Георгий ПОЧЕПЦОВ, rezonans.kz
Есть и когнитивные войны, которые четко направлены на изменение модели мира. Причем когнитивную войну можно вести и в рамках своего собственного населения. Так произошло после 1917 и после 1991, когда кардинально менялись представления о мире, которые десятилетиями государство вкладывало в головы своих граждан.
И каждый раз история, написанная прошлым режимом, объявлялась ложью. Из-за таких резких изменений никогда не уходит и потребность в пропаганде, поскольку снова надо восстанавливать утраченные лидирующие позиции государства.
Нужда в пропаганде возникает и с усилением тенденций к неоднородности населения, наличием разных слоев с разными интересами, отличным друг от друга идеологиями. Даже просто начальный период создания государства заставляет в результате всех “исповедовать” одну картину мира, формирующую идентичность ее неоднородного населения, собранного под крышей этого государства, что в нужном интенсиве воздействия могут обеспечить только пропаганда, в первую очередь, медийная, для взрослых и школа – для детей.
Одновременно нам представляется, что мы неверно определяем все те проявления информационно-коммуникативного вмешательства, особенно активно возникшие с появлением соцмедиа, информационной войной. Понятно, что это красивый термин, привлекающий внимание, но он неверно расставляет акценты. То, что происходит – это не безликий или нейтральный процесс, это процесс, целью которого является управление общественным дискурсом. К тому же, информационная война, особенно у военных, может быть кратковременной, или вообще направленной только на одного человека, например, президента или командующего войсками, управление дискурсом, направленное на массовое сознание, не прекращается никогда. Информационная война всегда приходит извне, управление дискурсом может быть и внутренним.
Информационная война видит сторону атаки, на которой находится и сам источник войны, и обороняющийся объект. Управление общественным дискурсом работает сразу с двумя сторонами конфликта, которые может инициировать даже третья сторона. Советский Союз достигал этого у себя с помощью жесткого монолога, когда любая альтернативная точка зрения подавлялась вплоть до репрессий по отношению к тем, кто пытался ее озвучить. По этой причине свою дискурсивную войну внутри страны Советский Союз всегда выигрывал по причине “неявившегося на ринг противника”.
Сегодня соцмедиа сняли такое ограничение обязательности монолога, хотя оно и сохраняется в “тяжелых” формах медиа, требующих госфинансирования типа кино или телевидения, имеющего выходы на реально массовую аудиторию. Там око государево наиболее чутко…
Например, российский режиссер И. Твердовский говорит о такой табуированной теме как гибель “Курска”: “Не любим копаться в недавнем прошлом. Нас зовут глубины истории, а то, что произошло несколько лет назад, табуировано [1]. И еще: “Заниматься актуальным авторским кинематографом сегодня в России не просто трудно, но и немодно. Поэтому поиск финансирования невероятно труден. Продюсеры хотят успеха, даже в авторском кино ищут профит. А у Фонда кино и Минкульта свои представления об авторском кино. Вот и лишаемся повестки на актуальный авторский кинематограф, который превращается в маргинальную историю. Продюсеры мне говорили: «Возьмись за комедию, у нас есть классный сценарий! Давай сериал на платформе сделаем! Зачем тебе этот мрак?» Кто-то честно признавался, что не хочет связываться с темой, табуированной в стране, — к чему проблемы?”. Понятно и табу на этой теме, поскольку эпоха Путина как раз началась с этого негатива.
Власть не хочет вступать в дискурсивную войну на своей территории, желая заранее получить победу. А на адвоката Б. Кузнецова, защищавшего моряков “Курска”, было заведено уголовное дело о разглашении гостайны, в результате ему пришлось бежать из России и просить политического убежища в США [2 – 3].
Б. Кузнецов рассказывает о созданном пропагандистском фильме, который выступает в роли такого монолога, удерживающего властную версию: “В 2007 году в Сахаровском центре я был на просмотре этого фильма, получившего название «Подводная лодка в мутной воде», и обнаружил, что возрожден полностью протухший миф одной из первоначальных версий – «Курск» потопили американцы. Путин был представлен миротворцем, предотвратившим III мировую войну, получившим от США 10 миллиардов долларов, а поводом для атаки «Курска» американской торпедой МК-48, по версии авторов фильма, послужил срыв испытаний торпеды-ракеты «Шквал», которую якобы Россия собиралась продать Китаю. Из моего интервью в фильме осталось только несколько общих фраз. Этот фильм и сейчас присутствует в открытом доступе в интернете с пометкой «Запрещенный к показу в РФ», хотя еще в июне 2007 года он был показан в Государственной Думе. Не вызывает сомнения, что этот фильм — «активное мероприятие» ФСБ России. Достаточно того, что в фильме демонстрируются кадры скрытой съемки ФСБ передачи профессором Анатолием Бабкиным чертежей торпеды-ракеты «Шквал» американскому разведчику Эдмонду Поупу в гостинице. Сама съемка, как и весь процесс по делу Поупа, был засекречен, получить эти кадры, на которых стоят технические отметки «Images KGB 1998), можно только на Лубянке. Заслуживает внимание и кадры интервью самого Поупа, который рассказывает, из-за чего американцы утопили «Курск». Поуп был арестован в апреле 2000 году, суд на ним начался в конце июля того же года за две недели до катастрофы, а Поуп все это время содержался в следственном изоляторе Лефортово. Источник его информирования вопросов вызывать не может. Не может возникнуть вопрос и об источниках финансирования съемок этого фильма – бюджет России” [4].
Данная дискурсивная война проходит и сегодня, именно это и не выпускает на поверхность другие версии, которые государство считает для себя невыгодными. Такая же ситуация развернулась вокруг британского фильма “Смерть Сталина”, у которого отозвали прокатное удостоверение, чего, кстати, не сделала Беларусь [5 – 6]. Так что история для историков становится “минным полем”, поскольку неизвестно, где можно подорваться.
Любое действие, имеющее своей целью выход на массовое сознание, всегда будет контролируемым со стороны власти. И поскольку это массовое сознание, оно всегда будет также коммуникативным, поскольку на массу людей, а не одного человека без этого не выйти. Телевидение и кино, литература и искусство, любой тип медиа в этом плане всегда находится под контролем, который может быть разным – административным, финансовым, политическим, просто “вниманием” со стороны собственника… Любой контроль выстраивается в длинную цепочку возможных компромиссов с правдой.
Медиа скорее создают модель мира, а не описывают его, поскольку медиа – это всегда отбор информации. Вне этого внимания остается гораздо больше информации, чем видит зритель/читатель. А отбор – это всегда управляемая операция.
Все сложности нашего мира отражены в дискурсивных войнах. И чем серьезнее ситуация в физическом мире, например, президентские выборы или пандемия, тем большее число мнений начинает функционировать, противореча друг другу. Перестройка была модельной дискурсивной войной, которая была направлена на смену модели мира у массового сознания. По результатам той войны “враги” стали “друзьями”, а “друзья” – “врагами”. Трудно себе представить более сильный результат, но и длился он несколько лет.
П. Корнилов пишет, например, о проигранной на первом этапе дискурсивной войне в Чечне: “дискурсивная война была проиграна официальной прессой задолго до начала боевых действий. Один из экспертов по проблеме отмечает, что в самом разгаре Чеченской войны ему «удалось прочесть строго конфиденциальный документ, в котором влиятельные политологи страны советовали не называть Дудаева в прессе президентом». И далее: «Право же, и смех, и грех. Наши российские газеты, журналы, ТВ, на протяжении нескольких лет иначе его и не величали. Ну разве что время от времени заменяя высочайшее «Президент» на весьма уважаемое «генерал». Действительно, запоздалая попытка изменить дискурс. Приходится констатировать, что первое поражение федеральная власть потерпела от дискурсивного оружия, результатом которого стало полное дискурсивное доминирование дудаевской стороны в российской прессе. И дело здесь не только в оценочных суждениях отдельных образов, а в сущностных характеристиках ситуации в рамках дискурса будущего противника. Произошло это не только при полном попустительстве центральных властей, но и при их очевидно бездумном или ошибочном участии, когда они сами поддержали «вражеский» дискурс, не задумываясь, к каким последствиям это может привести” [7].
Все наше знание, точнее большая его часть, приходит из медиа. Более того, даже школа и искусство тоже являются по сути такими же медиа только стратегического порядка. Они задают ментальные рамки “свой/чужой” для каждой исторической ситуации. Школе даже легче, поскольку перед ней “табула раса”, в которую можно вкладывать все, что нужно. Это вариант стратегической разметки территории, которая затем будет заполняться текущими тактическими знаниями.
Человек в своей обычной жизни живет в системе не монолога, а диалога, поэтому он внутри готов на спор и несогласие. Однако государственные медиа активно подавляют эту его способность, придерживаясь однотипной точки зрения на события по всем своим каналам. Однако в этом не только сила, но и слабость государственного пропагандистского инструментария, поскольку он готов показательно воевать только с сознательно подобранным слабым противником, как это демонстрируют политические телевизионные ток-шоу. Соловьев и Киселев горячо любимы телезрителями только потому, что они заранее подбирают соответствующих слабых спарринг-партнеров для своих телепоединков, которым, к тому же, в любую секунду отключить микрофон.
С. Дацюк фиксирует важную особенность роли ресурсной поддержки того или иного дискурса: “дискурсивные компромиссы в ситуации разной семантической обеспеченности и неравноценной внешней ресурсно-коммуникативной поддержки дискурсов приводят к тому, что в краткосрочной перспективе побеждает более ресурсно-коммуникативно обеспеченные дискурс. Семантическое обеспечение может сработать лишь через длительное время — годы, а то и десятилетия” [8].
Р. Джексон подчеркивает ряд базовых понятий дискурсивных исследований. Дискурсы создаются для создания, удержания и расширения власти, поэтому они направлены на занятие доминирующей позиции, которая “отменяет” альтернативные представления. Дискурсы формируют базовые представления и знания. “Слова никогда не бывают нейтральными, они не просто описывают мир, а помогают его создавать. Слова никогда не используются в чисто объективном смысле”. И еще: “Наше говорение играет активную роль в создании и изменении наших представлений, нашего мышления и наших эмоций” [9].
Человечество давно выработало форму для фиксации своих представлений – это нарратив как способ организации информации для массового сознания: “Существуют коллективно признаваемые дискурсы, это нарративы. Нарратив представляет собой “историю о событии или событиях, где есть сюжет с четким началом и концом, дающий последовательную и причинную связь о мире и групповом опыте”. Все группы имеют нарративы, поскольку они являются главным создателем общей идентичности: индивиды в группе согласны на историю об общем опыте, который делает из них группу. Каждая группа выстраивает себя против другой, определяя, что является не таким: “другим”” [10].
Точно так, только взглянув на экран, мы будем подозревать заранее, кто окажется злодеем, а кто спасителем в фильме. Эта символическая схема уже внедрена в наше сознание заранее. Кстати, психотерапевты говорят о расовой травме, влияющей на ментальное здоровье, когда человек сталкивается в прямой и косвенной форме с микроагрессией или расизмом в медиа. Организм реагирует на это как на посттравматическое расстройство [13].
Вот еще одно мнение по поводу существования объединенной воедино группы слов: “Противоречие распространяется на множество слов, а не только “терроризм”, поскольку слова часто занимают чью-то сторону, когда кто-то говорит об “убийцах”, а другие о “мучениках”, кто-то говорит “нашествие”, кто-то – “нападение”, кто-то – “атака”, кто-то – “расправа”. Это “параллельный язык”, входящий в любую дискуссию по терроризму, как и ответ, используемый для возражений, постоянно используется противоположными сторонами, чтобы навязать свое видение текущих событий и запугать журналистов, употребляющих “неправильные слова” ([14], см. также [15]).
Это настолько серьезная проблема, что официальный американский центр контртерроризма выпустил соответствующую “методичку”, как именно надо говорить. Среди прочего там есть и такой пункт: “Избегайте отрицаний, например, “Мы не воюем с Исламом. К сожалению, исследования показывают, что люди имеют тенденцию забывать негативную часть высказывания, поэтому когда вы говорите, например, “Я не ненавижу их”, слова, которые запомнятся, это “ненавижу” и “их”” [16].
Или такое: “Не ссылайтесь на Ислам”: хотя сеть Аль-Каиды использует религиозные чувства и опирается на религию, чтобы оправдать свои действия, мы должны рассматривать их как незаконную политическую организацию, террористическую и криминальную”.
Выбор того или иного термина, того или иного слова, как мы видим, вытягивают за собой те или иные концепции, которые требуют проведение дальнейшей дискуссии в других точках отсчета. Поэтому столь важно не “уходить” в чужую систему координат.
Каждое слово активирует в нашей голове не просто другие слова, а слова из того же тематического и эмоционального набора. Если террорист – враг, то он попадет в один набор, а если террорист- мученик – в другой. Каждое слово вытаскивает свой контекст, поэтому специалисты по контртеррору и рекомендуют не переходить на “чужой” набор.
Эти же проблемы обсуждаются в рамках вопроса языка и женщин, поскольку скрытые импликации слов формирует то, как мы видим вещи вокруг, то есть использование слов имеет значение. Профессор Дебора Кемерон говорит: “Мы не познаем мир из нашего непосредственного опыта, мы узнаем его из разговоров, которые ведем, из историй, которые нам рассказывают, из представлений, которые мы получаем с помощью массмедиа” [17].
И о силе языка влиять на мир вокруг нас: “Многие слова, которые мы обсуждаем, являются оружием. Они используются, чтобы контролировать и наказывать, заставить замолчать и ранить. Но с положительной стороны язык является также одним из лучших инструментов, который у нас есть, чтобы отражать и усиливать понимание этого… Само по себе это не меняет мир, но мне кажется это нужный шаг в верном направлении”.
Продолжение следуе
