В. Пикард считает, что мы не видим то регулирование и инфраструктуры, формирующие журналистику. Частично это связано с тем, что в этой сфере возобладал технодискурс, который подает себя как инновацию и креативность, которая не нуждается в государственном регулировании. Он пишет: “Несмотря на такие либертарианские предположения на самом деле структурные проблемы (политические вопросы, связанные собственностью на медиа, и публичным доступом к коммуникационным инфраструктурам) являются центральными для дигитального будущего журналистики. Более того, продолжающийся кризис журналистики является проблемой для всего общества, что означает требование государственного вмешательства” [18].
И еще: “политика и журналистика, являясь полностью разными областями, также отражают популярную мифологию, что правительство никогда не занимается регулированием новостных медиа. История, однако, говорит нам об обратном”.
Война однотипно реализуется и в медийных потоках, ведь медиа реализуют принцип отбора новостей, поскольку все не может быть отражено.Мы отбираем нужные нам новости и отбрасываем те, которые не интересны с точки зрения нашей политики.
Новость всегда подается в рамках фрейма, в который она встроена. По этой причине одно и то же событие будет выглядеть иным на разных телеканалах. Созданием фреймов занимаются уже не только журналисты, но и политики. И депутаты приходят на телешоу разъяснять ситуацию, заранее вооруженные своими фреймами.
Политика “за” или “против” Лукашенко, например, будет опираться на свой собственный поток новостей и фреймов, полностью игнорируя противоположный набор. В одном издании мы практически не видим столкновения мнений, там все оказывается выдержанным под одним и тем же углом зрения.
Язык или текст не только описывают, но и создают действительность. Это связано с тем, что мы начинаем оперировать с теми параметрами коммуникации, которые получаем. Чтобы выйти за их пределы, надо предложить новые, а это совершенно другое действие. Язык действует с нами так, как это случилось в притче с слепцами, описывающими слона. Кто-то будет воспринимать слона как хвост, а кто-то как хобот… И оба будут правы, доверяя своим ощущениям.
Наши дискурсы также задаются социальными контекстами. Нам встретились такие два интересных примера [19]:
Как видим, социальные структуры, как и политические, диктуют конкретные типы дискурсивных структур.
Мир все время меняет инструментарий своей любви/нелюбви к другим странам.Если мы посмотрим на контроль торговых путей в экономической войне [20], то увидим, что он соответствует контролю информационных, поэтому возникают интересные параллели. Кстати, мы имеем сегодня и информационный квази-колониализм, сходный с колониализмом в торговой войне. Есть Голливуд как центр по производству виртуальной продукции для всего мира. Только теперь это не захват с помощью оружия, а захват с помощью внимания и эмоций. Мы сами жаждем, чтобы нас захватили новые телесериалы. И особенно это касается детей с их мультипликацией. Или “Гарри Поттер”, который стал настольной книгой миллионов, причем в переводах, то есть его раскручивает на следующем этапе уже национальная инфраструктура, увидев в этом свой коммерческий интерес.
В экономических войнах есть тот же перенос методов из войны в мирное время. Наполеон стремился узнать сильные и слабые точки британской, чтобы защитить ослабленную войнами Францию. Подобно современным информационным происходит создание отдельных структур по экономической войне. В Британии во время второй мировой войны было отдельное министерство по экономической войне, сходное с подобными структурами, которые были в первую мировую войну. После разгрома нацистской Германии министерство прекратило свое существование.
И еще несколько повторов. Во время девятнадцатого столетия коммерческие захваты заменили территориальные. Сегодня тоже уже не захватываются территории, они делаются “своими” с помощью информационных и виртуальных потоков. Единственным исключением стал Крым, правда, который тоже до захвата попал под “обстрел” информационных и виртуальных потоков. Россия включила его в нарратив “воссоединение”, Украина – в нарратив “аннексия”. Беларусь в 2020 г. столкнулась в противоположных нарративах легитимное/нелегитимное избрание президента.
Китай и США обмениваются “любезностями” по поводу Институтов Конфуция [21 – 23]. В США даже создали специальный свой институт в ответ – Athenai Institute(Action to Halt the Expansion of Neo-Authoritarian Influence) по борьбе, поскольку по их мнению Институты Конфуция призваны контролировать дискурс о Китае. Президент этого института Р. О’Коннор говорит: “Неопровержимым доказательства говорят, что они являются собственностью авторитарного правительства. Мы ощущаем, что это наиболее открытая угроза академической свободе. Думаю, что Институты Конфуция олицетворяют одну из самых страшных угроз существующей академической свободе. Реальной угрозой здесь является потенциальная монополизация китайской культуры, языка и истории китайской компартией и ее доверенных структур” [24]. И это вновь дискурсивная война. В рамках нее М. Помпео заявил в Праге: “Как президент Гавел однажды нам напомнил, что мы должны стараться не “жить во лжи”, а “жить в правде”. И вот что является правдой. Доминирование Китая не неизбежность. Мы сами управляем своей судьбой.Открытые общества всегда были более привлекательными. Ваш народ знает это. Наш народ знает это тоже” [25].
Выбор того или иного слова в рамках дискурсивной войны вытягивает за собой и все другие слова из той же виртуальной рамки, не говоря уже об аргументах. Такие “контейнеры” значений/обозначений позволяют порождать один тип дискурса и не порождать другой. Мы можем выиграть дискурсивную войну, только находясь в своем “контейнере”, в своей виртуальной рамке, поскольку она заранее более выгодна нам, чем нашим противникам. Кстати, для западного человека всегда выглядела странной советская виртуальная рамка, описывающая действительность, а для советского – западная. Настолько сильными были свои собственные представления о мире. Но со временем ближе к перестройке западная рамка стала ближе, чем своя. По этой причине тексты с советской рамкой перестали восприниматься как правдивые, зато западные, наоборот, стали намного сильнее по воздействию. И перестройка подоспела вовремя. И она воспользовалась чужими дискурсивными наработками, например, А. Ципко вспоминал, как его просили в ЦК подготовить материалы по критике марксизма в разных странах. То есть там даже “стреляли” с помощью чужих схем в период перестройки.
Образование является таким же политическим “игроком”, как и медиа на этом поле. По этой причине гуманитарные науки были столь неинтересны в советское время, поскольку там не могло проскочить ничего политически нового. Все время и в школе, и в вузе тиражировались старые схемы и старые герои. По сути образование и наука это застывшие во времени медиа, поскольку они сообщают новости не из настоящего, а из прошлого. И новости из прошлого проходят еще большую цензуру, чем новости из настоящего.
Когда же в наши дни такой благопристойный канон однотипного советского говорения рухнул, и люди стали более свободно высказываться и в соцсетях, и в аудиториях, то профессора вдруг стали источником опасности для государства, например, это проявилось в России в увольнении преподавателей: от МГИМО до Высшей школы экономики [26 – 40]. И это вновь увольнения за эмоции, а не за факты, потому что факты всем известны, но когда их произносят вслух, уже не преподаватели, а ректора начинают реально бояться за свое место. Как учил Б. Грызлов, спикер госдумы в 2003 году: парламент не место для дискуссий. Так что теперь в эту максиму можно добавить и университет.
В статье “Скучающая пропаганда” И. Клишин так объяснил эту ситуацию: “По косвенным признакам можно было бы подумать, что Гусейнов стал жертвой скоординированной кампании травли, но парадокс в том, что это не совсем так. Но кто же тогда начал? Найти сейчас «нулевого пациента» будет сложно. Возможно, это был менеджер средней руки на одной из фабрик троллей, редактор новостей в РИА или автор одного из прокремлевских Telegram-каналов. Все эти и многие другие площадки за годы формирования гибридной пропаганды мягкой силы давно и без каких-либо «темников» объединились в единую токсичную экосистему, которая сама на малом и среднем уровне умеет травить и атаковать людей. Надо же чем-то заниматься, надо же как-то оправдывать выделенные бюджеты, а указания из центра приходят недостаточно часто. Вот и проявляют на местах инициативу, которую соседние «департаменты» тут же подхватывают. С точки зрения заказчика подобная полуавтономность – это хорошо: можно не погружаться в детали. С точки зрения общества это жуткое зрелище: госпропаганда – как свора скучающих собак: в свободное от охоты время кусает того, кто просто проходил мимо. Для развлечения, так сказать” [41].
В советское время не было внутренних дискурсивных войн, кроме тех, которые были инициированы государством, например, против тех или иных так называемых “врагов народа”. В системе монолога всегда царит только госпропаганда. Она же и царица всех наук. И к такому “выравниванию” слов и мыслей под одну гребенку со временем переходят все авторитарные государства.
Советский Союз рухнул, когда внутри страны разрешили иметь другое мнение, позволили развернуться дискурсивным войнам. А. Ципко фиксирует снятие этих запретов: “Как объяснить, почему люди совсем неглупые, прекрасно знающие, что система держится на ограничениях – цензуре, руководящей роли КПСС, железном занавесе, выездных комиссиях, – не понимали до конца, что будет дальше? Ведь, требуя десталинизации, они убирали скрепы системы. То есть, с одной стороны, они верили в социализм, а с другой – мечтали о его разрушении” [42].
И еще о формировании одной головы, но главной – М. Горбачева: “На мировоззрение Горбачева сильно повлияла его супруга. Ведь будущий генсек оказался в одной компании с друзьями Раисы Максимовны – Левадой, Грушиным, Мамардашвили. Они жили на Стромынке, и бывший комбайнер Горбачев приходил к ним, сидел и слушал этих философов-диссидентов, рассуждающих о возможности построить «социализм с человеческим лицом». Я больше скажу – мы и «пражскую весну» так породили. Ведь лидер Чехии Дубчек был одним из наследников идей ХХ съезда, и той же веры, что социализм совместим с демократией” (там же). То есть “домашние” дискурсивные войны, которые, будучи спорами, были максимально эмоциональными, привели через цепочку событий к перестройке, тоже высоко эмоциональному событию.
Был еще один друг Горбачева, о котором забыл А. Ципко. Это З. Млынарж, один из будущих архитекторов пражской весны [43 – 45]. О нем сам Горбачев пишет так: “Мой однокашник и друг по Московскому университету Зденек Млынарж в одном из интервью сказал: «В Советском Союзе делают то, что мы делали в Праге весной 1968 года, действуя, может быть, более радикально. Но при этом Горбачев является генсеком, а я нахожусь в изгнании». В ЦК КПСС пришли письма Дубчека и Черника, они писали о своей поддержке перестройки и о том, что пришла пора вспомнить о них. По словам Дубчека, 20 лет за ним следила госбезопасность, и только после визита Генерального секретаря ЦК КПСС в Чехословакию слежка прекратилась. Положа руку на сердце, я понимал, что они правы. Ведь что такое 68-й год уже с точки зрения 87-го, 88-го годов? Это как раз и есть те 20 лет, на которые запоздала перестройка” [46].
Мы теперь живем в мире, где существует переизбыток информации. Много информации оказалось такой же плохой ситуацией, как и мало информации. Соответственно, на этой уже новой базе разворачиваются дискурсивные войны. Эта среда как бы специально создана для них. Ученые заговорили даже о новом направлении в философии – философии информации [47 – 53].
События в Беларуси тоже разворачиваются в дискурсивной среде. И здесь более сильной выглядит позиция протестующих. Вот, к примеру, заявление С. Алексиевич, тем более усиленное тем, что она лауреат Нобелевской премии: “Сначала у нас похитили страну, похищают лучших из нас. Но вместо вырванных из наших рядов придут сотни других. Восстал не Координационный комитет. Восстала страна. Я хочу повторить то, что говорю всегда. Мы не готовили переворот. Мы хотели не допустить раскола в нашей стране. Мы хотели, чтобы в обществе начался диалог. Лукашенко говорит, что не будет говорить с улицей, а улица — это сотни тысяч людей, которые каждое воскресенье и каждый день выходят на улицу. Это не улица. Это народ” [54].
И даже Россия устами И. Стрелкова, признает дискурсивный проигрыш белорусской власти: “Что же может противопоставить такой идеологической программе Лукашенко? А ничего, кроме «не дадим разрушить Беларусь и ее промышленность». Переводя на общепонятное: «Давайте оставим все, как есть сейчас». Круто! Как раз против того, чтобы оставить, как сейчас, большинство и протестует. И весьма активно. Как бы ни были подлы идеологи и организаторы протеста, у них есть то, что дает им преимущество в глазах не битой жизнью, выросшей в условиях стабильности и относительного комфорта белорусской молодежи, являющейся основной движущей силой протестов. У них есть «движ» и обещания лучшей жизни” [55].
В кратковременной перспективе полицейская дубинка может победить слово, но в долговременной – слово как элемент более высокой цивилизации, чем дубинка все равно придет к своей победе.
Россия даже сбросила в Беларусь “дискурсивный десант”, призванный исправить линию беларуского телевидения: “бывшие сотрудник телеканала сообщили, что участников забастовки заменили «сотрудниками из России, которые выполняют обязанности за очень большую сумму». Тогда Маргарита Симоньян заявила, что ее сотрудники «ни на каком белорусском ТВ не работают, но если надо — готовы». Позже факт помощи сотрудников RT признал сам Александр Лукашенко, поблагодаривший Russia Today за поддержку” [56].
Если они перед телекамерой не стоят, то тогда это вообще идеологический десант, который цензурирует мысли журналистов на правильные и неправильные. И как фиксируют наблюдатели – риторика ТВ стала более агрессивной.
Кроме сотрудников RT, которых официально насчитали 32 человека, есть еще представители телеканала министерства обороны РФ «Звезда», ВГТРК и НТВ: “Кроме своей непосредственной работы «в поле»сотрудники RT занимаются и консультацией белорусских коллег: «Артишники проводят мастер-классы для сотрудников БТ [белорусского телевидения]. Тема — как отрабатывать политические события, в каком формате преподносить новости. Журналисты БТ постоянно сопровождают их на съемках». Консультации касаются не только политических тем, говорит источник «Медузы»: «Например, [при поддержке сотрудников RT] освещалось посещение [Владимира] Караника уже в должности губернатора какой-то больницы в Гродненской области».
Пресс-служба RT также разъяснила: “Наши сотрудники действительно консультируют белорусских коллег по множеству вопросов. Так же, как мы это делали в Тунисе, Венесуэле, на Кубе, а Симоньян даже лично консультировала китайцев. Это часть нашей работы, и всегда ею была. Никто из сотрудников RT на белорусском ТВ не работает” [57]. В самой России успели сделать сатиру на протесты в Беларуси, и российская актриса Е. Шмакова изобразила белоруску. После чего ей стало стыдно, и она извинилась [58 – 59]. И в результате эта ситуация стала известной всем. Все это управление общественным вниманием и симпатиями в ту или другую стороны.
Д. Быков, даже отвечая на вопрос «Кого бы вы назвали человеком года?» сказал:”Год еще не кончился, но одна из кандидатур, для меня очевидных, – это Катя Шмакова. Екатерина Шмакова, актриса, которая извинилась за участие в программе Кеосаяна, где она изображала протестующую белоруску. Я не буду оценивать этот сюжет и Кеосаяна, говорить все эти слова про пробитые днища. Тут надо спокойненько, понимаете, спокойненько? Потому что у них истерика, и эта истерика очень видна. Истерика у государственных пропагандистов, у власти, они не знают, что говорить. Это даже не днище, это какое-то, действительно, запредельное какое-то состояние. И в том, как они разговаривают, как они ведут свои репортажи, в том, как они печатают свои комментарии про цветные революции… Даже когда они пытаются быть спокойными и снисходительными, это истерика, и нам надо на фоне этой истерики как-то вести себя не то чтобы улыбчиво (нельзя улыбаться, когда на твоих глазах давят мирное население), но как-то спокойно, потому что чем больше они дергаются, тем же это нагляднее” [60].
Дискурсивные войны вышли сегодня на первое место в отношениях между странами, поскольку в ключевых точках истории присутствует столкновение противоположных нарративов, истинность которых доказывает каждая из противоборствующих сторон. Это примеры США – Китай, Россия – Украина, Беларусь – ЕС.
Медиа создают виртуальную реальность, которую наши мозги воспринимают как настоящую. Медиа берут только часть характеристик, представляющих для них интерес, и тем самым они акцентируются в наших головах. И именно они будут активировать нужный нарратив, даже если текст будет повествовать о чем-то другом. Мы более управляемы, чем нам это представляется.
Литература:
