И сегодня мы имеем те же наши мозги, реагирующие на нарративы, только нарративы эти стали более сложными и увлекающими в иные миры, от них невозможно оторваться.
По большому счету и художественная литература, и новости базируются на во многом однотипных нарративах. Если медиа больше видят событие данного момента, то художественная литература ведет нас по причинам этого события, опираясь на больше на эмоции, чем на фактаж. Это как сопоставление “Анны Карениной” как художественного произведения и хроники происшествия из газеты, где описывается несчастный случай на рельсах. Отсюда сегодняшнее внимание военных к тому, что они обозначили в своих целях не просто нарративом, а “вооруженным нарративом” (см., например, [1 – 3]). А литературоведы и психологи изучают, как именно действует литература на человека [4].
Вооруженный нарратив направлен на точки уязвимости массового сознания с заранее рассчитанным воздействием, от которого очень трудно уклониться. Причем воздействие может быть даже, условно говоря, спящим, чтобы включиться позже от определенного типа триггера. Например, заранее запущенный слух с компрометирующей информацией не даст возможности конкуренту занять место, на которое тот рассчитывает.
Пропаганда представляет собой такой же вооруженный нарратив, только направленный на собственное население. “Истины” пропаганды, бесконечно повторяясь при трансляции массовому сознанию, автоматически восстанавливаются в головах граждан. Сегодня наука установила, что чем быстрее мы что-то восстанавливаем в своей голове, тем скорее мы признаем данную информацию правдивой. Скорость оказалась “привязанной” к достоверности.
Литература и искусство являются “ближайшими родственниками” пропаганды, особенно в СССР. Все действия в физическом пространстве всегда сопровождались “вооруженным нарративом” – “вооруженным” в плане советской идеологии и конкретных текущих политических задач. Вооруженный нарратив опирался на советскую модель мира с ее собственными героями и врагами. Как и новости в газете советский нарратив каждый раз подтверждал свою правоту. Кстати, закрытость советских границ во всех трех пространствах (физическом, информационном и виртуальном) облегчала его существование, поскольку не допускала в обращение фактов, которые бы ему противоречили.
Естественно, что и развал СССР не мог обойтись без использования вооруженного нарратива, только противоположной направленности. Само понятие “гласности” в этом контексте означает разрешенный процесс порождения и распространения как раз “вооруженных” нарративов, призванных уничтожить СССР в информационном и виртуальном пространствах. До этого с ними боролась цензура, а их создателей отправляли за решетку.
Вооруженные нарративы всегда важны при попытке смены власти. Революция 1917 года создавалась усилиями агитаторов, все революционные деятели, начиная с Троцкого, были прекрасными ораторами. Победил их, правда, косноязычный Сталин, но он добился этого не из-за опоры на массы, а из-за работы с аппаратом.
Перестройка обеспечила смену власти из-за смены советских нарративов, рассказывающих о героях и врагах: Троцкий, Бухарин и другие внезапно перешли в разряд героев из списка врагов, где они обитали. И сделали это нарративы “Огонька” и других печатных органов власти. Причем все, что было запрещено, стало разрешенным, а запретный плод сладок даже в случае политики…
Советский человек изучал зарубежную философию по учебнику ее критики, смотрел телепередачи про зарубеж, где рассказывалось, как плохо живется американским безработным. То есть советский нарратив находил подтверждение во всем.
Слова песни о Родине И. Дунаевского может рассматриваться как “конспект” такого советского нарратива:
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек.
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек!
От Москвы до самых до окраин,
С южных гор до северных морей
Человек проходит, как хозяин
Необъятной Родины своей!
Всюду жизнь и вольно и широко,
Точно Волга полная, течет.
Молодым - везде у нас дорога,
Старикам - везде у нас почет.
Перестройка породила новый поток нарративов. Можно вспомнить, например, и роль запущенного перед перестройкой фильма “Покаяние” Т. Абуладзе, о котором сегодня пишут так: «Покаяние» вышло на экраны в тот момент, когда советское общество остро нуждалось в глотке чего-то нового и в этом смысле Абуладзе дал богатую пищу для размышлений и действий. «Покаяние — это, прежде всего, попытка наконец переосмыслить свое прошлое, взглянуть на него незамутненным пропагандой взглядом и дать возможность рассмотреть исковерканную историю без «розовых очков»” [5].
Фильм снимался в окружении тайны. По одним свидетельствам Шеварнадзе не давал его снимать, по другим – активно помогал. Но роль фильма преувеличивают, говоря, что он три года пролежал на полке, что его нельзя было показывать.
Секретарь ЦК А. Яковлев вспоминал нечто более спокойное: “Я на Политбюро так и договорился, что выпускаем пробным тиражом, посмотрим. Но выпустили мы его 500 экземпляров и пустили на периферию сначала. И вы знаете, он прошел хорошо, и без всяких восстаний, и без всяких столкновений, без баррикад. Даже КГБ, докладывая о том, какая реакция на этот фильм, и тот сказал, что никаких эксцессов это не произвело, а в некоторых случаях он принят равнодушно – так они писали” [6].
Мнение М. Чудаковой такое: “Я помню, как я сказала режиссеру, что редко бывает, когда искусство делает шаг к социуму, в социальное, оставаясь при этом искусством. Хотелось бы, чтобы мы повернули головы вновь к прошлому. У нас образовался большой слой в обществе – стесняющихся за свое прошлое. Ведь мы же были такой сильной страной. Вот это имперская гордость заволакивает разные слои. Не только коммунистическая партия, которая стала национал-социалистической, здесь двух мнений быть не может, но вот эти флюиды, даже яды какие-то, они растекаются сейчас по обществу, обществу грозит опасность некоторая, его сознанию. Грозит опасность стать прямыми наследниками Сталина. Вот к чему приводит то, что мы перестали объяснять, что такое тоталитаризм. То ли показалось многим это скучно, то ли показалось давно понятным, то ли выступила вперед странная стеснительность? По-моему, стесняться надо того, что мы не говорим о своем прошлом всю правду, таким образом, не устанавливаем дистанцию между советским прошлым и нашим настоящим, и будущим” (там же).
Глядя из сегодняшнего дня, понятно, что сказать прямо никто не решался, поэтому сделали “заход” со стороны поэтического кино, чтобы те, кто мог понять, поняли, и “оттепель” стала разрушать глыбы льда, накопившиеся в душах всех. Фильм был закончен в 1984, вышел на экраны в 1987 [7].
При этом, мало кто знает, но фильм снимался дважды. И вот по какой причине: “роль Торнике, внука диктатора Варлама, в фильме играет Мераб Нинидзе, впоследствии ставший довольно известным киноартистом. Но первоначально роль Торнике играл другой молодой актер Гега Кобахидзе, и кадры с ним уже были отсняты. 19 ноября 1983 г. Гега Кобахидзе вместе с группой друзей участвовал в захвате самолета, летевшего из Батуми в Киев (рейс 6833), был арестован и расстрелян 3 октября 1984 г. Абуладзе ввиду особых условий советского времени был вынужден уничтожить отснятый с Кобахидзе материал и отснять его заново с новым актером” [8].
Прошлое все дальше уходит от нас. Мы можем разобраться в нем, только пока еще живы единичные люди, которые сами были приближены к точкам принятия решений того времени. И по многим вопросам закрытость информации сохраняется.
Перестройка по сегодняшний день имеет больше тайн, чем правды. Было много разговоров о перестройке как о плане Шелепина – Андропова. Потом остался один Андропов, а Горбачев возникает то как протеже Андропова, то нет.
Но вот М. Полторанин, который как депутат был во времена Ельцина председателем государственной комиссии по рассекречиванию документов КПСС, вспомнил другие фамилии – Косыгина и Андропова – и их встречу в 1970 году: “В общем, они собрались и обсудили, что последние лучшие годы СССР закончились вместе с «восьмой пятилеткой», а потом утекло все. К тому же, начались проблемы с национализмом в республиках. Знаменитая «косыгинская реформа», которую председатель совмина запустил в 1965 году, по большому счету ничего не дала. Это была реформа децентрализации народнохозяйственного планирования. Стали предлагать республикам децентрализованное планирование, мол, ребята, вы там сами решайте, сами находите разные ресурсы и прочее. А в Казахстане, Узбекистане, Киргизии и т. д. возразили: зачем нам это? Вы нам давайте ресурсы, и тогда мы будем работать. Кремль это не устраивало. В итоге собрались два человека и приняли решение, что нужно что-то менять. А как менять? Надо избавляться от «балласта» — развалить страну, отрубить куски: Узбекистан, Туркмению, Киргизию, Таджикистан, Молдавию, Армению. Может быть, сохранить при этом часть Прибалтики. Впрочем, думаю, что и это не входило в их намерения. Они хотели вычленить Россию из СССР и сделать ее придатком Запада, «кочегаркой» этакой, и поставлять западному миру то, что мы сегодня и поставляем, — нефть, газ, другие энергоресурсы, и за счет этого нормально жить” [9].
И еще информация, хотя и более известная: “Косыгина и Андропова связывала давняя дружба и помимо прочего один общий знакомый по имени Михаил Гвишиани, генерал-лейтенант НКВД, бывший заместитель Берии. Как рассказывали, он когда-то вытягивал Косыгина и не давал «схарчить» его по «Ленинградскому делу». Косыгин даже отдал свою дочь Людмилу за сына Гвишиани, Джермена. Именно этого Джермена Андропов отправил в Римский клуб. А тогда это был главный мозговой центр Запада, который имел около 100 членов, в общем, они миром командовали. Джермен договорился с «римлянами», после чего и создали IIASA в 1972 году в Лаксенбурге” (там же).
Впервые в этом контексте прозвучала и фамилия Ф. Бобкова, но эта фигура здесь действительно хорошо вписывается: «Архаровцы» должны были пересмотреть всю систему экономических связей СССР. Андропов поручил заниматься подбором советских кадров для IIASA своему первому заму Филиппу Бобкову. И Бобков начал подбирать с такой целью, чтобы эти люди имели возможность, а главное — желание сломать экономический хребет советской державе. По сути, он отбирал отморозков” (там же).
И отсюда спокойно можно выводить особую роль пятого управления КГБ, возглавляемого Бобковым вплоть до полного развала СССР. Как все, сделанное Андроповым, оно напоминает производство двойного предназначения: они могли одновременно бороться с теми, кто был наиболее активен, одновременно помогая им в результате стать “певцами” перестройки.
Антивластные нарративы обрушились на население с помощью самой власти. Повсеместная ментальная бомбардировка мозгов не могла не принести успех. В результате пассажиров корабля СССР переселили на корабль Перестройка, поскольку корабль СССР объявили терпящим бедствие и с ним все попрощались.
А. Богомолов приводит еще такой факт по воспоминаниям сотрудников «девятки», охранявших председателя Совета Министров СССР: «В Политбюро Косыгина не любил никто. Но обойтись без него не могли». И еще деталь, хотя и известная, но хорошо звучащая в данном контексте: “сестра Джермена Гвишиани, приёмная дочь генерал-лейтенанта МГБ Михаила Гвишиани, Лаура Хурадзе в 1951 году стала женой простого студента Московского института востоковедения Евгения Примакова” [10]. Каким-то странным образом все действующие лица еще и оказываются связанными семейными узами, что несомненно повышает их шансы на успех.
Косыгин вступал в противоречие с типичной фигурой партработника, например, они все были болельщиками, в первую очередь футбольными, а Косыгин сам был активным спортсменом-байдарочником. И эти разные ментальности могли также вступать в противоречие.
Вот один из примеров такого рода: “Поскольку Косыгин чрезвычайно серьёзно относился к работе, он весьма неодобрительно высказывался в адрес Брежнева и его соратников – болельщиков из Политбюро, которые обсуждали спортивные дела во время работы. Виктор Луканин, заместитель начальника охраны Косыгина, рассказывал мне о том, как глава правительства с присущей ему прямотой ставил на место высокопоставленных «любителей»: «Вы знаете, что в Политбюро были главные болельщики ЦСКА: Брежнев, Гречко, Подгорный. И вот они затеяли прямо на заседании обсуждение хоккейного матча. Я в это время находился рядом и краем уха слышал если не все, то большинство из того, что говорилось. Не помню, был ли у Алексея Николаевича доклад. Но когда Брежнев и Гречко стали слишком громко обсуждать матч ЦСКА с кем-то, Алексей Николаевич сказал: «Здесь, на заседании Политбюро, обсуждаются вопросы государственной важности, а вы чушь какую-то несёте!» Встал и ушёл. Не ручаюсь за дословную точность цитаты, всё-таки времени много прошло, но смысл был именно таков”. В другой раз заседание Политбюро только-только закончилось, выходят все из зала, а вопрос там был очень важный и серьёзный, требующий осмысления. Косыгин выходил первым. А Брежнев с Подгорным, ещё не выйдя, стали громко, во весь голос обсуждать какой-то хоккейный матч. Косыгин повернулся и говорит: «Лёня! Ну как ты можешь!» Махнул рукой и пошёл…»” (там же).
Косыгин действительно выделялся среди всей советской верхушки даже чисто внешне. Это помнят все, кто жил в то время. Возможно, еще и потому, что объект, которым он руководил, был не политический, а экономический – весь народнохозяйственный комплекс СССР. И понятно, что число слабо решаемых проблем так было достаточно высоко. Все это требовало иных мозгов, чем чисто партийное руководство, которое строится лишь на поощрении и наказании.
По поводу Яковлева и Горбачева С. Кургинян в своей трактовке опирается на мнение В. Крючкова: “Его шеф Андропов обвинял Яковлева, что тот грешит в Канаде. Но Крючков хорошо знал, кто постоянно защищал Яковлева на самом верху – Михаил Андреевич Суслов!!! “Посла в Канаду не КГБ назначал!” Перед смертью Яковлева у нас было два долгих разговора, которые он сам очень искусно инициировал. Приглашают меня на “Эхо Москвы” обсуждать очередную годовщину снятия Хрущева. Вдруг оказывается, что единственный мой собеседник – Яковлев, хотя планировалось не так. Длинный спор в студии. Еще более длинные разговоры после передачи. Яковлев тогда сказал, что в 1964-м Суслов ему поручил написать речь по случаю снятия Хрущева. Еще до того, как Никиту Сергеевича убрали. Фактически включил молодого Яковлева в заговор. Это ж как близко надо было находиться к серому кардиналу Кремля, чтобы стать участником заговора! Значит, и Суслов – агент влияния? Крючков понимал, что вопрос гораздо тоньше. Был диалог частей советских элит с различными сегментами элит западных. Это называется “каналы”. Структура этих каналов, их глубокая мутация и погубили в конце концов СССР. Темна эта вода. Вот, например, считается, что ГДР сдал Горбачев. Крючков сказал мне, что на самом деле ГДР сдало еще в 1979-м – не в 89-м, а в 79-м ! – околобрежневское окружение. Согласившись объединить Германию. Очень глубоко проросли связи между частями нашей элиты и западной. Не банальными агентами были Яковлев и Горбачев, а элементами в смутировавшей системе “каналов”” [11].
Но все равно Советский Союз оказался странным государством, которым правили те, кто хотел его разрушить. Это как генералы бы вели полки в бой с тайным планом поскорее сдаться в плен. И им это удалось. Был когда-то фильм “Никто не хотел умирать”, а здесь перестройка разворачивала нарратив “Никто не хотел жить в СССР”, и особенно это касалось руководителей КГБ и ЦК, на которых как раз и лежала задача обратного свойства.
А. Яковлев в той передаче, которую упоминает С. Кургинян, а она была в 2004 году, говорил так о событиях 1964 г.: “Я помню то время очень хорошо. Уже перед октябрем 64 г. в аппарате упорно начали ходить слухи, что вот-вот что-то должно случиться. Они были действительно упорными. Но не знали только, кто кого будет свергать. Одни говорили, что Хрущев будет омолаживать Политбюро и вводить новых членов. То ли кто-то будет свергать Хрущева. Я сейчас не будут разводить всякие истории, которые мне известны, только скажу о своем непосредственном участии в этом деле. 13-го, вечером, вдруг меня взывает М.Суслов. Это было неожиданно, для всего отдела – потрясение — я всего-навсего зав.сектором, каких было человек 200 в аппарате, то есть это не очень большая функциональная должность. Суслов был вторым, практически, если не первым иногда. По крайней мере, при Брежневе был первым, фактически. Так вот, он вызывает меня, и как-то очень напряженно, предупредив, что это все должно остаться между нами, говорит, что вот, речь идет о том, что 15-го будет пленум ЦК КПСС – речь идет об освобождении Хрущева от должности. Я уже от этого сообщения малость оторопел, тем более, что продолжал стоять на позициях 20-го съезда, и поддерживал эти принципы, которые там были изложены – по мере возможности и сил. Но Суслов далее продолжал — надо написать в “Правду” статью, 16-го должна появиться статья. Большая, как в таких случаях бывало – развернутая передовица, объясняющая народу, что произошло. А я все никак не могу отойти от оторопи, спрашиваю: “А о чем писать?” Он: “Ну, как о чем? Вы ведь и сами знаете…”. А я про себя думаю: а что я знаю? Кроме слухов и разных разговоров – ничего. “Ну, о волюнтаризме, — медленно сказал он, — ну, вот не всегда хорошо вел себя за границей”. Думаю — о чем речь идет? Наверное, о башмаке в ООН… — “ну, о торопливости”. Потом подумал. Мне показалось, что он думал совершенно о другом, что-то его другое беспокоило – это мое тогдашнее впечатление, и потом, когда я обдумывал наш разговор. – “Ну, вот у него не очень корректное отношение к своим коллегам по Политбюро. Ну, в общем, вы подумайте. Завтра утром приходите ко мне в приемную к 8 часам. Напишите все от руки, никому не показывайте”. Я про себя думаю – когда же я буду это все писать, причем писать, не зная, о чем?” [12].
Все это немного выглядит как непонятный мир странных людей. Тут для полноты картины явно не хватает информации, например, почему вдруг Суслов обращается, раскрывая тайну будущего заговора, к человеку, хоть и подчиненному, но не посвященному. Откуда он знал, что тот тут же не расскажет этого, сорвав заговор. Хотя сын Хрущева тоже предупреждал отца, который на это не среагировал. И если Хрущев все знал наперед, то значит, у него не было выбора – он не имел права сопротивляться. И тогда здесь не хватает еще одной истории…
Начальник охраны Хрущева А. Сальников сказал еще такую фразу: “Хрущёву нравились так называемые комсомольцы, молодые, красивые, которые складно говорили. Но многие из них его и предали: Семичастный, Шелепин, Мжаванадзе. Слишком он уж был уверен в том, что никто его не сдвинет…” [13]. И это странно для “прожженого” партработника, которым был Никита Сергеевич, который и сам участвовал в подобного рода переворотах.
А. Яковлев почему-то был задействован во всех значимых “отклонениях” советского режима. Он был в 1962 на расстреле в Новороссийске, в 1964 – писал статью наперед о снятии Хрущева, в 1968 – участвовал в подавлении пражской весны. Даже когда его в наказание сослали в Канаду, то на пост посла, хотя он все это время в ЦК был всего лишь и.о., ему никак не хотели убрать эти две буквы перед его должностью, не такой и большой, кстати, чтобы становиться послом, да еще в качестве опалы. Это же надо так пострадать – отправиться в Канаду послом…
Точно так выглядит и непонятное восхождение Горбачева, как и его последующие действия. То есть сложная и не всегда понятная модель движения Горбачева имела под собой основания: это была не просто инерция системы, которую надо было обойти, это была контр-позиция активных людей из старого партийного аппарат, которых надо было вывести их игры.
С.Кургинян видит ситуацию так: “назовем Горбачева Макиавелли своего времени. Оставаясь год от года во все большем меньшинстве, он, манипулируя элитой КПСС, отнимал у нее все новые политические возможности. А она? То, что она не сняла Горбачева на 28 съезде, на последующих пленумах, когда было уже ясно, что он уничтожает КПСС и страну, увы, говорит о многом. – Скольких верных соратников он гениально стравил, “съел”, выкинул с партийного Олимпа. Громыко, Лигачев, Рыжков, Крючков и несть им числа! – А по сколько раз менял обкомовскую номенклатуру?! Не опираясь, как Сталин, на «черные воронки», репрессивный аппарат, обратите внимание. Нет, никакой Горбачев не “слабак”, “Мишка меченый”, “комбайнер”, “вахлак”, “подкаблучник”. Михаил Сергеевич блестящий политик, но совершенно губительный для страны” [11].
По большому счету все они были губительны для той страны, которая появилась сегодня. Но к этой цели все равно вело множество тропок, превратившихся в конце в единственно возможную дорогу во главе с КГБ и ЦК, главных охранителей от того, чтобы этого не случилось. Парадоксальным образом режим разрушали не диссиденты, а охранители.
Кстати, журналист Е. Черных вспоминает и такой факт: “Горбачев учился на юрфаке МГУ в одной группе с Млынаржем, будущим идеологом Пражской весны, одним из ее лидеров. Они дружили, жили в одной комнате студенческого общежития. В 1967-м Млынарж даже ездил к другу на Ставрополье. Я спрашивал этого ведущего интеллектуала Европы, профессора Инсбрукского университета, почему в августе 68-го, когда советские танки вошли в Прагу, Горбачев, отягченный очень серьезным компроматом – дружбой с ярым антисоветчиком Млынаржем, серым кардиналом Дубчека, назначается секретарем Ставропольского крайкома партии. А затем приходит в Кремль и даже становится лидером страны. Зденек Млынарж ответил, что большую роль в продвижении его однокурсника наверх по партийной лестнице сыграл Андропов, прекрасно знавший про их дружбу и связи” (там же).
Мы видим то, что получилось или получалось на каждом этапе, но планироваться могло совершенно иное. И каждый раз население играло роль “ширмы”, поскольку никаких рычагов воздействия у него не было. И о ГКЧП Кургинян сказал так: “ГКЧП тоже был хитро срежиссирован, чтобы окончательно добить КПСС и не дать провести ревизию партийной кассы. Когда склад пустой, его поджигают” (там же).
Еще одно воспоминание Кургиняна о ГКЧП: “Я к многим из людей, которые были в ГКЧП, отношусь с глубокой симпатией. Но когда я включил телевизор и увидел, что пустили “Лебединое озеро”, мне стало понятно, что это все. Вы можете себе представить Ленина или Троцкого, которые взяли власть и включили бы “Лебединое озеро”? Да они бы говорили 24 часа в сутки. Партия стала немой. Она не могла ничего сказать. Знаменитые дрожащие руки показали всем и все. Переворот оказался слабым. Люди, которые его начали осуществлять, не взяли на себя историческую задачу крупных репрессий. Они хотели каким-то образом проскочить мимо этого” [12].
Тут можно возразить, что скорее всего молчание вызвано тем, что на сцену были выставлены второстепенные фигуры, и они естественным образом не хотели особенно активничать в непонятной для них ситуации. Они играли свои роли, как им было сказано, но реальные кукловоды остались за сценой.
Г. Янаев так объяснял, почему у него дрожали руки: “Не от хронической пьянки. Я объявляю о болезни президента, а медицинского заключения у меня нет. Я рассчитывал, что к этому времени эпикриз о состоянии здоровья Горбачева у меня будет на руках. Я же вышел не в цирке шапито выступать, а перед всем миром. Если я говорю, что президент болен, то я должен подкрепить свои слова документом. А когда это сделать нельзя, то не только руки затрясутся, но и другие члены задрожат…” [14].
Сложно пробираться сквозь запутанные нити. Но по факту, по результату, видимо, так оно и было. Все активные участники выиграли. Только почему-то в конце был отодвинут Яковлев. Некоторые другие партийные “телодвижения” см. здесь [15 – 16].
Нельзя обойти вниманием и еще одну ситуацию с Яковлевым. Вот как ее представил В. Фалин: “О том, что Яковлев сидит в кармане у американцев, я узнал ещё в 1961 году. Мне об этом поведал один мой знакомый, работавший тогда в КГБ СССР. Почти 10 лет Александр Николаевич работал послом СССР в Канаде. Он не был американским шпионом в обычном смысле этого слова. К тому времени когда Горбачёв стал генеральным секретарём, Яковлев был в СССР одним из важнейших агентов американского влияния. Отмечу ради правды, он был очень одарённым и умным человеком, на два порядка умнее и талантливее Горбачёва. Впрочем, его хозяева за океаном тоже не были дураками и бездарями и обладали хорошим представлением о том, что творилось тогда в политических верхах СССР. А в Москве в то время председатель КГБ Владимир Крючков, собрав компрометирующие материалы на Яковлева, пришёл с ними к Яковлеву в кабинет. На все расспросы Владимира Александровича Яковлев отвечал молчанием, и Крючков отправился потом на доклад к Горбачёву. Михаил Сергеевич, пожевав губами, вынес поразительное по глубокомыслию резюме. Дескать, у кого не бывает грехов молодости? Яковлев – полезный для перестройки человек, поэтому он нужен стране и его нужно пустить в большую политику. И пустили. Как козла в огород. Восхождение Яковлева началось не по политической линии, а по линии внешнеэкономических связей. Это началось после того, как информация о его шашнях с американцами дошла до Юрия Андропова, и его вернули из Оттавы в Москву с распоряжением «следить, и в ЦК КПСС не пускать». В 1982 году умер Николай Николаевич Иноземцев, директор Института мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО). Было решено посадить Яковлева в кресло покойного Иноземцева. Пусть сидит в ИМЭМО, занимается научной работой, а мы будем за ним следить. Было важно, чтобы рыба не испугалась, не сорвалась с крючка и не уплыла на дно. В 1984 году умер Андропов, и всем стало не до Яковлева. Когда Горбачёв ещё был в команде Черненко, то Яковлев произвёл на него очень сильное впечатление. Ведь директор ИМЭМО был умён и обаятелен и мог, в случае чего, подсказать много полезного и блеснуть новизной идей и решений. А Горбачёв не отличался особым умом, но был очень восприимчив ко всему новому, даже чересчур. Летом 1985 года, через несколько месяцев после смерти Черненко и своего воцарения, Горбачёв сделал Яковлева секретарем ЦК по вопросам идеологии. Допустил агента влияния до ЦК и усадил в кресло главного идеолога страны” [17].
Горбачеву, вероятно, должны были серьезно рекомендовать Яковлева, в противном случае он не мог бы “прыгнуть” с поста директора академического института на пост секретаря ЦК, в кресло самого М. Суслова. В прошлом ЦК всем было известно, что Брежнев боялся только Суслова. Р. Косолапов произнес даже такую фразу в интервью: “Когда я работал в аппарате ЦК, то до меня доходили слухи, что роль генсека играл как раз Суслов, а Брежнев был чем-то вроде ширмы” [18].
СССР был идеологическим государством, поэтому и был важен Суслов как главный идеолог, имевший картотеку с цитатами классиков марксизма на все случаи жизни. Конечно, Брежневу, который ничего не читал, это должно было внушать бесконечное уважение.
О работе М. Суслова и мире аппарата пресс-секретарь Горбачева А. Грачев сказал так: “Этот Аппарат и следил за тем, чтобы герметичность советской системы не нарушалась — ни внешними идеологическими вирусами, ни излишними контактами с заграницей, ни информацией о внешнем мире. Парадокс его «невыполнимой миссии» состоял в том, что в такой внешний мир для аппаратного мирка все больше превращалась собственная страна. Поэтому решать эту неподъемную задачу приходилось двояким образом: зажмуриваясь и окружая себя вместо окон зеркалами. Созданием виртуального, «потемкинского» облика страны ведал управляемый всемогущим Михаилом Сусловым Отдел пропаганды ЦК, в чьем ведении находились все средства массовой информации. Тезис Сталина о построении социализма «в одной отдельно взятой стране», свелся к его реализации в «отдельно взятом аппарате». Для самой привилегированной части режим даже выполнил обещание Хрущева о построении коммунизма” [19].
СССР, вероятно, был так велик, что его управление всегда должно было буксовать. Невозможно было рассчитать, что, где и когда и в каком количестве должно было появиться в магазинах. Создатели перестройки еще дополнительно создали дефицит товаров, чтобы население могло спокойно попрощаться со страной.
Их усилиями была достигнута нужная концентрация негатива в одной точке пространства и времени. В физическом пространстве – дефицит товаров, в информационном – была растиражирована антисоветская литература всех времен и народов, в виртуальном – в умах граждан место, которое в прошлом занимал рай при главенстве религии, затем коммунизм при главенстве идеологии, было отдано Западу.
М. Золотоносов акцентирует тот вал вооруженных нарративов, который вдруг заполонил СССР: “Доминировало мнение, что диссиденты добились своего, победили и КПСС и КГБ и развалили советский идеологический монолит. Говорили о победе академика Сахарова над режимом, вспоминали про текст Андрея Амальрика «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года». Однако примечательно, что до страниц «Огонька» этот текст в ходе управляемого процесса гласности добрался только в 1990 году – поближе к действительному демонтажу СССР, когда эта тема начала становиться актуальной для криэйтеров. Скорее всего, КГБ играл на всей этой литературе, как на клавишах органа. Сначала простенькая мелодия «Детей Арбата», потом более сильное сочинение – «Жизнь и судьба» В. Гроссмана («Октябрь», 1988), затем по нарастающей: «1984» Дж. Оруэлла («Новый мир», 1989), «Все течет» того же Гроссмана («Октябрь», 1989). Первые скромненькие публикации Солженицына дружно появились в начале 1989 года: «Нева» (No 1), «Век ХХ и мир» (No 2), рижский «Родник» (No 3). Дружное появление опять же доказывает управляемость. Не менее интересно и другое: в стране вдруг нашлось неограниченное количество бумаги для журналов с миллионными тиражами, вдруг были отменены все ограничения на подписку, существовавшие много лет, то есть предприняты меры к массовому распространению этой литературы” [20].
При этом вовсю заработало психологическое давление на массовое сознание в виде исчезновения товаров с полок магазинов, хотя экономических причин для этой внезапности не было: “Первые два года ушли на болтовню и скрытое от глаз «нравственное очищение партии» (о котором говорили все: от Горбачева до Лигачева), после чего власть наконец на что-то решилась. Первым симптомом решимости стала эволюция цензуры. Поскольку цензурой всегда (до августа 1991 г.) ведал КГБ, то уже одно это обстоятельство намекает на главную особенность тогдашней ситуации – одним из основных инициаторов реформ был Комитет государственной безопасности СССР. Поэтому, кстати, не удивительно, что именно люди из КГБ первыми воспользовались результатами стихийной приватизации и демократизации, после чего КГБ дезинтегрировался и сделался политически невидимым (исчезновение с поверхности политической сцены в декабре 1993 года означало, что Комитет в «видимой части» уже не только не нуждался, но она была для него вредна). Что же произошло в 1987-м? «Домашняя тайна» перестройки заключена в том, что экономических причин для нее не было, хотя Михаил Горбачев потратил немало слов на то, чтобы убедить общество в неминуемом экономическом крахе СССР. Чуть позже, в 1989 – 1990 годах, об отсутствии экономических причин написали зам. зав. отделом политического планирования Госдепартамента США Френсис Фукуяма (я имею в виду его нашумевшую статью «Конец истории?») и международная группа экспертов, руководимая лауреатом Нобелевской премии В. В. Леонтьевым. То есть экономической необходимости не было, но было решение правящей элиты СССР распределить между собой средства производства и сырьевые ресурсы, сделав их частной собственностью. Говоря проще, захотелось владеть заводами, землей, лесом, нефтью, газом” (там же).
Машина государства может порождать как “счастье”, так и “несчастья” в зависимости от поставленных перед ней целей. В данном случае перед ней была поставлена задача доказать свою недееспособность. И она эту задачу, как всегда, успешно выполнила. Доказать, что ты не умеешь работать легче, чем показать умение.
И в заключение мимолетное воспоминание одного человека о дочери Косыгина, подтверждающее и образ самого Косыгина: “Помню, в 1979 году Министерство культуры СССР организовало месячную учёбу работников базовых учреждений культуры союзного значения. Моими соседями в актовом зале Высшей партийной школы оказались научные сотрудники Исторического музея. Они-то мне и шепнули, указав на женщину в нашем ряду: «Это дочь председателя Совмина Косыгина». Я стал наблюдать за ней во время семинарских занятий. Лицом похожа на отца, русоволоса, в сереньком, под цвет глаз, свитере и такой же юбке. Скромна, молчалива, задумчива. Никаких помощников, никакой охраны. После занятий она спокойно шла на остановку, садилась на троллейбус и ехала домой, а утром, как всегда, на общественном транспорте приезжала на занятия. Хотя как директор Государственной библиотеки иностранной литературы могла воспользоваться служебной машиной. Или как супруга академика Д.М. Гвишиани приехать на машине мужа. Но нет! Скромность отца передалась Людмиле Алексеевне. И она вела себя, как все слушатели курсов, помня слова Алексея Николаевича, по-тургеневски наставлявшего: «Доченька, без честности нельзя, как без хлеба» ([21], см. также воспоминания его начальника охраны А. Сальникова, где есть интересная фраза тех времен, когда Тихонов сменил Косыгина на посту премьера: “приехала австрийская делегация во главе с канцлером, поговорили они с Тихоновым, гости садятся в машину, разговаривают. А мой друг-переводчик переводит мне слова канцлера: «Был один настоящий бизнесмен, человек, с которым можно иметь дело, – это Косыгин. Больше таких, наверное, не будет»” [22]).
Многие из нас жили в то парадоксальное время, сочетавшее в себе и лучшие, и худшие черты одновременно. Но люди того времени, несомненно, были сильнее, поскольку должны были выживать в не всегда благоприятных условиях. Но и до перестройки, и после нее массовым сознанием правили нарративы.
Продолжая тему нарратива, вспомним, что Д. Дондурей ввел в обиход понятие “смысловиков” (по аналогии с “силовиками”). Их роль не так заметна, поскольку она работают на глубинном уровне, откуда человек и черпает свое понимание мира вокруг. Именно “смысловики” работают с помощью нарративов, проникая даже в самые отдаленне уголки нашего сознания.
Дондурей, например, пишет: “Считается, что все культурные предрасположенности проникают в наше сознание вместе с исторической памятью, традициями, языком, вместе с воспроизводимостью испытаний – с самим воздухом национальной жизни. Это своего рода генетическая программа, данная нам для выживания здесь еще при рождении. И тем не менее позволю себе предположить, что у нее есть операторы, проводники, специальные службы. Их сотрудников – как анонимных, так и более или менее известных – позволю себе назвать (условно, конечно) смысловиками. Крупнейшее, вездесущее и самое влиятельное производство современного мира – изготовление массовых, элитарных, групповых и индивидуальных представлений о происходящем – многократно усиливается сетевой природой этой деятельности. Тут в одних случаях есть, а в других нет жесткой организационной системы, штатного состава, закрепленных полномочий, процедур утверждения внедряемых идей. Нет субординации при их утверждении. Наряду с министрами и высшими чинами администрации, генеральными продюсерами телеканалов и знаменитыми ньюсмейкерами действует армия профессионалов «на местах»: ученые и прокуроры, журналисты и бизнес-аналитики, сценаристы сериалов и директора школ. Они делают свою работу как с ангажементом, так и без него. Предметы их оценок и суждений совсем не обязательно касаются каких-то глобальных тем. Они могут быть ожидаемыми, обыденными или причудливыми. Профессиональными или полулюбительскими. Прозорливыми, наивными или циничными. Но это всегда в конечном счете способствует созданию целостных «картин мира» у большинства граждан или сопровождает специальные усилия, предпринятые в этом направлении” [23].
Государственное управление смыслами опирается на самые объективные исследования. К примеру, одним из компонентов этого в России является секретная социология, собираемая Федеральной Службой Охраны. Ей и только ей верит первое лицо: “Для чиновников, связанных с политикой, социология от службы охраны давно уже не новость, а инструмент в их работе. По словам близкого к правительству собеседника, ФСО занимается соцопросами уже больше 20 лет. Результаты попадают на стол к президенту Владимиру Путину, им доверяет и секретарь Совета безопасности Николай Патрушев (один из самых влиятельных силовиков в России). «Доверяют им больше, потому что они не за деньги и не за то, чтобы польстить власти, — объясняет источник, близкий к бывшему чиновнику администрации президента (АП). — Считается, что социология ФСО — без корректировок на желание начальника или стремление поддержать тренд». Он отмечает, что технологии и подготовка социологов у спецслужбы похуже, чем у того же Всероссийского центра изучения общественного мнения (ВЦИОМ, принадлежит государству), зато «доверия им больше». «Задача ФСО для администрации президента — обозначать все потенциальные проблемы, угрозы, негативные тренды. Они с этим справляются», — резюмирует собеседник. «Я обычно делал так: брал опрос ФСО и опрос ВЦИОМ, складывал цифры и делил на два. Так и получился близкий к истине результат», — говорит с улыбкой бывший сотрудник администрации президента. Он считает, что социология от службы охраны дает «мрачную картину, может, даже слишком мрачную»; социология от ВЦИОМа, наоборот, более «радужная». Текущий внутриполитический блок, по словам источника в АП, относится к опросам ФСО примерно так же: «Краски слишком сгущают». Близкий к правительству собеседник говорит, что у спецслужбы «более пессимистичные и усредненно-плохие цифры», чем получаются ВЦИОМ и ФОМ (Фонд общественное мнение, некоммерческая организация, основной заказчик — АП)” [24].
Сам этот труд смысловиков Дондурей видит как работу с мифологемамим миллионов граждан: “Это ведь настоящее творчество, включающее огромную работу с традициями, убеждениями, с мифологемами миллионов. Вот сидели интеллектуалы-теоретики в Женеве, в Лондоне в эпоху расцвета российской империи и готовили только что вышедшее из крепостной неволи население к «диктатуре пролетариата», «классовой борьбе», к жесточайшим преследованиям за «контрреволюцию». А сейчас «революция» – сверхбранное слово” [25].
Новый тип такого коммуникативного управления Дондурей увидел в стремлении победить инакомыслие мягким инструментарием: “Система сложнее устроена. Главное теперь не запретить, а включить в себя — поглотить инакомыслие. Делай что хочешь, но только с благоволения твоего начальника, инвестора, мэра, губернатора. Важно не допустить позитивной селекции, а значит, и неподконтрольного «порядку вещей» механизма отбора: людей, событий, дел, продуктов, помыслов, проектов”.
Сегодняшний мир наполнился фейками и конспирологией, которые несут множество альтернативных картин мира, являясь по сути контр-смыслами. И в мире победа приходит либо той картине мира, которая более соответствует имеющейся традиции, либо более распространенной, способной пересилить традиционную.
Дондурей даже пользуется термином “глубинная госбезопасность”, которым описывает работу “смысловиков”. А работа их такова: “Еще в конце минувшего века госсмысловики совершили открытие. Осознали невероятное: при умелом программировании массовой культуры предоставленные рыночной системой возможности совершенно не опасны для сохранения концепции «особого пути» российского «государства-цивилизации». Частная собственность, подключение к мировой финансовой системе, отсутствие цензуры в ее прежнем виде, подписание множества международных правовых конвенций, наличие элементов гражданского общества и даже допуск определенного объема конкуренции не препятствуют воспроизводству протофеодальных по своим внутренним кодам принципов устройства российской жизни. Оказалось, что теперь можно не наказывать людей за собственнические побуждения, за нелояльные господствующей доктрине мысли, не препятствовать поездкам миллионов граждан за границу. Наоборот, их призывают: добывайте деньги, покупайте, думайте о детях, о своем здоровье, путешествуйте, вкусно ешьте, делайте селфи, как это происходит в любой нормальной стране. Только будьте уверены, что все эти невообразимые для бывшего советского человека возможности вы получили в результате установления «порядка», «стабильности», «справедливости». А также обуздания ненавистных олигархов, восстановления утраченного чувства единства и причастности к великой стране – признанному центру силы и гаранту нового многополярного мира. Рынок оказался спасителем советского типа сознания. Его щедрым кормильцем” [26].
Нам придется признать, что советская пропаганда была всего лишь арифметикой для мозга, сегодня настало время для алгебры. В первом случае все шаги видны и известны наперед, во втором – они не видны, поэтому трудно выработать заранее реагирование на них. Когда власть перешла от арифметики к алгебре воздействия, население стало еще больше отдаляться от реальности, от понимания того, что власть легко обыгрывает их на каждом шагу, не допуская к реальному влиянию на развитие жизни в стране.
Каждая эпоха опирается на свое любимое пространство в управлении населением. На физическое пространство нацелены репрессии, примером чего было сталинское время, на информационное – опирался СССР до 1968, когда развивалась оттепель, прерванная реакцией на пражскую весну, сделанной инструментарием прошлого физического пространства. Наше время – это время виртуальности, когда сериалы стали важнее новостей, кстати, поэтому и газеты исчезли как ненужные власти. Виртуальность победила реальность. Живи и не мешай жить государству. Если же будешь путаться у него под ногами, государство сразу же в ответ воспользуется возможностями физического пространства для наказания твоего тела, поскольку наказать твой разум уже не может, так как ты давно уже поменял его на телесериалы и видеоигры.
В советское время была прослойка дворников и сторожей, которые уходили от пересечения с доминирующим миром идеологии. До этого в прошлые эпохи юродивые бросали вызов миру религии. В наше время некому бросать вызов, поскольку государство декларирует отсутствие у него и государственной идеологии, и государственной религии.
Мир усложнился. Но цели его управителей остаются такими же – сделать мир в мозгах как можно проще, чтобы облегчить свою работу по управлению массовым сознанием. Ведь кибернетика утверждает, что субъект управления должен иметь не меньшее разнообразие, чем объект. Отсюда и возникает желание упрощать с помощью перевода разнообразие в ограниченный набор моделей поведения, доступных для граждан, а они уже могут быть разрешенными или запрещенными.
Литература
