления «политруков» в школах до парализованной судебной системы и заблокированных городов, указывает на фирменный стиль управления мыслителей с Лубянки. Идеологическое обоснование происходящего, картина мира, которой сейчас диктуется «образ будущего», связаны с тем, что «политические лидеры» блюют собственной пропагандой. Их больше не любят, обозначен «конец прекрасной эпохи» бесконечного извлечения ренты из страны и всего, что в ней еще живо. И они поверили, что так получилось из-за иностранных врагов и шпионов. Начальство всегда безупречно и вечно, просто невозможно находясь в своем уме не любить такое. Но есть те, кто вредят, и таких почему-то становится все больше. Сделан решительный шаг к пиночетовской России, в которой «внутренних врагов» свозят на стадионы, потому что их больше негде держать. Пока вместо стадионов использованы рейсовые автобусы, в которых люди стоят по полсуток у ворот тюрем. И в ближайший год здесь запланировано к уничтожению все — медиа, образование, легальное участие в политике и любое достойное дело вашей жизни” [40].
В системе произошел сбой, в результате чего появившаяся явно негативная тенденция с неизбежностью будет усиливаться, поскольку искоренять ее пытаются силовыми методами. Власть потеряла безусловную поддержку и свою опору теперь видит исключительно в силовиках, реакция которых всегда предсказуема. Именно в их головах спрятана нужная им модель мира.
Начальство в постсоветской ситуации вечно, все остальное временно. Все можно отменить кроме иерархии и подчинения, которые были главными в прошлых системах религии и идеологии. Россия была неким камертоном для постсоветского пространства в первые годы Путина. Теперь она начинает тянуть всех назад, возвращая из постсоветского времени прямиком в советское. Люди стали другими, и они хотят и жить по-другому, и чтобы к ним тоже относились по-другому. А власти тяжело сделать такой переход к новой жизни.
Как следствие превращения “старого” в “новое” и возникает “перелицовка” старых подходов, которые пытаются наполнять новым содержанием. Но при этом забывается, что былое “единомыслие”, воспитанное пропагандой, давно кануло в лету.
Среди этих “ново-старых” инициатив лежат и введение замов по воспитательной работе в школах, поскольку появление молодежи на протестных митингов испугало власти. Но мир стал другим, и инструментарий прошлого тут вряд ли поможет.
Политолог К. Калачев оценивает это нововведение так: “Я думаю, эта история – это как раз попытка втянуть молодежь в политику на стороне власти. Кто-то, может быть, встанет на сторону власти, но большая часть, особенно с учетом того, как это может быть скучно, уныло, назидательно и неубедительно, может заинтересоваться оппозицией. В общем, не буди лихо, пока оно тихо. Я, конечно, понимаю, что под это будут выделены бюджеты, куча людей будет занята, куча людей найдет себе работу и везде и всюду поставят галочки. Но, как педагог по образованию, как бывший учитель, могу сказать, что воспитывать молодежь можно только личным примером, но никак не лекциями о международном положении или “пятой колонне”. Так что я к этой идее отношусь весьма скептически. Зная детей, и своих детей в том числе, полагаю, что это у них точно не вызовет энтузиазма” [41].
И еще мнение – “Психолог Людмила Петрановская называет инициативу смешной: «Не представляю, какая у них цель: чтобы отговаривали ходить на митинги или чтобы поучал? В любом случае среднестатистический школьник, который интересуется общественно-политическими вопросами, умнее гипотетических людей, придумавших это. Дети в любом случае придумают, как их обстебать»” [42], см. также [43]).
В этом же ряду стоит и борьба с язвительным антиподом Соловьева – Александром Невзоровым [44]. Его обвиняют в
Видимо, это связано с его статьей 2017 года “Развесистая Зоя”, где есть такие едкие слова [45]:
– “У режима дефицит национальных героев. Его решили компенсировать, прокрутив по второму разу персонажей советского пантеона. Дело в том, что «родина» – это еще одна религия. Как и всякой вере, ей требуются пророки и мученики. А их парк надо постоянно обновлять. Если обновлять не получается – приходится скрести по сусекам прошлого. Недавно наскребли Зою. Старый советский культ потребовал легкой модернизации. Посему на комсомолку примерили нимб святой и отметили, что «очень идёт». Разумеется, тут же нашлись желающие попортить праздник. Они объявили Космодемьянскую «умалишенной»”,
– и еще “Есть точные науки, а есть другое измерение, полное суррогатов и очаровательной лжи. Этот мир именуется «культурой». Он полон эльфов, панфиловцев и пришельцев. В нем развеваются аркольские знамена, хохочут гномы, и Анна Каренина сигает под локомотив. Космодемьянская – гражданка именно этого измерения. Патриотов это обстоятельство должно успокоить. Причинить какой-либо ущерб комсомолке теперь так же невозможно, как обидеть Изиду или мадам Бовари. Впрочем, даже из культурно-исторической клюквы возможно извлечь квадратные корни смыслов (разумеется, с них будет капать морс)”.
Сегодняшний Навальный сделан властью: сначала отравлением, потом – осуждением. Тем самым он совершил переход из мира физического в мир виртуальный, стал символом. И теперь, будучи символом, воспринимается по-другому, поскольку с символом уже невозможно бороться в физическом пространстве. В Беларуси однотипно ожесточенная борьба власти с протестами подняла их в символическом плане. И теперь однотипно она повсюду трактуется как борьба добра со злом.
Сложные системы не могут строиться на простых системах управления. Желание работать с простыми системами управления могут сознательно упрощать массовое сознание, как это делала пропаганда в сталинское время. Однако такое упрощение натыкается на определенные пределы, поскольку отдельные индивиды могут “выпадать” из пропагандистской модели мира, поддерживаемой государством. В позднее советское время таким людям даже разрешалось уйти в мир, который не был построен пропагандой. Так появилось поколение “дворников и сторожей”, которые не хотели жить пропагандой.
Сегодня мы видим ситуацию, когда имеющиеся модели управления “спотыкаются” о мозги нового поколения, которое не хочет им следовать. Этому помогает переключение модели коммуникации, поскольку перед нами не поколение телевизора, а поколение интернета. Клиповое мышление имеет другие законы подачи информации, поэтому поколение интернета не понимает поколение телевизора. Власть и население заговорили на разных языках.
Олег Газманов пел в своей известной песне:
Я рожден в Советском Союзе,
Сделан я в СССР
Так вот сегодня мозги руководителей постсоветских стран подчиняются именно этой формуле в своих базовых реакциях на все вокруг, а новые поколения – нет. Это и ведет ежедневной трансформации мозгов, ведущей к трансформации массового сознания.
Литература
