Война ассоциируется с кровью и смертью, однако такой война является лишь в физическом пространстве. В информационном и виртуальном пространствах война другая. Там это столкновение идей и образов. Любая революция может произойти в физическом пространстве, когда до этого столкновение идей и образов будет иметь место в виртуальном и информационном пространствах.
В кино и телесериале мы проигрываем чужие конфликты в виртуальном пространстве, получая новый для нас опыт. Любое научное движение вперед является результатом конфликта идей, отказа от прошлой модели мира, в рамках которой такое движение было невозможным.
Когда Сталин боролся с космополитизмом или любым другим “измом”, самым страшным из которых было преклонение перед Западом, он решал свою политическую проблему, но тормозил научную. Получается, что наука более конкурентна, чем политика. Наука разрешает проверять новые идеи и гипотезы, политика догматична. Это имеет место, вероятно, потому, что за политикой стоит та или иная идеология, которая “расставляет” фигуры на политической шахматной доске.
Что хотел довоенный Советский Союз? Провести революцию во всем мире, начиная с Германии. Что хотели послевоенные Соединенные Штаты? Практически то же, только уже по своему образу и подобию. И так происходит все время. Только азиатские страны все равно сохраняют свой облик, попадая в разные политические системы.
Еще религия позволяет им удерживать свое лицо, но это возможно лишь в конфликтной парадигме, примером чего является Иран, который, чтобы не допустить входа чужого и чуждого западного виртуального продукта, вынужден создавать аналогичный свой – куклы и анимацию для детей.
Выделяют две особенности азиатских стран, которые помогли им в войне с коронавирусом: “Во-первых, это готовность доверять экспертам: образование и обучение уважаются. Здесь так мало презрения к экспертизе, что столь характеризует британскую и американскую политическую культуру. Кандидат в президенты, обретающий власть путем преднамеренного разжигания недовольства населения в отношении обучения и науки – как это произошло в США – просто невообразим в современной Восточной и Юго-Восточной Азии. Политии в этом регионе не защищены от политики обиды, но эта обида не была направлена, по крайней мере, после культурной революции в Китае, против образованных. Поэтому, когда китайские или корейские эпидемиологи излагают реалии заражения и передачи, их с большей вероятностью выслушают. Во-вторых – и, возможно, более важно – элиты конфуцианской традиции, как правило, остро осознают, что их легитимность зависит от сохранения порядка, и это включает в себя естественный порядок. Концепция «Мандата Небес» выходит за рамки трюизма, который неправильно обращается с такими катастрофами, как Чернобыльская и Катрина, с угрозой для элиты проливая свет на их некомпетентность. В этой философии стихийные бедствия сами по себе ставят под сомнение законность существующих политических договоренностей. Сочетание широко распространенного уважения к опыту и повышенной чувствительности к угрозе беспорядков – будь то социальных или естественных – помогает нам понять готовность, с которой Пекин закрыл свои города, а Сеул провел агрессивное тестирование, в то время как случаи все еще были минимальными. Это может даже объяснить то, что кажется довольно неконфуцианским колебанием правительства Абэ в Японии. Aбэ, возможно, задержал сообщение об истинных масштабах пандемии, стремясь избежать отсрочки Олимпиады в Токио, что должно было стать великолепным подтверждением его власти и беспрецедентной продолжительности службы” [1].
Вероятно, и Советский Союз со своим приматом коллективизма над индивидуализмом, отличным от западной модели, принадлежал к этому же типу, что и помогло ему победить Чернобыль, что было бы в принципе невозможным сегодня. Это объясняет и теорию колеи в русской истории, когда все возвращается на круги свои, и никакие реформы не срабатывают.
Коллективная ориентация оказывается сильнее по многим причинам. Это и более суровый климат, толкающий на выживание, но и история. Ведь по сути восточный компонент всегда занимал важное место в структуре духа. Это и татаро-монгольское иго, это и Сталин, выстроивший СССР по своим лекалам, это и восточные республики со своей ментальностью.
Виртуальные война и мир разворачиваются в телесериалах. И они сегодня стали главным передатчиком опыта для массового сознания вместо книг. Книга требовала больше интеллектуальных усилий при чтении, чем телесериал, который сам восполняет многие опущенные детали текста, важные и второстепенные. Героев, например, мы сразу воспринимаем во множестве деталей, чего нет в книге. По этой причине человечество постепенно прощается с книгой, идя по пути интеллектуального упрощения.
Религия и идеология как виртуальные системы имели своих “жрецов”, которые следили за точностью воплощения в жизнь их священных текстов. Кризис типа коронавируса продемонстрировал, что сегодня человечество не имеет нужных для выживания сакральных текстов да и авторитетных жрецов также.
Сегодняшний мир растерял смыслы, которые сопровождали и вели его все время. Д. Леонтьев говорит: “Известно из исследований посттравматического роста, что единственный предиктор, который позволяет определить в ситуации травмы, будет ли обнаружен посттравматический рост или человек просто свалится в травму, – это смысл. Почему сейчас расцветают конспирологические теории? Потому что это тоже способы для людей найти смысл. Отсутствие смысла – это ситуация, когда человек спрашивает: «Господи, за что мне это?». Любой смысл помогает справиться. Последний смысловой ресурс, который в самой катастрофической ситуации может работать, – это слова Марка Воннегута: «Суть в том, чтобы помочь друг другу пройти через это, что бы это ни было»” [2]
Смыслы могут рождать и прошлое, и будущее, помогая нам в миллиардах ситуаций видеть то, что должно представлять для нас интерес. С другой стороны, рутина жизни интереснее для животных, человека всегда влекут отклонения от нее.
Как ни странно, но прошлое является столь же неопределенным, как и будущее. Мы знаем только его реперные точки, а все остальное находится в руках интерпретаторов. А у них часто бывают разные представления…
Правда, когда коронавирус опустил нас в совершенно незнакомый мир, никто не обрадовался, поскольку новый мир был построен не только на неизвестности, но и на страхе за свою собственную жизнь. Современный человек жил до этого в слишком комфортных условиях, где страх был только на экране – новостях и телесериалах. И вдруг он спокойно зашел в каждый дом. Массовое сознание в условиях явной неопределенности стало “прикреплять” его к уже известным объектам: от Билла Гейтса до вышек 5G. И все это предлагалось уничтожить. Стали всплывать также и старые “враги” вроде Дж. Сороса. В нашем репертуаре всегда есть враг, и мы его время от времени, отряхивая от пыли прошлого, достаем, причем с гордостью – ведь мы же вам говорили…. Конспирология столь же вечна, как и наш мир вокруг. Есть мир – есть конспирология. Нет мира – нет конспирологии.
Враги могут носить условный характер, как категория советских “врагов народа” или такая существовавшая в довоенное время категория как ЧСИР – “член семьи изменника родины” (о последних см. в [3]). Но как следствие такой виртуальной войны (в жизни – для тех, кто попал под каток репрессий, и в головах тех, кто просто жил в то время) стало построение мобилизационной экономики и мобилизационной политики в стране, облегчающих управление ее гражданами.
Это вариант определенной государственной конспирологии, которая заставляет граждан вести себя правильно, чтобы не попасть под репрессии. Это перевод их под процессы биологического выживания.
Т. Нестик объясняет приход конспирологии в контексте коронавируса следующим образом: “в основе оценки рисков заражения лежат разные психологические механизмы. Особенно хочу подчеркнуть коллективный символический копинг – нашу склонность увязывать неопределенные, незнакомые нам угрозы с уже известными, что часто приводит к роковым ошибкам. Другая причина снижения страха, исчерпания этого ресурса связана с тем, что этот страх чрезвычайно интенсивно используется. Когда страх становится дисфункциональным, а тревога сопровождается чувством беспомощности, это противоречие разрешается через недооценку вероятности и серьезности угрозы” [4].
В советское время считалось, что в жизни всегда есть место подвигу. Сегодня мы теперь будем считать, что в жизни всегда есть место страху. То есть старая идеология уходит и на ее место ставят новую, которая гораздо лучше может управлять массовым сознанием. На воспитание готовности к подвигу надо затратить много пропагандистских усилий, а на страх человек готов заранее. Надо только ему немного помочь, создав соответствующие контексты вокруг.
Тем более что у мира нет общей идентичности, которая позволяет объединяться против общего врага, поскольку мы все разные. Собственно говоря, мы и отличаемся не столько тем, кто мы, столько тем, кто наши враги. Как писал Маяковский: “У советских собственная гордость: на буржуев смотрим свысока…” Наш идентичность строится на том, чем мы отличны от других.
Иногда идентичность становится элементом конфликтной ситуации. Дж. Даймонд говорит: “Национальная идентичность Финляндии усилилась с появлением общего врага с помощью вторжения Советского Союза. Соединенные Штаты объединились за ночь в момент Перл Харбора. Британия стала единой во время битвы за Британию. Но у мира нет мировой идентичности. Мы, граждане мира, не объединены общим врагом. В то же время они у нас есть – изменение климата, исчерпание ресурсов – но это не видимые враги, которые быстро убивают людей” [5].
И еще: “Когда люди ощущают конкурирующие интересы, они хотят попасть в лифт, чтобы спастись, добравшись вниз, и не дать никому попасть в этот лифт. Это конкуренция между соревнованием и сотрудничеством. В кризисе, в таких местах, как нацистский концлагерь, были поддерживающие группы, помогающие каждому выстоять. Была также соревновательность в виде воровства еды или воровства обуви у других людей. В кризис люди могут идти в любом направлении, но есть случаи, когда у людей есть общий видимый враг. В моей жизни такими случаями были Перл Харбор, Битва за Британию, советское вторжение в Финляндию и независимость Индонезии от голландцев. Когда есть видимый общий враг, который быстро убивает, и понятно, что это враг всех, это объединяет людей вместе и подвигает их к сотрудничеству”.
Обратим внимание на то, что соединяют людей в единое целое образы, ведь даже упомянутый выше общий враг тоже из головы,часто это разговоры – сообщения о нем, но враг, который видят наши собственные глаза в физическом пространстве. Это враг, сформированный в информационном и виртуальном пространствах.
Конспирология сильнее любых медийных сообщений, поскольку она конструирует и реконструирует ситуация уже на их базе. Она создает новый тип понимания действительности. Если медийные новости, хочется надеяться, отталкиваются от физического пространства, то конспирологические – от виртуального, ведь именно там “прячутся” наши “враги”, которые не так видны в пространстве физическом. То есть в информационное пространство поступает два типа сообщений. Из физического мы получаем в результате новости, а из виртуального – конспирологию.
Самый дешевый способ единения даже не сакральный, а бытовой. Если религии или идеологии различны, то боимся мы все одного и того же – болезни и смерти, что особенно проявилось в пандемию.
При этом наш страх заставляет впитывать в себя не только правильные, но и неправильные советы. Если помощи нет, то сгодится любой совет.
А. Архипова говорит об опасности конспирологии: “Псевдомедицинские советы и конспирология меняют поведение людей в сторону отказа от медицинских рекомендаций. Об этом говорили врачи еще в начале эпидемии. Поэтому столько сил было потрачено на изучение псевдомедицинских советов и слухов. Пандемия дала возможность доказать, насколько они влияют на общество. К примеру, люди, которые придерживаются конспирологических убеждений о том, что коронавируса не существует, что это выдумка заинтересованных лиц или что опасность сильно преувеличена, логическим образом не соблюдают предосторожностей: не носят маски, не держат дистанцию, навещают друзей, распространяя инфекцию. Бывает и наоборот: люди, которые вынуждены ездить на работу, выходить из дома по каким-то делам, оправдывают свое поведение тем, что никакого коронавируса не существует” [6].
Или такой пример: люди, которые смотрели канал Fox News, ведущий которого был на позиции ковид-скептика, имели вероятность заболеть и умереть на 30% больше.
Архипова говорит о разнице конспирологического понимания в разных странах, хотя число людей, охваченных конспирологией приблизительно одинаково, например, 23% россиян и 20% британцев на конец мая считали, что коронавирус — выдумка заинтересованных лиц: “Но, если копнуть глубже, мы увидим, что у британцев конспирология в основном связана с представлением об опасности международных корпораций и олигархов — „Билл Гейтс хочет нас всех чипировать“, или этнических „чужих“ — мусульман и евреев. В то же время у России свой особый путь даже в конспирологии. Это не значит, что мы не верим в Билла Гейтса. Он занимает почетное второе место в топе конспирологических теорий. Но мы проанализировали более полутора миллионов текстов, и оказалось, что в российской конспирологии большое внимание уделяется внутреннему врагу: правительство, политические элиты, Греф и Сбербанк, и даже Яндекс. И, конечно, сильна теория о том, что все было придумано, чтобы „дочка Путина‚ а могла собирать свой генетический материал для работы. То есть: если британская конспирология традиционно более ксенофобна, то наша, российская, склонна к политическому протесту. И в том, и в другом случае конспирология является языком, с помощью которого слабо защищенные, не привилегированные люди объединяются. В российских условиях они объединяются против правительства” (там же).
Конспирология оказалась эффективным способом виртуальной войны, каким в советское время были слухи и анекдоты, дававшие противоположную интерпретацию тех же событий. Например, такие анекдоты о Брежневе, дающие четкую контр-картинку:
Стоит как-то Леонид Ильич Брежнев на балконе. Вдруг мимо пролетает Карлсон:
– Ты кто? – спрашивает Леонид Ильич
– Вы что меня не помните? Я – Карлсон.
– А-а-а, как же, как же, и соратника твоего, Энгельсона, тоже помню.
Брежнев смотрится в зеркало:
– Я стар… я очень стар… я суперстар…
-Товарищ Брежнев!..-
– К чему эти церемонии? Зовите меня просто – Ильич! [7]
И еще из интернета, хотя и с некоторое ошибкой в цифрах, поскольку Брежнев становится первым секретарем в 1964: “В 1966 году Брежневу, когда он вступил на должность Генерального Секретаря ЦК КПСС, было 60 лет. Как сейчас Путину. Представил себе Брежнева, летящего на дельтаплане во главе журавлиной стаи… Много думал…”.
В виртуальных войнах участвуют не только анекдоты, но еще сильнее и телесериалы. Это позволяет поддерживать в нужной форме своих граждан даже в рамках развлекательного модуса. Например, австралийские сериалы рассказывают о проникновении в их структуры китайских агентов. Норвежский сериал “Оккупированные” рассказывает о климатических изменениях, которые связали вместе ЕС, добычу нефти и “мягкую оккупацию” Норвегии Россией [8 – 9]. И, конечно, многочисленные русские “злодеи” в американских сериалах. Правда, есть и американские агенты в канадских спецслужбах, но это уже редкость, которую не стоит принимать во внимание.
По сути перед нами не только потребности сюжета, но и отражение политики. Так, к примеру, произошло, что в связи с убийством Дж. Флойда в США изымаются или прекращаются съемки фильмов Так, например, произошло с такой классикой, как “Унесенные ветром” 1939 года, с аргументами типа, что “это продукт своего времени, отражающий некоторые этнические и расовые предрассудки, которые, к сожалению, были привычными в американском обществе [10].
Газета Los Angeles Times устами одного из киносценаристов высказалась так: “Этот фильм прославляет юг до гражданской войны. Этот фильм, когда он не игнорирует ужасы рабства, то приостанавливается, чтобы увековечить некоторые самые болезненные стереотипы человека другого цвета кожи” [11].
Съемки современного сериала “Копы” были приостановлены, хотя он шел с продолжениями с 1989 [12]. Это же произошло и с сериалом “Live PD” [13]. Уже с другим аргументом – “из уважения к семьям Джорджа Флойда и других, потерявших свои жизни”.
Виртуальная война с улицы переместилась на экраны, причем это затронуло как прошлые, так и будущие фильмы. Мир живет в системе реакций населения, что вывело на сцену бесконечное количество социологических служб, которые диктуют политикам все их действия.
Как и политика, бизнес тоже очень зависим от настроений массового сознания. Причем здесь активное меньшинство может горы свернуть, если будут для этого подходящие условия. Пассивное большинство на это неспособно.
Еще одна подобная ситуация развернулась вокруг имени К. Собчак, которая была рекламным лицом Audi в России. Ее действия проинтерпретировали как критику акций в поддержку движения Black Lives Matter. Компания официально заявила, что не приемлет ее поведение, так как отвергает расизм и дискриминацию [14 – 16]. И Собчак перестала быть рекламным лицом.
Однако более детальный взгляд показывает, что ситуация там даже сложнее. Реально Ауди действует на опережение: “Ранее в июне журналистка на своей странице в Instagram опубликовала шуточный видеоролик в поддержку американцев, вышедших на протесты после смерти Джорджа Флойда, с песней «Убили негра» группы «Запрещенные барабанщики». «Миннеаполис, я с тобой. Смотреть со звуком», — говорилось в подписи к видео. В настоящее время пост удален со страницы” ([17], см. также [18]).
Как видим, скандал легко политизируется, то есть он совершает переход из физического и информационного пространств прямиком в виртуальное пространство, где действуют уже другие законы, отражающие не реальность, а модель мира человека, его болевые точки. По этой причине здесь легко программируется реакция массового сознания, что используется во время избирательных кампаний.
Ж. Бодрийяр акцентирует возможности медиа по переводу физического события в сферу политического, поскольку оно становится тем, о чем говорят: “Цунами в Пакистане, матч по боксу между чернокожими в США, хозяин бистро, выстреливший в молодого человека и так далее — все события такого рода, некогда выглядевшие мелкими и аполитичными, благодаря мощи средств распространения получают социальный и «исторический» размах. Конфликтуализация событий, заполнявших раньше газетные хроники, обретает новый смысл; в происшествиях кристаллизуются новые формы политики, которые в значительной степени возникают благодаря масс-медиа. Эти различные факты являются «символическими действиями», но не независимыми, а возвращёнными в русло политической значимости. Нет никакого сомнения и в двойственном характере оценки этих событий: если благодаря масс-медиа под внешним покровом происшествий возникает политическое измерение, то точно также благодаря масс-медиа категория происшествия повсюду захватывает политику. Впрочем, благодаря масс-медиа, само происшествие изменило свой статус: из второстепенной категории, пришедшей к нам из альманахов и народных хроник, происшествие превратилось во всеобщую систему мифологической интерпретации, тесную сеть моделей значимости, из которой не может ускользнуть ни одно событие. В этом — суть развития масс-медиа. Это не просто совокупность технических средств для распространения содержания информации, это навязывание моделей” [19].
Слова Собчак также стали тиражироваться, тем самым разорвав связь даже с тем контекстом, в котором они прозвучали. В результате они оказались вписанными в иной контекст, и рекламное лицо исчезло, хотя физическое осталось. Собчак собралась подавать в суд на газету, из-за которой все и произошло [20].
Бодрийяр говорил также о принудительной социализации как форме социального контроля: “Передаче подлежит не то, что проходит через прессу, ТВ, радио, но то, что улавливается формой/знаком, оказывается артикулировано в моделях, управляется кодом. Точно так же товар — это не то, что производит промышленность, а то, что опосредованно системой абстракций меновой стоимости. Мы видим как нельзя лучше, что то, что может произойти под знаком масс-медиа, есть формальное преодоление категорий происшествия и политического и традиционного их разделения, которое, однако, подчиняет одному общему коду. Весьма странно, что никто никогда не пытался выявить стратегическое значение этой принудительной социализации в качестве системы социального контроля” (там же).
Возникло и ироническое прочтение этих пост-действий у М. Кононенко: “Компания Mars собирается уничтожить бренд Uncle Ben’s! «Как глобальный бренд, мы обязаны занять такую позицию, которая поможет положить конец расовым предрассудкам и несправедливости» — сказали в компании и я перечитал эту формулировку множество раз. Но так и не понял, как картинка с благообразным темнокожим дядюшкой в бабочке может олицетворять собой расовые предрассудки и несправедливость. Американская пресса предполагает, что коннотация может состоять в слове Uncle, то есть — «дядя». Потому что вызывает ассоциации с названием романа «Хижина дяди Тома». И если вы что-нибудь понимаете, то я вообще уже ничего не понимаю, потому что «Хижина дяди Тома» — один из главных антирасистских романов в истории человечества. И вот начитавшись всего этого горячечного бреда ты вдруг видишь в ленте такой заголовок: ««Чёрный квадрат» Казимира Малевича убрали из галереи Новой Третьяковки». В контексте всего вышеизложенного это выглядит совершенно естественным. Кроме одного существенного момента — это в России, а не вот там. И по прочтении новости оказывается, что действительно: речь идет просто о текущем ремонте” [21].
Однако пока эти процессы хирургического удаления прошлого только разгораются: “Происходящее заставило крупные компании переосмыслить свои корпоративные ценности и маркетинговые стратегии. Основатель Reddit Алексис Оганян покинул совет директоров компании после 15 лет работы в руководстве. Он рекомендовал взять на его место чернокожего топ-менеджера и пообещал, что будет бороться с расизмом. Дочерняя компания PepsiCo, объявила, что изменит название логотип и упаковку сиропа Aunt Jemima. По мнению представителей компании, изображение чернокожей женщины на упаковке «основано на расовом стереотипе». За PepsiCo последовал и другой крупнейший производитель продуктов — Mars Inc. В компании заметили, что упаковку линейки Uncle Benʼs также можно посчитать расистской — на ней изображен чернокожий мужчина в галстуке-бабочке. The NewYork Times еще в 2007 году обратила внимание, что раньше обращение «дядюшка» и «тетушка» к незнакомым чернокожим людям было пренебрежительным. Для белых использовали «мистер» и «миссис» соответственно. А бабочку носили не предприниматели, а обслуживающий персонал отелей или ресторанов” ([22], см. также [23]).
Виртуальная война не может закончиться, если виртуальный мир никому не нужен. Ведь в политике есть разные ситуации. Иногда нужен обмен ударами, хоть и виртуальными, а иногда – обмен поцелуями, тоже виртуальными. Правда, физические поцелуи Брежнева с зарубежными лидерами, можно сказать, даже вошли в историю международных отношений [24 – 27].
Виртуальную войну ведут также политики и их спичрайтеры. Это порождает бесконечный поток мудрых мыслей, который вынуждены слушать их граждане. Часто в таких речах возникает идеальный мир под их чутким руководством, только непонятно, почему в реальности все наоборот, поскольку все, что может не работать, как правило, и не работает. Это можно рассматривать как сопротивление естественной среды самым хорошим словам. Слова власти описывают идеальный мир, поскольку виртуальность поддается любым трансформациям, по этой причине власти часто рисуют свою неутомимую борьбу за счастье народное.
Правда, даже хорошо написанную речь может испортить начальственное лицо, которому это речь написали. Так было, например, с Брежневым. К. Рогов пишет: “Спичрайтерами Брежнева, как ни странно, были достаточно просвещенные и либерально (в советских масштабах) ориентированные люди — Арбатов, Бовин, Иноземцев. Их ему подсунул Андропов. Оказавшись в роли генсека, Брежнев, который, по замечанию Шелепина, никогда в жизни не читал ничего, кроме юмористического журнала «Крокодил», нервничал: в его представлении генсек, лидер должен произносить важные речи, речи — это властный ресурс, а он, будучи человеком неглупым, хорошо знал себя как человека крайне ограниченного. Несмотря на ареопаг действительно ярких на тот момент системных интеллектуалов, речи Брежнева были самой скучной жвачкой, какую только можно вообразить. И именно они сыграли немалую роль в дискредитации коммунизма как мировой мечты человечества” [28].
Виртуальная война часто не требует мира еще и потому, что он иногда никому не нужен. Противникам удобно обмениваться виртуальными ударами, чтобы выглядеть героически перед своим населением. В принципе это такой ритуал выступлений, пришедший к нам из прошлого. А современный мир тяжело воспринимает длинные речи, поэтому ему и ближе твиты Д. Трампа.
Пространство виртуальной войны сегодня достаточно четко очерчивается. Главными игроками здесь являются Китай, Россия, Иран, который накопили активный опыт борьбы в первую очередь в анонимной войне ботов. По сути ответ в такой алгоритмической войне не так важен, как первый удар, поскольку за ним следует автоматическое распространение сообщений, которые уже трудно остановить. Постепенно все информационное пространство стало у нас в первую очередь пространством войны, а не мира. Тем более что любой тип внутреннего разделения страны типа беспорядков или выборов сразу создает благоприятную среду для внешнего воздействия [29 – 30]. Прошлый мир легко трансформировался в новый, где война, хотя и информационная, когнитивная, виртуальная заняла свое почетное место.
Литература:
